Однокласснички Когда я перешел в крутую физико-математическую школу, я был очень удивлен, что Андрей тоже решил туда пойти. Наверное, это наши мамы договорились. Чтобы я ему и там помогал. У меня начали было закладываться новые отношения с ребятами, но Андрей решительно занял место на моей парте. Послать его нафиг? Ладно, пусть сидит. Хотя это и физмат школа, но порядки в ней классические. Димон - мой одноклассник, спокойный и довольно вялый парень. Несколько лет назад, еще в пионерах, мы встречались в шахматном кружке Дома пионеров, и ему изрядно от меня досталось в партии турнира игроков третьего разряда. Я еще только начинал свою карьеру. После убедительной победы я поинтересовался у раздавленного противника, сколько у него очков в этом турнире, и с удивлением узнал, что он, оказывается, уверенно лидировал. С шахматами Димон вскоре завязал, по крайней мере, в нашем кружке я больше его не видел.

Шахматы Отец объяснил мне шахматные правила еще семилетнему. Он всегда был готов скорее поддаться, чем слушать мой рев, а сестра не уступала, но играла гораздо хуже. Она и стала моим частым партнером. Вскоре я стал ее обыгрывать, а с отцом, зная его подлую манеру поддаваться с фальшивыми возгласами отчаяния, старался не играть. Зато мы с вместе ним смотрели партии гроссмейстеров. Отец читал в газете мелкие буковки, всматривался в позицию, комментировал: - Он так, о, смотри, как он его. - А тот что? - А тот что... А, вот он как. Ну, а этот что? Иногда мы останавливались и смотрели, как было бы лучше на самом деле. Если комментариев в партии не было, наши одноходовые фантазии уводили игру мастеров далеко в глухую дурь любительства. Сестра отвела меня в дом пионеров, когда я был в четвертом классе. Тренер по шахматам, сутулый дядька с грубыми чертами лица и всклоченными над потной лысиной остатками волос, встретил меня приветливо.

Благодарность Всем девушкам и женщинам, проявившим снисхождение к моему желанию и давшим, кроме чего мне было надо, еще и материал для моей книги. Прошу простить, кого запамятовал, всех в голове не удержишь. Имена, разумеется, изменены. Авторам прочитанных мною книг. Биллу Гейтцу за его Микрософт Ворд. Хуйлету Пакарду за его технику. Китайцам за их трудолюбие и чань-буддизм. Цензорам, спецслужбам, злобным псам и людям в белых халатах, пробудившим меня ото сна. Эпиграф «Большинство женщин сдается не потому, что сильна их страсть, а потому, что велика их слабость. Вот почему обычно имеют такой успех предприимчивые мужчины, хотя они отнюдь не самые привлекательные.» Ф. Де Ларошфуко, «Максимы и моральные размышления». Цензуре объявляю хуй Микрософт Ворд, по наущению российских цензоров, стукачей КГБ, пардон, теперь уже стукачей ФСБ, рекомендует заменять якобы не известные ему слова на литературные. Заботится, культуртрегер, о литературе нашей самобытной.

Мальчик лет шести, смотрит внимательно, произносит: - Мам, а почему папа такой злой? Как волк. На стене зала огромный телевизор. Передают программу «Время». Человек с экрана: - ... Определенные силы не заинтересованы в развитии стабильности и демократии. - Человек делает паузу и всматривается в зрителей. – И мы знаем, что это за силы. Красивая, ухоженная женщина лет тридцати пяти улыбается и отвечает: - Папа не злой. Просто он озабочен. - Чем озабочен? - Он заботится... обо всей России. Ты знаешь, какая у нас большая страна? Пойдем, я тебе покажу. Женщина выводит мальчика из комнаты. За порогом высокий охранник. Женщина с мальчиком проходят по коридору, идут в другую комнату. Там на стене огромная карта России. - Вот, какая у нас страна. Мальчик обводит карту взглядом. Женщина подходит к карте и показывает пальчиком. - А вот Москва. Мы живем... вот здесь. - Мы живем в Москве? - Нет, но очень близко. Мальчик думает.

Высокий светлый цех. Шум станков. Яркая лента свежих сторублевок. Крупным планом одна из них. Почта. Очередь из старушек. Та, что у окошка, сует трясущимися ручонками документы. Из окошка слышится неразборчивое бурканье. - А? Пенсию, голубушка, пенсию. Прости, слышу плохо. Застывшее в недовольной мине лицо кассирши. Быстрые руки ловко отсчитывают деньги. Крупным планом Сторублевка. Вставляет деньги в паспорт и выбрасывает на окошко. - Следующий! - Спасибо, голубушка. Старушка негнущимися пальцами торопливо хватает бумажки, ее слегка, будто невзначай, оттирает от окошка другая пенсионерка, помоложе, потолще и поздоровее. Сторублевка падает, старушка, кряхтя, нагибается. Ей трудно. Очередь смотрит, как она удит упавшую сторублевку. Старушка ворчит на толстую пенсионерку: - Растолкалась тут. - А ты чего возишься? Получила – отходи!

Разговор на кухне о судьбе страны бродит по исхоженным тропам славянофильства, западничества, веры в силу демократии или просвещенной монархии, все как обычно. И вдруг кто-то заявляет: «Руси нужен ислам!» Сперва тишина. Затем начинается... В каком смысле? В самом непосредственном. Все россияне должны стать мусульманами. Это еще зачем?! Чтобы выжить. Ислам спасет наши демографические показатели. В сущности, он уже это делает, но за счет иноязычных. Не лучший вариант. Россиянам нужно повысить рождаемость. Что у нас, проблем других нет? Ни одна проблема не стоит так остро и не имеет такой важности. Нужна ли демократия, когда демос умирает? Важно ли удваивать ВВП, когда население уполовинивается? Да, есть еще важная проблема – борьба с эпидемией СПИДа, но ислам должен помочь и в этом. А что-нибудь еще похуже ислама нельзя было придумать? Можно, если бы имелись основания полагать, что повышению рождаемости лучше всего способствуют зороастризм или сатанизм.

Куда пойти учиться мечтательной девице, петербурженке? Конечно, на Дворцовую набережную, 2. По такому адресу и не может располагаться ничего, кроме роскошного дворца. И действительно, еще в 1914 году в Белом, Малахитовом и Вечернем залах граф Фикельмон давал гремевшие на всю столицу балы. Но уже в 1918 оставшиеся неизвестным истории героические матросы из тех, что всю войну прятались от немецких крейсеров в уютной Маркизовой луже, выбросили из дворца кучку растерянных слуг, немного, по обыкновению, пограбили, и перед уходом основали в опустевшем логове буржуазии учебное заведение для воспитания нового, сознательного поколения благородных девиц - «Революционный институт пролетарской культуры им. тов. Троцкого», сокращенно «РИПКимТТр». По мере формирования и утверждения учебных планов из названия института выпали и революция, и пролетариат, и энергичный его покровитель, а вчерашние крестьянские девки для простоты начали звать его «Кулек».

Добрый день. Смирнов, Алексей Петрович. Очень приятно. Наслышан о вас и о фирме вашей, да. Спасибо. Нет, я не по продажам, я по технической части. Вот, и моя визитка. И, как специалист, должен вас заверить - это успех, безусловно. Да. Нет, решения по контрактам лично я не принимаю, я по технической части... Да, конечно, решений не принимаю, но повлиять могу, по технической части, на совещании с директором докладывать буду. А когда у вас этот фуршет? Ну что ж, хорошо, что вы нас, технарей, не обижаете. Хорошо, приду. Отличная выставка, должен вам заметить. И фуршетик славный, народу много, ох, продажи у вас вырастут! Ну, давайте, за успех! Какие у нас потребности? Большие у нас потребности. Если что хорошее - сразу берем, денег не жалко. Если дело важное делаешь, кто тут деньги будет считать? Нет, мы бюджетники. Нет-нет, зря вы так, мы вам не музей с театром, мы организация серьезная, я вам как технарь сразу скажу, бюджет нас не обижает, нет... Спасибо, и вам того же!

Макс говорил серьезно, как никогда. Я и раньше всегда считал его парнем умным и решительным. В нашей автомастерской, если нужно было принять решение по движку, коробке или поговорить с трудным водилой, мы всегда звали Макса. Он у нас старший, бугор. Мастерская у нас маленькая, два гаража, трое слесарей - Макс, Витек и я. Пашем на хозяина - жмот он и говнюк, отставной прапор из тыловой службы, запчасти от казенных грузовиков да солярку воровал, а когда на пенсию вышел, открыл мастерскую. Денег платит копейки, но с работой хорошей в нашем городке не особенно. Чтобы денег реальных заработать, нужно в Москву ехать, полтора часа на электричке, час в метро, да столько же обратно. Я после армии там в автосервисе поработал, да не выдержал - уставал очень. Только и знаю о Москве, что машины там почти все новые, иномарки, все на гарантии, а как пять лет проходит - их сразу продают и новые берут. Бабок у москвичей до хрена.

Был тихий пятничный день 1979 года, время после обеда. Летнее солнце сияло над млеющей в ожидании дачного отдыха Москвой. Не все знали, что такое дача, но лишь немногие не знали, что такое отдых. Юрий Александрович Полуэктов, невысокий худой мужчина лет сорока пяти с маленькими острыми глазками и косматой бородкой, сидел за своим рабочим столом в общежитии академии педагогических наук, в выделенной ему с супругой комнатой размером три двадцать на два пятьдесят. Рабочий стол в другое время становился обеденным, но про обед Полуэктов иногда забывал. В руке он держал наготове остро заточенный карандаш. Время от времени Юрий Александрович переставал бродить колючим взглядом с потолка на стены и быстро-быстро писал в своей тетради совершенно неразборчивым почерком. Было даже странно, что он, кому с равной легкостью удавались пейзажи маслом, портреты углем и театральные декорации в натуральную величину, свои строчки превращал в бешеную погоню знающих только его диких зверей.

Я жаба. Влажное, дрожащее, осторожное, важное существо. Я сижу на плече Хозяина, прикрыв тонкой пленкой темные чувствительные глаза, и тихо нашептываю ему свое знание о мире. Мы всегда вместе, но мы не одно. В какой миг я осознала себя отделенной от хозяина? Ни одна жаба не может утверждать о нем определенно. Это всегда происходит вдруг, раньше или позже. Мама намазала горечью свою грудь, стала требовать, чтобы зябнущий кроха спал в своей кроватке; малыш увидел в песочнице красивую машинку, хотел взять, но бабушка сказала ему, что это чужое; сестра отобрала разноцветные бусы и сказала, чтобы он играл в свои игрушки; или немного раньше, вместе с болью, удушьем и холодом, которым еще нет названий. Жаба становится отдельной сущностью, когда обожженный своим открытием маленький человечек понимает, что весь огромный мир не может принадлежать ему одному. Первым моим переживанием было нахлынувшее чувство вины и понимание, что я плохая.

Йокодзуна Акаси шел по улице Эдо в привычном сопровождении группы поклонников, столь же почтительных, сколько и шумных. Те из них, кто мог позволить себе потратить немалые деньги и восхититься его нечеловеческой силой и великим мастерством на последнем басё, делились свежими впечатлениями, старики вспоминали его прежние победы, юноши, кто еще ни разу не видел чемпиона на дохё, с изумлением разглядывали его огромное тело. Люди на улице, завидев Акаси, забывали о своих делах, иные присоединялись к шествию. Йокодзуна проходил сквозь расступающуюся толпу плавно и невозмутимо, словно вовсе не замечал окружавшей его суеты. Когда Асаки вдруг остановился, никто не понял, что случилось. Какой-то юноша, высокий и сильный, не уступил дорогу шествию. Что-то сказал великому победителю. И теперь стоял перед Акаси в поклоне на одну четверть. Возмутительно. Поклонники кричали ему, чтобы наглец не мешал великому совершать его путь, уходил с дороги. Но юноша продолжал стоять.

Он не был хорошим скрипачом. Когда мама нашла в нем музыкальный слух, он был еще маленьким мальчиком. Она очень обрадовалась и часто пела с ним песенки. А однажды, сидя перед экраном, позвала его к себе и спросила, хочет ли он играть, как этот дядя. В телевизоре не было мультиков. Дядя, похожий на грустного пингвина, быстро-быстро пилил палочкой непонятную штуку, сильно прижав ее подбородком. Ему было так трудно, что от натуги он дрожал и покачивался. Зато другие дяди и тети, тоже держа разные штуки, осторожно ждали, когда он закончит пилить и поднимет свои нахмуренные брови, чтобы только тогда самим начать шумно возиться. Дядя был очень важным. И звук, который он делал, был самым пронзительным. Мальчик ответил, что хочет. Скоро мама отвела его в музыкальную школу.

Профессор Михаил Федорович Ивченко, немалый, хотя и отнюдь не самый влиятельный авторитет советской педагогической науки, уже давно чувствовал себя неважно. Еще пять лет назад, в 1979-м он был впервые прооперирован, еще не зная действительной причины, сообщать истинный диагноз врачи не хотели, да и специализация их не звучала приговором. Вторая операция потребовалась уже в 1982-м и вышла тяжелой, кровавой, отнявшей на восстановление целый месяц, в течение которого он не мог не только ходить, но от слабости и читал с трудом; диагноз и врачи уже были именно те, зато результат им вполне понравился. Последняя операция вдруг оказалась легкой, отвлекшей профессора от дел на неделю, не больше - и он понял все. - Сколько мне осталось? - спокойно и прямо спросил он хирурга перед выпиской, хотя никогда ранее не подвергал испытанию его торопливую скрытность.

На дворе был славный 1969 год, время новых достижений социалистического строительства. Затихла под гусеницами танков мятежная Чехословакия. Китайцы напали на остров Даманский и получили заслуженный отпор. Начался монтаж главного конвейера автомобильного завода в Тольятти. Товарищ Леонид Ильич Брежнев отметил свое шестидесятитрехлетие. На торжественном собрании в зале главного здания Академии педагогических наук СССР присутствовали заслуженные советские учителя, академики и члены-корреспонденты, орденоносцы, методисты - авторы учебников и, разумеется, ответственные партийные работники, причем многие счастливо объединяли два, три, а то и более из перечисленных титулов.

Мама заметила у меня на спине нехорошую припухлость. Между лопатками, как раз там, куда я бы ни при каких обстоятельствах не дотянулся. Рассматривала молча, долго и внимательно. Позвала участковую. Участковая, бывалая тетенька из районной поликлиники, к маме относилась с симпатией и пришла быстро. - Ничего, что я с ногами? – она знала, что мама не любит грязи, но снимать обувь ей не хотелось. - Ничего, проходите, - махнула рукой мама. – Не до того сейчас. Участковая подошла ко мне. - Привет, красавчик! Ну, что с тобой случилось? Ага, в спине... Ну ладно, дело понятное, это я сейчас, - полезла она в свой походный чемоданчик. Натянула перчатки. Достала инструменты. Мама села было на стул напротив меня, но тут же отвернулась. - Ну вот, что ж вы, мамаша, за сыном не смотрите? А? Вона что у него, о, вона – скособочив рот, приговаривала доктор. - Что у него, что? – расстроилась мама. - А вот, полюбуйтесь! – повернулась к ней докторша. В ее перчатках извивалось что-то розовое. Мама охнула.

Я купила эти зеленые занавески на рынке у старой женщины с темными глазами, стоили они недорого, и рисунок мне понравился. Чтобы наша Анечка спокойно спала, а листочки на занавесках шелестели ей тихие сказки. Муж повесил занавески на окно, а я сложила их красивыми складками. Анечка смотрела на занавески и молчала. Однажды утром Анечка прибежала в нашу комнату и рассказала страшный сон. Листочки хотели сделать для нее дорожку. Уже днем она совсем про это забыла. Но вечером не хотела меня отпускать. Тогда муж взял желтое игрушечное солнышко и прицепил к занавескам. Анечка сразу успокоилась и закрыла глазки. Листочки ей больше не снились. С тех пор, ложась на подушку, она всегда говорила солнышку «пока» и махала ручкой. Тем вечером я долго читала ей сказки и ушла, только когда муж позвал меня спать. Утром солнышко лежало на полу, наверное, ветер ночью дохнул в форточку, и оно отцепилось. Муж должен был проверять.

Когда чудь, словене, кривичи и весь устали жить без порядка, позвали они на княжение варягов - русов. И от тех варягов прозвалась Русская земля. Славные воинские традиции варягов позволили им быстро распространить власть на огромную территорию, брать дань со множества разноязыких племен и ходить в походы на Царьград. И по мере укоренения власти русов покоренные племена все чаще стали называть себя людьми русскими. Верно, господа у них были общие. Холопство нашего народа закрепилось в самоназвании. Объединители еще могли по праву называть себя русами. Их потомки от смешанных браков - русичами. Память о варяжском предке-родоначальнике аристократы хранили столетиями. Рюрикович - это звучало. Простолюдинам гордиться было нечем. Чьих холоп? Русский. Так и повелось. Пора все-таки исправить эту чудовищную историко-этимологическую оплошность и называть себя как-то по-другому. Московитами? Не пойдет, народ за кольцом не поддержит. Древними племенными названиями?

Крокодил Гена шел по Невскому, отталкиваясь кривыми сильными лапами, когда у витрины магазина вдруг сбился с шага и застыл. Медленно повернул огромную чешуйчатую морду. Чебурашка стоял в витрине и наивно улыбался. Крокодил осторожно приоткрыл тяжелую пасть и перевел дыхание. Кончик мощного хвоста нервно подрагивал. Чебурашка глядел на незнакомца круглыми доверчивыми глазами. Его большие чуткие уши чего-то ждали. Путаясь в длинном наглухо застегнутом плаще, который он всегда одевал для прогулок, Гена неуклюже ввалился в магазин, и тихо приблизился к малышу. Раздувая зеленые ноздри, сквозь острые зубы коротко что-то прошептал, не то просвистел в самое ухо Чебурашки, и сразу закашлялся и уронил шляпу, и согнулся, чтобы ее искать. Когда Гена нашел шляпу, справился с кашлем и несмело поднял к витрине свои грустные глаза, Чебурашка стоял на том же месте и смотрел на него так просто и невинно, словно никогда раньше не встречал крокодилов. Они стали дружить.