Он не был хорошим скрипачом. Когда мама нашла в нем музыкальный слух, он был еще маленьким мальчиком. Она очень обрадовалась и часто пела с ним песенки. А однажды, сидя перед экраном, позвала его к себе и спросила, хочет ли он играть, как этот дядя. В телевизоре не было мультиков. Дядя, похожий на грустного пингвина, быстро-быстро пилил палочкой непонятную штуку, сильно прижав ее подбородком. Ему было так трудно, что от натуги он дрожал и покачивался. Зато другие дяди и тети, тоже держа разные штуки, осторожно ждали, когда он закончит пилить и поднимет свои нахмуренные брови, чтобы только тогда самим начать шумно возиться. Дядя был очень важным. И звук, который он делал, был самым пронзительным. Мальчик ответил, что хочет. Скоро мама отвела его в музыкальную школу. Там дедушка с блестящей под лампами головой показал ему стену с портретами очень важных и серьезных дядей, сказал, что это великие скрипачи и обещал, что если он будет много и старательно заниматься, то его портрет тоже здесь будет висеть. Мальчик подумал, что на стене уже нет свободного места, и, когда он станет великим скрипачом, чей-нибудь портрет нужно будет снять. С тех пор скрипка стала частью его тела. Было трудно. Скрипка не хотела петь, а только скрипела и ухала. Ныли от усталости руки, каждая по-своему. Подбородник тер кожу. Мостик давил в затекшее плечо. Учитель не любил, когда мальчик цеплял деку, но особенно злился, когда он не попадал в тон. Он привык и старался изо всех сил. Пару раз его били на улице. Хулиганов смешили футляры в его руках, им было непонятно, как еще кто-то может заниматься такой ерундой, когда вокруг столько интересного. Мама вытирала ему нос, утешала и говорила, что, когда он станет знаменитым, эти негодяи еще будут ему аплодировать или просто завидовать. Никто из его класса не мог заниматься больше него. Мама поссорилась со всеми соседями, им почему-то мешали жить его домашние задания. Учитель всегда ставил в пример его трудолюбие и не раз говорил всему классу, что великим скрипачом можно стать только так. - Ребята, поймите, у вас может быть талант, огромный талант, но если вы не будете заниматься так, как он – все, увы, ничего из вас не получится, будете в ресторане играть или на улице со шляпой. Каждый раз, пробегая по лестнице мимо стены с портретами, он выбирал, на каком месте будет висеть его портрет. Он уже знал их имена и думал, что Паганини все же останется на своем месте посередине, потому что никто не слышал его записей и не сможет сказать, что мальчик его превзошел, а вот Ойстраха или Стерна можно будет и поменять. Он закончил музыкальную школу одним из лучших. Учитель поздравил его довольно сдержанно и объявил: - Ты молодец, ты старательный. С твоим характером у тебя все в жизни будет получаться. - Я смогу поступить в консерваторию? Учитель замялся. - Поступить, наверное, сможешь. В этом году конкурс не будет высокий. Но подумай, стоит ли тебе всю жизнь с этим связывать? Кроме скрипки, много еще вокруг интересного и прекрасного, а ты молодой, у тебя все впереди. Юноша не спал всю ночь. Утром мама успокаивала его. - Он сказал, что ты сможешь поступить? Вот и поступай, поучишься, а там видно будет. В консерватории он впервые встретил ребят с теми способностями, которые не могло одолеть и его дьявольское терпение. У него получалось хуже, как бы он ни старался. И верно, не было в его руке свободы и живости. Он словно бы останавливался на долю секунды для раздумья, прежде чем взять очередную ноту, и это мгновение нерешительности губило все. Долгие занятия сделали его молчаливым и упорным. Но это не помогало. Его преподаватель, сухой морщинистый старичок, нехорошо качал головой и повторял: - Легче. Не так, легче. Это здесь литься должно! Затем хватал свою скрипку и показывал, как это должно. Ученик кивал, смотрел зачем-то в ноты и пробовал снова. И снова. И снова. Пока учитель не вздыхал и не говорил: - Ну ничего, ничего, хватит на сегодня. Пришло время, когда учитель перестал хмуриться, а лишь покачивал головой, словно не переставая чему-то удивляться. После одного разговора с ним, которого юноша не слышал, мама была очень расстроенной. Но справилась. - Ничего, в Большом зале тоже не всем места хватает. Устроишься куда-нибудь. Оркестров сейчас много. Будешь стараться, и все у тебя получится. У тебя еще все впереди. В оркестр, даже самый заштатный, он так и не попал. Скрипачей везде оказывалось больше, чем требовалось. Словно эта избыточность должна была послужить какому-то правильному отбору. Но все было очень неправильно. Да, один из его курса, самый лучший, попал в знаменитый коллектив музыкантов, постоянно гастролирующий по всему миру. Другой, у кого отец был второй скрипкой в оркестре с шумным именем, тоже сумел куда-то неплохо устроиться. Третий, проводивший больше времени не с нотами, а на тусовках, стал критиком в музыкальном журнале. Большинство бросали скрипку и шли работать, как и все москвичи - что-нибудь продавать. Его друг, ленивый и веселый парень, не теряя оптимизма, устроился в ресторан и позвал его к себе. - Будем работать посменно! Два вечера через два. Не грусти, народ сюда ходит богатый, ты им Мурку сбацаешь, они тебе бабла отвалят. Это лучше, чем улицы подметать. Матери он об этом не рассказывал. Сказал, что его взяли в маленький камерный оркестр, приходится часто выступать. Мама обрадовалась и ничего у него не спрашивала. Каждый вечер, перед сном, как бы ни было поздно, скрипач чистил свою скрипку. Выпустив из сомкнутых губ щедрую каплю слюны на мягкую тряпочку, долго и очень аккуратно протирал деку. Подняв, осматривал ее на свет покрасневшими от усталости глазами. Добавлял еще слюны и снова протирал, пока она не оказывалась совершенно чистой. Его почему-то любили ресторанные проститутки. За напряженную складку между бровей, тяжелую сосредоточенность в игре, неразговорчивость, сдержанную грусть, становившуюся явной, когда, закончив выступление, он выпивал немного водки. Когда у них не было клиентов, они звали его к себе и угощали бесплатно, не обижаясь, когда сразу после механических объятий он вставал и молча уходил. Работа в ресторане закончилась, когда хозяина вечером застрелили у входа. Новое руководство решило переделать ресторан под боулинг-центр, и скрипачи там были уже не нужны. Заработанных денег хватило на некоторое время, затем он перебивался случайными заработками, играя на свадьбах и похоронах. Иногда его угощали водкой и забавлялись, если он начинал сбиваться с нот. Его неунывающий друг устроился продавать музыкальные диски в ларьке неподалеку от метро. И вскоре сообщил, что в длинном переходе между подземными станциями нужен музыкант. Скрипача познакомили с хозяином перехода – невысоким мрачным человеком средних лет, говорившим по-русски почти без акцента. Хозяин послушал Мурку и фрагмент Капризов, одобрительно кивнул головой и велел приходить с утра. Днем перерыв, вечером снова на место. Потекли дни. Под сопровождение магнитофона, отбивающим ритм и прячущим неверные движения. Восемь часов в день с перерывом на обед. Семь лет. Извечный Морриконе. Ненавистный Морриконе. Рука научилась выпиливать Шербурские зонтики сама по себе, пока скрипач, нахмурившись, пытался отогнать вечное наваждение – стену с портретами из музыкальной школы. Портреты оживали. Менухин переглядывался с Венявским, тот иронически улыбался, словно готовился изречь уничтожающую остроту. В этом сезоне в дополнение к неизменному Морриконе шел сентиментальный Корнелюк, это было проще и не так утомительно, чем два года назад, когда ловкая губастая Ванесса Мэй сделала пьесу темпераментного Вивальди обязательной для каждого уличного скрипача. Его знали в лицо все постоянные пассажиры. Иногда кто-нибудь торопливо наклонялся, опускал бумажку или на бегу швырял монетку, целясь в раскрытую голодную пасть футляра. Лучшие клиенты проходили вечером. Одинокие сентиментальные женщины с остатками надежды. Женщины, одинокие, как его мама. И совсем одинокие, как те, что живут с котиком. Одинокие подгулявшие мужчины. Пары, счастливые этим вечером. Когда ему платили, чуть кивал в знак благодарности, глядя куда-то поверх голов. Еще погруженный в себя, словно солист на сцене перед рукоплещущей публикой, видом, говорящим лучше слов, что искусство не продается. Скоты. Понимают ли, насколько скверно он играет? И как тяжело пилить здесь восемь часов в день? У него уставали ноги, болела спина. Правая рука стала твердой, как камень. Так плохо он не играл никогда. Сперва он чуть морщился, не попав в ноту, затем привык. Недовольство собой шло ему даже на пользу, его лицо хранило выражение сдержанной грусти, и уже никому не было понять, была ли причиной тому несчастная любвоь. Скрипач пилил с тем же непреклонным выражением лица. Скоро ему исполнялось тридцать. Переведя дух после очередного «Зонтика», скрипач кивнул знакомому сержанту. Хозяин велел вести себя с ними вежливо. Менты были полезны. Они выгоняли из перехода его конкурентов – наивных подростков с гитарой или отчаявшихся от похмелья бывших ресторанных лабухов. И забирали для проверки документов особенно агрессивных знатоков и советчиков. Ментам он не платил. Только в первый день, по неопытности, сунул подошедшему здоровяку в серой форме три мятых десятки. Это было очень неправильно. Вечером, когда хозяин об этом узнал, у него запрыгали небритые щеки. - Э, ты что, дурак, да?! Ты всех собак здесь будешь кормить?! Никому не давай! Посылай только ко мне! С тех пор, как в Москве начались взрывы, хозяин стал еще более мрачным и настороженным, а менты стали ходить чаще. Скрипач иногда представлял себе, что будет, если бомба взорвется прямо в его переходе, у его ног, там, где лежит футляр. Скрипка вскрикнет тоненько и чисто, тело разорвет на части и отбросит, белую стену раскрасят веселые красные брызги. После работы скрипач шел к ларьку и покупал пиво. Иногда отвечал на нетрезвое кокетство подгулявшей дамочки и шел к ней ночевать, такой же равнодушный и молчаливый, каким раньше он был с проститутками. Маме он по-прежнему ничего не рассказывал. Говорил, что играет в маленьком оркестре, который все время разъезжает по Москве. Не удивлялся, что она не просится прийти к нему на концерт, как всегда делала, когда он учился в музыкальной школе и играл на крохотной, по рукам скрипочке. Понимал, что кто-нибудь из ее знакомых за эти годы наверняка увидел его в метро и проговорился. Однажды вечером друг из музыкального ларька встретил его новостью: - Ты слыхал? Наш-то Петька – сольные концерты по Москве дает! В газетах фотографии! Начесанный такой, с бабочкой! Скрипач вздрогнул и кивнул головой. - У него должно было получиться. И ушел прочь, забыв начатую бутылку пива. Следующим вечером, сдавая хозяину выручку, скрипач разлепил губы и произнес: - Я хочу взорвать здесь бомбу. Сам. Хозяин, сжав купюры, дико взглянул на скрипача, его щеки, которые теперь он всегда выбривал начисто, заплясали: - А чем ты будешь играть, когда тебе руки оторвет? И захохотал резко и тоненько, но вдруг остановился, посмотрел скрипачу в глаза и спросил с чуть усилившимся акцентом: - Зачем? Он пожал плечами, левое из которых полностью не опускалось, и ничего не ответил. Хозяин помедлил, выяснил, говорил ли кому-нибудь он раньше. Велел молчать и ждать. В один из вечеров хозяин отвел его в свою девятку с темными стеклами, долго вез и высадил в осеннем лесу, где трое сидящих на корточках мужчин долго и внимательно смотрели на него в густеющей темноте. Скрипач поеживался от прохладного сентябрьского ветра и думал, что следовало бы одеть свитер. Наконец, один из них спросил негромко: - Зачем? Скрипач пожал плечами и ответил: - Все равно. Трое еще долго смотрели на него, ничего не спрашивая. Потом сказали друг другу несколько фраз на чужом языке. Хозяин повел скрипача назад в машину. - Завтра с утра. Вечером мне отдашь ящик. - Какой ящик? - Этот. Хозяин показал взглядом на футляр. - Утром пойдешь где деревья. Там тебя будет ждать. Отдашь сто рублей. Возьмешь ящик. Там два провода. Пойдешь в мой переход. Ящик откроешь, скотч оторвешь и вместе их сделаешь. Посмотри, когда иванов больше рядом. Если убежишь – найдем и за яйца повесим. Два провода вместе сделаешь, не бойся, это раз – и все. Матери твоей поможем. Аккуратно выбритые щеки хозяина дергались, как у солиста во время трудного эпизода. Скрипач не стал спрашивать, почему хозяин особенно не любит мужчин с именем Иван. Он вынул скрипку, отдал футляр и вышел из машины. Впервые в жизни он нес скрипку голой, беззащитной. Это было так невыносимо, что он едва дотерпел до помойки. Не замедляя шаг, с размаху ударил декой о край вонючего железного бака, раздался короткий звон и треск, он ударил еще раз, почувствовал, что у скрипки обвисли струны, будто у человека со сломанным позвоночником. Смычок он не ломал, а просто воткнул поглубже в мусор. Ночью ему приснилось, что стена с портретами весело разлетается на куски, великие скрипачи, возмущенные и всклокоченные, летят к чертям в клубах пыли. Утром скрипач одел свой пиджак и тщательно причесался. Недовольно осмотрел щеки и нос с уже заметными на свету красноватыми прожилками. Завязал галстук. Мама слегка встревожилась: - Сынок, где твоя скрипка? - У товарища. Сейчас по дороге заберу. Мама посмотрела на него и обняла: - Приходи, сынок, пораньше. Скрипач обрадовался, что она не видит его лица. Проглотил комок в горле и ответил: - Хорошо, мама. Вышел, не оглянувшись. В кустах у помойки возился бомж с кучей пакетов. При виде скрипача заметно обрадовался: - Держи свое ширялово, фраерок. - Что? - Что-что, деньги давай! Бомж вытащил из-под куста футляр, схватил сто рублей десятками, подобрал одним радостным движением сразу все свои пакеты и заковылял прочь. Футляр показался непривычно тяжелым. Он немного устал оттого, что нести его приходилось так же, как и скрипку, легко, но бережно. Скрипач немного боялся, что менты заметят его усилие, и постарался кивнуть им так же, как всегда, спокойно и небрежно. Медленно прошел на свое место. Сколько он просидел в этом коридоре? Все, он здесь последний раз. Никогда больше. Скрипач распахнул футляр. Рука привычным движением потянулась к скрипке и удивилась, что ее там нет. Скотч, два провода. Оторвал скотч. Взял провода в разные руки. Посмотрел на свою мозоль от смычка. Подумал, что это уже не важно. Откинул голову назад и неумело улыбнулся набегавшей с поезда толпе. Словно лучик солнца проник под землю, и он грелся под ним, щурясь. Его руки встретились.