Куда пойти учиться мечтательной девице, петербурженке? Конечно, на Дворцовую набережную, 2. По такому адресу и не может располагаться ничего, кроме роскошного дворца. И действительно, еще в 1914 году в Белом, Малахитовом и Вечернем залах граф Фикельмон давал гремевшие на всю столицу балы. Но уже в 1918 оставшиеся неизвестным истории героические матросы из тех, что всю войну прятались от немецких крейсеров в уютной Маркизовой луже, выбросили из дворца кучку растерянных слуг, немного, по обыкновению, пограбили, и перед уходом основали в опустевшем логове буржуазии учебное заведение для воспитания нового, сознательного поколения благородных девиц - «Революционный институт пролетарской культуры им. тов. Троцкого», сокращенно «РИПКимТТр». По мере формирования и утверждения учебных планов из названия института выпали и революция, и пролетариат, и энергичный его покровитель, а вчерашние крестьянские девки для простоты начали звать его «Кулек». Так и повелось. Уже в нашу постперестроечную эпоху «Институт культуры», по мере торжества идеалов меркантилизма и посконной демократии, был торжественно переименован в «Университет культуры и Искусств», в не менее устрашающем сокращении СПбГУКИ, и это изменение, разумеется, не замедлило сказаться крайне негативно на качестве обучения, впрочем, большинство преподавателей еще с советских времен оставались немного не от мира сего, по-прежнему радовались возможности поиздеваться над студентками всласть и пренебрегали святым правом власть имущего взимать с недоучек обусловленную реалиями учебного рынка, скорректированную с поправками на уровень инфляции и научного звания коррупционную мзду. Чем и поддерживали архаичные традиции СПбГУКИ. Много оставалось в нем странного, вот, кстати, и нынешний ректор Уболотов наводил густой туман и при любом удобном случае рассказывал о главной радости в своей жизни - благоустройству своего кабинета в прежней спальне графини, и всячески опровергал слухи о том, что он испытывает эйфорию при сильных наводнениях и, томясь в их ожидании, часто бродит с личными проверками по сумрачным дворцовым подвалам. Оля поступила в «Кулек» в прошлом году, к сожалению и некоторому стыду, на платное, вечернее отделение. Это избавило от тяжелого стресса на вступительных экзаменах ее одинокую маму, и без того живущую под вечной угрозой своей дамокловой бухгалтерии и сопутствующими профессии напастями: грубыми и алчными налоговиками, скупыми и криминальными хозяевами, тупыми и неаккуратными менеджерами. Проще было заплатить официально, по-белому, и знать, что ребенок учится, чем дрожать несколько месяцев и волноваться, и ругать себя, что даром все равно никак не поступить, и ей стоило бы, по-хорошему, сунуть в мохнатую профессорскую лапу. Оле уже несколько месяцев как исполнилось восемнадцать лет. Нельзя сказать, что она красавица и фотомодель; для самого первого приближения к заветным стандартам ей следовало бы принять решительные меры, говоря по существу, ей просто не мешало бы, черт возьми, просто взять и похудеть, но, как бы то ни было, то ли свойственная возрасту живость, то ли смолоду пестуемая мамой интеллигентность, то ли что-то иное и трудно уловимое придают ей заметное обаяние. У Оли чистые светлые глазки, пухлое личико, чуть коварная и наивная улыбочка, крашенные в подозрительный рыжеватый цвет волосы с честными коричневыми корнями, небольшая, по ее собственному мнению, грудь, что, впрочем, еще ни о чем не говорит, зато вынуждает ее носить какие-то сильно торчащие во все стороны курточки, бедра сильно обтянуты джинсами, голос может звучать пронзительно, когда она в раздражении обвиняет в чем-нибудь маму, и очень мягко, когда она старается быть похожей на весенний цветок. В этот день ей и всей остальной группе предстоял экзамен по религиоведению у доцента Поршнягина. Не выспавшиеся сильнее, чем обычно девицы нервно переговаривались и хихикали, листая из последних сил конспекты, и вот уже пробил назначенный час, но где же Поршнягин? Этот преподаватель не приходил внезапно. По истыканному каблучками графинь и студенток, но еще прочному бальному дубовому паркету до щебечущей аудитории доносился удаленный гул. Удар, еще удар, все ближе. И вот, отталкивая тугую непочтительную дверь угловатым плечом, в роскошный зал протискивался одетый в черный, когда-то явно дорогой, а теперь несколько поношенный костюм мрачный человек лет пятидесяти. До последней возможности придерживался свободной рукой, наконец, резко выбрасывал вперед одновременно и тяжело громыхающую палку с широким набалдашником, и непослушную, словно деревянную ногу, совершал один шаг, другой, сильно взмахивал свободной рукой, ловил свой необычный ритм, изломанными движениями, как покалеченный, но еще злой паук, добирался до своего места у кафедры и только тогда, утвердившись на стуле, бросал в аудиторию недовольный взгляд, словно бы обвиняя в чем-то притихших девчонок. Старшекурсницы и подзадержавшиеся на втором курсе студентки помнили его совсем другим. До того, как его разбил инсульт или иной физически разрушительный недуг, Поршнягин долгие годы был знаменитым в целом Петербурге гидом, экскурсоводом, специалистом по Эрмитажу, по архитектуре восемнадцатого и девятнадцатого веков, по античной культуре, по многому еще, о чем и не слышали кулечные невесты на выданье. Слава его гремела, ей было тесно в городе. Он был нарасхват. Его персональные экскурсии заказывали богатые иноязычные меценаты, ценители прекрасного со всей Европы искали свободные часы в заполненном расписании Herr Porschnyagin, чтобы подгадать к ним свой приезд в Петербург. Носитель обширнейших знаний, фантастический эрудит, знаток, светоч, готовый рассказывать об окружающем его совершенстве целыми часами на четырех-пяти живых и на двух мертвых языках, он не знал отдыха даже в холодные и промозглые, мертвые для туризма сезоны. Но дерзко отсутствовал в каменно онемевшем без его цицероновых речей Петербурге целый август, бросал без поводыря валютные толпы ослепших потерявшихся туристов - в те годы он взял за обычай посещать на исходе лета землю древней Эллады и вечно юный Рим, отдыхать в узком кругу любителей древности возле мраморных портиков, дышать ароматами цветущей южной зелени, пить старое вино в тени у прохладного бассейна, вести неторопливые беседы на древнегреческом и латыни с немногими достойными его собеседниками. Цель же его полуставничества в Кульке была покрыта тайной, ясно одно - его не могли интересовать копеечные институтские заработки, и, тем не менее, свои нечастые лекции перед рядами зачарованных студенток он проводил с большим воодушевлением и даже задерживался со стайкой поклонниц для ответов на дополнительные вопросы! Шептали о Поршнягине разное, но чего там не нашепчут друг дружке интеллигентные девушки из Кулька, окончательно повернутые на мужиках? Но то время ушло безвозвратно, экскурсий Поршнягин более не вел, умерил гордыню и осел в Кульке на полную ставку. Харизму и эрудицию, впрочем, инсульт из него выбить не смог, лекции у него шли искрометные, летящие, горькие. Оля и раньше немного жалела, что не ходила на них чаще, а теперь, перед экзаменом - особенно. Вместе с обреченной группой Оленька зачарованно следила за его движениями. Теперь, когда Поршнягин уже добрался до своего стула, надежда на внезапную отмену экзамена полностью растаяла. А готова к нему Оленька была очень слабо. То есть даже слабее, чем обычно. Не так давно она по своей инициативе потеряла невинность с не очень знакомым и растерянным юношей, и ее нежная душа стремилась к более зрелым и сильным переживаниям, собрать же мысли для подробного изучения тоскливых вопросов религиоведения все никак не хватало то ли времени, то ли сил. Оленька понимала весь позор обучения на платном отделении и для получения немедленной и существенной моральной компенсации смогла даже устроиться в довольно известную иностранную фирму, на почетную и ответственную должность офис-менеджера, то есть девочки на побегушках. На работе с пониманием относились к ее вечернему обучению, и все было бы прекрасно, если бы на работе не преобладали в подавляющем большинстве опять же разновозрастные девицы, дамы и тетки, так что труд и учеба равно страдали от ее меланхолической задумчивости. - Кто желает тройку, подходите, - холодно произнес Поршнягин. После секундной неподвижности в зале началось движение. Ручеек повеселевших невест стекал по проходам к преподавательскому столу. Он подписывал зачетки немного судорожным движением. Оленька немного подумала. Стипендию на платном отделении не платят. Красный диплом будет хорошим украшением на стенке маминой комнаты, но туда можно и фотографию какую-нибудь поместить. Тройка вполне устроит, хотя… Почему бы и не попробовать? Экскурсовод окинул взглядом оставшихся честолюбцев. И произнес куда-то в пространство, обращаясь не то к ожидающей движения его руки юной прелести с подставленной для тройки зачеткой, не то к тяжеленной графской люстре на потолке: - Как вы думаете, почему евреи все в начальниках? Потому, что в трудных ситуациях все другие уже сдаются, а они все стараются, все ищут возможности. - Эллинист покачал головой и с легким оттенком горечи добавил: - Вот так. Последняя троечница, вздыхая с грустью и с приятным облегчением, выскочила за дверь. Под внимательным взглядом Поршнягина Оленька тащила билет. Повезет - не повезет. Ой! Какая гадость... Сравнительные особенности религий мира... Oh, shit! Поднятая бровь легендарного гида выражала презрительное сочувствие. Но Оленька привыкла бороться и побеждать, как в тот раз, когда в конкурсе на вакантное место в крутую фирму она решительно срезала бывалую профессионалку двадцати пяти лет. Через десять минут она довольно связно, и, главное, уверенно изложила Поршнягину свои немногие соображения по заданному вопросу. Эллинист покачал головой. Нет, это было не то, что он хотел бы услышать. Оленька напряглась. Поршнягин сошурился. - Итак, расскажите... Расскажите мне про еврейские религиозные праздники. Это был удар. Оленька пробормотала что-то про Пурим и Кипур, но кроме названий на ум ничего толкового не приходило. Хотя... - Вот, еще Ханука... Поршнягин посмотрел на нее неодобрительно: - Вы, вообще говоря, были в синагоге? - Нет, к сожалению, - виновато произнесла Оленька. Она и в православном-то храме бывала нечасто, только когда ее крестная мать, полусумасшедшая от бездетности пенсионерка с лихой женской биографией наносила визит своей старинной подруге - Олиной бабушке - во время своих редких приездов из святой Москвы-града. Что уж говорить о культовых сооружениях иных религий? Оленька посещала, конечно, несколько раз католические соборы, впрочем, Нотр-Дам-де-Пари уже давно является предметом не религиозного, а туристического культа. Ни в буддистском храме, ни в мечети, ни в синагоге она, к своему стыду, так ни разу и не была. Более того, ее несколько пугал вид магического еврейского подсвечника, с какой-то стати будивший в ее памяти темные ассоциации с чем-то читанным, ни много ни мало, о крови христианских младенцев. И вообще-то, если начистоту, Оленька не была чужда скромному интеллигентному антисемитизму, разумеется, не тому яростному жидоедству, что по неизвестной причине так часто увлекает решительных мужчин в погонах любого цвета и сумасшедших старушек на лавочках, нет, Оленька была воспитанной и культурной девушкой, она рассудительно подвергала сомнению тот неоспоримый для многих сограждан факт, что евреи виноваты во всех бедах русского народа за последние пятьсот лет, и лишь иногда в разговоре с собеседником делала понимающее лицо при рассказе о неблаговидном поступке обладателя характерной фамилии. - Жаль, - не то задумчиво, не то с сомнением произнес эллинист, - платье еврейской девушки пришлось бы вам к лицу. Оля широко раскрыла глаза. Наконец она поняла то, во что не могла сперва поверить. Оказывается, все это время эллинист вел речь о ее дедушке, которого она и не вспоминала, родном дедушке по отцу, с кем они встречались единственный раз, в тот день, когда Борис Моисеевич Кац перед отъездом в Хайфу зашел взглянуть на свою двухлетнюю внучку от брошенного еще ребенком сына. Кац - фамилия немецкого происхождения, принадлежит старому и уважаемому роду. Означает она не больше и не меньше, чем скромное «кот», и можно ли считать львиную стать Оленькиного отца, Александра Борисовича Писарева, носившего, разумеется, фамилию матери, простой случайностью - его мощное тело с широкой грудью, сильными руками и ногами, крупную голову в густых каштановых завитушках, большие глаза, толстый нос, звучный голос с высокими обертонами, смягченный мужественной хриплостью, несомненную личную отвагу и упорство, с которыми он, уволенный в запас старлей танковых войск, уже в послеперестроечные годы штурмовал своим тяжеловатым полурусским умом не дававшуюся ему и в молодости кружевную математическую премудрость. Настоящее и будущее российской науки дружно отваливало в Штаты, Германию, Ирландию, да и в тот же Израиль, а Александр Борисович, не желая понимать, насколько изменилась страна, вымучивал свою кандидатскую диссертацию по каким-то доисторическим математическим методам в статистике - прибежищу всяческих недоучек. Вскоре после их знакомства уже по-тридцатилетнему торопливая Светлана не то уступила его туповатому напору, не то ловко расставила сети - оценила женским нутряным чувством мощь этой чужой генетики, делающей второстепенными и социальную неустроенность и, в общем-то, полную семейную бесперспективность ее носителя. Брак их затрещал и рухнул едва ли не раньше, чем еще безымянное дитя зашевелилось в материнском чреве, но в тот день, когда Борис, да какой еще к чертям Борис, нет, отбросим эту ложь во спасение его сына, конечно же, Борух Кац и схватившая его за палец двухлетняя внучка одновременно обернулись и взглянули на нее, Светлана радостно поразилась, насколько они похожи, этот обладающий странным налетом природного аристократизма старик и нежное дитя. В одном этом был и смысл, и оправдание ее долгим одиноким трудам и стараниям. И вот почему, пока Оленька училась в школе, и чего была лишена и в институте, и на работе, останавливались на ней в некотором изумлении глаза одноклассников, говорящие только одно: - Оля... вот ты какая красивая... Они ошибочно принимали за красоту ее тайную нездешнюю породистость. Нет, не тайную. Оля содрогнулась, как от удара тяжелого сапога. Легендарный экскурсовод смотрел на нее со спокойным интересом. Внучка Боруха Каца почувствовала, как в ее душе проснулась древняя тоска, язык обожгла горечь высохших слез их общих предков, две тысячи лет скитавшихся по чужим краям. Она молчала. - Конечно же, у вас все пятерки..., - заглянул в зачетку Поршнягин. - Что ж вы и не готовитесь даже... Так хотите проскочить... Тройку или будете пересдавать? - Ставьте тройку, - скупо ответила Оля. - Я не буду вам пересдавать. Эллинист понимающе наклонил голову и прищурился. - Может вам по всем моим предметам тройки сразу ставить? - Да, это будет правильно. Оля спиной чувствовала взгляд Поршнягина, когда шла прочь из аудитории. Ее сокурсницы вряд ли могли уловить хотя бы одну молнию из промелькнувших между знатоком античности и внучкой беглого иудея, но она не оглянулась и в их сторону. Тяжелая дверь неохотно пропустила ее в высокий и светлый, известный всему светскому Санкт-Петербургу, а теперь незнакомый и враждебный коридор.