Шахматы Отец объяснил мне шахматные правила еще семилетнему. Он всегда был готов скорее поддаться, чем слушать мой рев, а сестра не уступала, но играла гораздо хуже. Она и стала моим частым партнером. Вскоре я стал ее обыгрывать, а с отцом, зная его подлую манеру поддаваться с фальшивыми возгласами отчаяния, старался не играть. Зато мы с вместе ним смотрели партии гроссмейстеров. Отец читал в газете мелкие буковки, всматривался в позицию, комментировал: - Он так, о, смотри, как он его. - А тот что? - А тот что... А, вот он как. Ну, а этот что? Иногда мы останавливались и смотрели, как было бы лучше на самом деле. Если комментариев в партии не было, наши одноходовые фантазии уводили игру мастеров далеко в глухую дурь любительства. Сестра отвела меня в дом пионеров, когда я был в четвертом классе. Тренер по шахматам, сутулый дядька с грубыми чертами лица и всклоченными над потной лысиной остатками волос, встретил меня приветливо. На его глазах, страшно волнуясь, я обыграл какого-то невнимательного парнишку. - Хороший мальчик, хороший, приходите, у нас занятия два раза в неделю, - заявил дядька, подкрепив свое одобрение парой стремительных петушиных клевков горбатым носом. Моя жизнь была определена на долгий срок вперед. Кто-то говорит, что шахматы - это не спорт. Кто-нибудь еще заявит, что и ебля - тоже не спорт. Так что же еще другое, кроме спорта, так губит данное природой здоровье, отнимает силы, забирает время, сжигает нервы в огне борьбы с неопределенным исходом? Жертва спорта выигрывает по мелочам, терпит страшные поражения, безнадежно завидует победителям - еще более жалким неудачникам. Каждая партия - бой. Это вопрос престижа, выигрывает более умный. Или тот, кому везет. Без этих случайностей никто спортом бы не занимался. По сути, это азартная игра. Я постоянно соревновался в течение девяти лет. Толстощеким очкастым пионером, худым анемичным юношей, стройным интересным молодым человеком - я вырос за доской. Сперва мне доставляло немалого труда выглядывать из-за ряда своих фигур, с каждым годом я смотрел на происходящее все более свысока. Однажды дом пионеров сделал нам, шахматистам, замечательный подарок. Старые деревянные фигурки заменили на пластмассовые. Внутри пустые, нижнее отверстие заклеено мягкой тканью. Верхушка слонов заострена. Если приставить острие к мягкой пелене основания другой фигуры и нажать, мягко и сильно, упругая ткань окажет сопротивление, затем плавно уступит и позволит слону войти. Вскорости все фигуры были продырявлены, в том числе и мужественные слоны. Тренер беспомощно ругался и, как всегда, клевал носом воздух. Это у него такой нервный тик. Ходил слух, что трудные моменты своей жизни он пересиживал в дурке. Сам тренер говорил, что он играет в силу мастера. Хотя имеет звание всего лишь кандидата в мастера. Иногда его расспрашивали о спортивном прошлом. Он всегда отказывался, но раз при мне вдруг согласился и произнес с явной гордостью: - В 1978-м я выиграл полуфинал и вышел в финал Ленинграда. Круто. Все мечтали выиграть полуфинал и выйти в финал Ленинграда. Но выиграть финал Ленинграда все мечтали тем более. Хор взволнованных детских голосов вопросил: - А в финале что? На шее тренера натянулись жилы. Нос клюнул вбок, зло, но без уверенности. Глаза помутнели и уставились в белую стенку. Что он там видит? Голос прозвучал глухо: - Я переволновался и заболел, в общем, турнир я завалил. Мы замолчали. Похоже, слухи насчет дурки – чистая правда. Что ж, финал просрал, зато уж отыгрался на санитарах. Видимо, это и было вершиной его спортивной карьеры, и ее последним изломом. Шахматы выжали из него все, но не отпустили. Чем эта игра лучше рулетки или одноруких бандитов? Теперь подлеченный сумасшедший измывался над школьниками. Мне говорилось, что я должен больше заниматься. Сидеть дома по два-три часа в день, только тогда я смогу чего-нибудь добиться. Пошел-ка он на хуй, что мне, делать нечего? В сущности, время я тратил довольно бесполезно с любой точки зрения. И слава богу. Имея железную волю честолюбца, адское терпение настоящего спортсмена, я загнал бы себя в порочный круг без выхода. Шахматы - простой способ проверить свои способности. Летом после восьмого класса меня пригласили отдохнуть в пионерлагерь с группой других молодых дарований. Я был слабый, как обычно трусливый и неловкий. Я не мог ни разу подтянуться. Во время игры в футбол я упал и ободрался весь, целиком. Лагерный доктор гнусно радовался: - Так мог упасть только шахматист. Играйте в настольный теннис, молодой человек. Или в волейбол, на худой конец. Футбол не для вас. По лагерю сновали агрессивные юнцы из секции боксеров. Они задирались и требовали уступок. К началу девяностых эти ребята не изменились, они просто выросли и стали жестче. Видимо, советский бокс - идеальная школа для тренировки криминального характера. Меня угнетали, впрочем, не только злые боксеры, но и старшие товарищи - шахматисты. Издевались, гады. Я терпел. Иногда хотелось подраться, но я понимал, как смешно это будет выглядеть. Суки. Пердуны сутулые. На занятиях под руководством тренера мы решали сложные задачи. Собственно, нам предлагалось отгадывать решения из имевших место партий гроссмейстеров - шахматных небожителей. Я смотрел на доску с безнадежным видом. Мои соперники тоже грустили. Тренер, уже не мой сумасшедший, а другой, молодой и удачливый, поощрял нас как мог. - Ну что ребята, как здесь нужно? Ну, еще подумайте. Так - есть идея? - Конь э-э, нет, я не … - Так, еще кто-нибудь? - А может, ладью на эф три? - Нет, не ладью… . Но было и по-другому. Один чернявый симпатичный мальчик на пару лет моложе меня вдруг начинал предлагать решение. - Белые так, если он так, то я так, он так, я так, он может туда и туда. Тренер смотрел на доску, соглашался, переспрашивал, смотрел на доску, а если так, получал ответ, не соглашался, вступал в дискуссию, заглядывал в книжку, читал по книжке, слушал мальчика, зачитывал книжку, смотрел на доску, мы тоже смотрели на доску, тренер соглашался с мальчиком, уточнял, мальчик думал пару секунд, отвечал бойким перечнем ходов и вариантов, тренер приостанавливал его, просил повторить, слушал еще раз, смотрел на доску, покачивал головой, заглядывал в книжку, кивал головой. Все остальные просто смотрели на доску. Кто-то пару раз вякал, явно из соображений престижа, но тут же садился в лужу. Шок. Рядом с нами присутствовал Избранный. У него есть Способности, ниспосланные свыше. А я просто смышленый парнишка, немного шустрее туповатых одноклассников. Такой же, как и другие шахматисты в нашей компании, пусть немного хуже память и способности к расчету вариантов, но с этими противниками еще можно бороться - у меня есть упорство, внимательность, хитрость, интуиция. Но я полное ничтожество перед истинным торжеством природы в лице чернявого мальчика. И чем дальше вверх, тем больше таких богом одаренных я встречу на своем пути. И разобью о них свою смышленую, но вполне ординарную головенку. С шахматами пора завязывать. Сделанный вывод был абсолютно правилен. Будь я принципиален, можно было бы завершить карьеру уже в пятнадцать лет, а не баловаться еще четыре года. Но в этой игре есть и что-то от дьявола. Даже у Избранного можно, в общем-то, иногда выиграть. Есть шанс, надежда, что он заблудится где-то там, в таинственных дебрях подвластных только ему расчетов, поленится, встанет на рискованный путь, а я, слепой неумеха, дернусь в судороге, выпалю наугад, да и попаду! Действительно, хороший ход можно угадать, хуже того - почувствовать. Это уже настоящая рулетка по-достоевски. Это не отпускает. Каждая победа над молодым дарованием запоминается. Пару лет, в последних школьных классах, я был лучшим молодым шахматистом целого городского района. Гордость и ответственность. Я играл на первой доске, рубился с лучшими из других районов. Девятнадцать младших не по возрасту, а по силе игры товарищей прогуливались между своими ходами взглянуть на битву титанов. Очкастый Пересвет должен был усидеть в седле. Я старался как мог. Наверное, здесь, в рубке с более способными, во мне крепло отчаянное упорство. Если дела шли плохо, а так бывало часто, я твердо стоял до конца, ловил последние возможности. Не случайно говорят: самое трудное - это победить в выигранной позиции. Вот-вот, осталось только добить гада, а он вертится, упирается, не хочет сдаваться. Что-то и прямой дороги не видно, дай-ка, вот так рискну, а что будет? Нет, горячиться нельзя, считаю плохо, могу не увидеть. Нужно еще прижать немного, глядишь, и сам развалится. Черт, не валится. Как же сердце стучит. О-па, он уже и контригру нашел, инициативу перехватывает! А у меня времени уже маловато, двигать нужно быстрее, неужели, черт, не отдеру лоха в такой-то шикарной позиции! Блять, холод в животе, этого я не видел, что же делать. Неужели просру? Часы тикают, времени остается совсем мало, да еще эти долбоебы вокруг столпились, зырят, что я делать буду, шепчутся. Лох уже прохаживается довольный, сука блять. Тренер стоит и башкой дергает, псих ебаный, морда вся перекошена. Собраться, шансы еще есть. Внимательно. Сердце колотится, вдохнуть и выдох медленно. Плечи расслабить. Спокойно, еще все можно повернуть. Такое чувствовал каждый, и результат мог быть любым. Работа воли, блеск таланта, игра случая. Молодое дарование корчится напротив меня. Бесится. Все видит, все понимает, а сделать ничего не может. Я поймал его. Вчера сидел дома и продумывал, какой вариант играть. Знания у него раз в десять больше моих, сволочь, все помнит, и считает дальше, значит - никаких острых вариантов. Упростить, засушить игру до полной тоски. Я все угадал! Получается! Стонет, поругивается тихонько. Дело идет к ничьей, а уж он-то явно хотел отодрать меня, бездаря. Играет быстро. Я, наоборот, очень размеренно. Вдруг завертывает что-то совсем головоломное, я уже почти было теряюсь, но - рожа у него грустная, притворяться не очень умеет. Значит, все нормально, только аккуратнее. Вот так. Заслуженная ничья. Пожимаю слабую, как и у меня, ручку будущего гроссмейстера. Вздыхает. Были отдельные партии, по пальцам перечесть. Маститый противник, облеченный регалиями и титулами, даром что еще школьник. Хочет выиграть. Лезет напролом. Не получается. Очень уверен в себе, рискует, накручивает, осложняет, прет. Защищаюсь ожесточенно, слежу и предугадываю, внимательно и собранно. Напрягается. Злится. Хватает себя за локти и трясет коленками. Глядит на часы. Столик дрожит мелкой дрожью. Прогуливаюсь вокруг, одним глазом на доску. У него проблемы. Большие проблемы, ебаны в рот! Его азартный наскок отражен, я перехожу в наступление. Все слабости, что он себе сам понаделал во время опрометчивой атаки, оказываются под ударами моих сил. Еще не верю в удачу, но это уже объективно, бля, его позиция трещит, у него все рушится! Я хладнокровно съедаю пешку и скорее в выигранный эндшпиль, все поменять и все упростить, никакой контригры, а то ведь на ровном месте сумеет запутать, сука. Противник уже совсем обмяк, уже так, почти не борется, все ясно. Внимание, здесь-то и нужно собраться. Терпение, еще немного. Шансов для него уже почти нет. Совсем не вижу никаких возможностей. Даже он не видит, и это уже ясно, он не скрывает своего отчаяния… Скривил рот, тянется к часам не сделав ход, зачем, неужели… сдается! Есть! Победа! Да, блять! Вот так, блять! Да! Пожимаю влажную прохладную ручку побежденного маэстро своей подрагивающей ледяной. Вежливо обсуждаю ход игры, да, повезло мне тут. Вот так, блять! Вот, на тебе! Младшие партнеры по команде весело разлетаются по залу сообщить тем, кто еще не знает. Тренер утирает красный плешивый лоб, дергает шеей и отворачивается к стене, чтобы ни проигравший коллега, ни тем более дети, упаси бог, не увидели его улыбки. Я отодрал самого N! Я его технично отымел! Технично-гигиенично! Отец перестал играть со мной, когда я перешел в восьмой класс. Провинциальный самоучка-любитель при всех своих талантах не может сопротивляться крепкому играющему перворазряднику, отец в очередной раз зевал, в сердцах махал рукой и вылетал из-за стола. - Фу ты! Все, больше не играю. Кому нравится все время проигрывать? Я предлагал фору по времени или немного материала, тогда папа начинал ссылаться на здоровье. Якобы он сильно напрягается, голова там начинает болеть, в общем, все с ним понятно. На третьем курсе института, уже будучи матерым кандидатом в мастера, я отлично провел очередной, довольно сильный турнир, уверенно подтвердил свой разряд, вышел в следующий круг и задумался. Что такое турнир по шахматам? Пусть в круговом турнире пятнадцать партий, четыре часа на каждую, еще два часа на дорогу, шесть часов в день, так два раза в неделю, в течение двух месяцев подряд у меня нет не только свободного времени, но и желания его заполнить. Или шахматы, или все остальное. А остальное - это девушки, физкультура, еще девушки, еще больше девушек, немного книжек и всяких развлечений, фильм хороший посмотреть, все больше и больше новых разных девушек. Приятно, конечно, наблюдать судороги избиваемого противника: бесплодные старания трудолюбивого, но на удивление бездарного еврейчика или грусть-тоску белобрысого славянского дурня (вот ведь придумал чем заниматься, шел бы лучше в бокс). Но выдрать девку гораздо приятнее, опять же она не сможет извернуться и стать активной стороной. Шахматы менее предсказуемы. Популярная шахматная присказка о зыбкости игрового преимущества наставляет: "Посмотреть пришел народ, как козу дерет Федот... Два неловких поворота - и коза дерет Федота". Я завязал. Окончательное решение вопроса В славные годы застоя в ленинградских школах смуглые кавказские дети все еще составляли ничтожное меньшинство. В моем классе был лишь один: драчун, грязнуля, хулиган, двоечник, отрицательный герой, пария. Все одноклассники испытывали чувство удовлетворения, когда наш официальный силач - красивый, смелый, благородный рыцарь - валил брызгающего бешеной слюной копченого агрессора на пол и брезгливо возил его пяток минут для порядку. Иное дело - евреи. Их было человек пять, более или менее затаившихся. Лифшиц пришел в наш класс новичком. Мы уже успели поучиться год или два, так что ему пришлось туго. Впрочем, национальность здесь не имела значения. Любому новичку в нашем классе, если он слаб физически и не слишком быстр в учебе, пришлось бы трудновато. Особенно с такой забавной внешностью. Черные курчавые волосы и чужие, темно-карие блестящие глаза, нервные и навыкате, очень напоминали его собственную собачку дорогой китайской породы. Я был у него в гостях и мог ею полюбоваться. Что интересно, этого забавного и совсем не опасного зверька нельзя было гладить по направлению к хвосту, только наоборот, против шерсти, а то его глазки совсем бы вылезли на лоб. Мы с Лифшицем почти подружились, смешно, но оба мы играли в шахматы, оба страдали от издевательств физрука. Но от дружбы меня что-то удерживало. То ли чужой блеск его глаз, то ли неожиданная крутость его многочисленных игрушек, черт возьми, у него была электрическая железная дорога, оба-на, она не просто была, она действовала! Резвые электровозики гоняли по ней легкие вагончики, Лифшиц жужжал над ними толстый черным жуком, я же любвался с трепетом и восхищением. Еще был огромный автомобильный парк, просто куча разных красивых машинок, еще были не по-нашему аккуратные домики с зелеными подстриженными газонами, все это охранялось армиями бравых солдат и злобных монстров, подобных которым я и не видел, в детском мире продавалась тощая падучая пластмасса, просвечивающая от голода. Мы остались приятелями, но хорошими приятелями, и все последующие семь лет в советской школе я был обречен чувствовать недовольство собой. Мы же почти что дружим, нехорошо, когда его обижают. Изредка я чуть-чуть вступался, так, слегка, когда это не было опасно. Чаще я не вмешивался. А что я могу сделать? Старшеклассник на две головы выше ростом ловко сбивает Лифшица подсечкой. Произносит сквозь зубы, медленно и смачно, как ругательство: - Лифшиц. В ответ молчание. Маленькие суетливые ручки жертвы, не слишком ухватистые и в шахматном цейтноте, теперь с забавной неловкостью стараются прикрыть от ударов голову. Словно бы жука опрокинули на спину. Старшеклассник недоволен. - Лифшиц блять. Хули ты тут возишься? Жертва молчит и пытается встать. - Куда блять? Еще одна ловкая подсечка, куль в мешковатой синей форме снова оседает на пол. Старшеклассник раздумывает, куда бы двинуть кулаком. Немного мешают суетливые ручки. Наконец, он встряхивает синий пиджак с перхотью и с умеренной силой бьет вроде бы по шее, но шея у Лифшица короткая, не поймешь, где начинается загривок, а еще продолжается затылок, все прикрыто густым курчавым волосом. Гораздо темнее, чем у меня, хотя я тоже брюнет, конечно, он определенно чужой. Лифшиц вздрагивает, ручки начинают дергаться еще более нервно. - Лифшиц, ты еврей? В ответ ни слова. Но белокурая бестия отнюдь не торопится. Неспешно перебирает богатство возможностей. Его тупая башка вряд ли работает хорошо, но до конца перемены еще минут десять. Скорее бы это закончилось. Может, сказать что-нибудь? Только на фиг мне это нужно. Получить ведь могу и я. Тем более, ничего страшного не происходит. А вдруг этот белобрысый спросит, чего это я за жиденка вступаюсь? А чего это я такой брюнетик кареглазый и умненький на вид? Уж не сам ли? Нет, я к ним не хочу! - Лифшиц, ты еврей? Ответа нет. Старшеклассник выглядит уже раздраженным. Синий пыльный куль под его тычками и пинками по-прежнему молчит, только становится все более мешковатым и нервным, а встать уже не пытается, так и сидит жопой на полу. Дерганье ручек уже более походит на крупную дрожь, предсмертную агонию черного жирного жука. Пол в нашей школе - тонкие скользкие квадратики линолеума, там, где они оторваны, виден бетон. Если сильно упасть, голова может треснуть как яйцо. - Лифшиц, блять! Ты еврей?! Еврей?! Жидяра блять… Так и не дождавшись ответа, старшеклассник уже довольно злобно добавляет Лифшицу торопливых пиздюлей и сваливает, не замеченный торжественно вплывающей в зал училкой. Перемена закончилась. Лифшиц наконец-то встает и начинает все так же неловко отряхиваться, как-то неприятно отрывисто пыхтя. За возмутительно неопрятный вид училка делает ему замечание, и даже дергает с брезгливой гримасой за рукав синего пиджака. Красный галстук Лифшица, действительно, весь перекошен, так что уже вообще ни на что не похож. Да, пионер из него не ахти какой. Я благодарен ему хотя бы за его присутствие на физкультуре. Понятно, мой бег не назвать блестящим, я слишком тощий и чахлый, но, по крайней мере, это вполне в рамках приличия, ну, в общем, паренек не слишком спортивен. Лифшиц же, воистину, бегает как мешок с дерьмом. У него, кажется, плоскостопие, в общем - позорное зрелище. Спасибо Яхве, отличающегося, как мне думается, уместной жестокостью к избранному народу, так что на классных соревнованиях по бегу последнего места я не займу. Так, где-то ближе к концу, но уж всяко перед евреями. Приятель Лифшица толстый умный Альшиц, в отличие от него, развеселый и обаятельный, гонениям не подвергался. Мы, великороссы, очень любим, когда еврей сам по себе такой забавный и кривляется, это почему-то воспринимается как подтверждение нашего пресловутого национального величия. Сплоченная банда юмористов-пародистов, гнусных бездарей и пошляков, срубает бабки именно с помощью этой великорусской спеси. Нарочито визгливый еврейский выкрик со сцены в зале неизбежно вызовет хохот публики, услужливая камера с легкостью найдет в зале мокрое от восторженных слез кабанье рыло образцового зрителя, рядом – глупо хихикающую свинячью морду его спутницы, и оба - абсолютные славяне, поклонники искрометного иудейского таланта. Клоунов мы одобряем и почти не пиздим. Жаль, что наш Альшиц, симпатяга, артист, любимец класса, почему-то съебал в Израиль, не окончив здесь даже восьмилетку. С ним было забавно. Одноклассники доставляли курчавому неудачнику Лифшицу массу хлопот. Например, его терпеть не мог Витек, вполне серьезный претендент на звание официального классного хулигана. Витек - имеющий некоторое внешнее сходство со мной симпатичный темноволосый парень, но, к моему сожалению и зависти, намного выше ростом и значительно здоровее, для устрашения противников любил изображать дурачка. Его конфликт с Лифшицем не имел решения в духе чуждой нашей широкой душе европейской традиции, нечего пиздеть про эти всякие там выигрыш-выигрыш, пользу различий, политкорректность, прочую туфту, это все для ссыкунов и слабаков. Агрессивность школьников особенно ярко проявлялась до и после уроков труда. Самые злобные и шикарные драки проходили в небольшом полутемном помещении, отделяющем производственные помещения, храм пролетариата, от общеобразовательной школы. В столярном цехе столбом стояла древесная пыль, и это был совсем не тот свежий дачный запах опилок, когда мы с папой азартно тягали звенящую пилу, в цехе пахло какой-то деревянной мертвечиной, чем-то даже химическим, иногда - подгоревшим, сожженным. В соседнем цехе было еще хуже, там царила пыль металлическая. До сих пор испытываю страх и недоверие к этим опасным железякам, старым безумным ревущим станкам, раскрученным до бешеных оборотов, готовым затянуть и раздробить, выстрелить свистящим осколком с рваными краями. Не больше доверяю и жрецам этого капища, хмурым мужикам, что так гнусно и неуместно проявляют мелочную аккуратность посреди окружающего развала, носят довольно чистый халат, иногда сердито тянут за шиворот чересчур оборзевшего, осыпанного стружкой и грязью звереныша. Кроме физкультуры, уроки труда - единственный шанс для этих уродов посоревноваться со мной и выиграть. У них вся эта паленая грязная суетня получается ловко и хорошо, у них руки больше и грубее. Сделанная мною вешалка, кособокая и корявая, разваливается прямо на глазах учителя-трудовика под веселый смех одноклассников. По крайней мере, эти пролетарии, хотя и ведут себя на труде гораздо развязнее, чем на моей любимой математике, но особенно ко мне не лезут. Для развлечений есть Лифшиц. Витек глядит на его чудовищное рукоделие и хихикает тоненьким голоском. Действительно, Лифшиц не слишком аккуратен. Хотя в этом и не целиком его вина, нормальных инструментов на всех не хватает. Гегемоны быстро расхватывают новые напильники, а мне и другим интеллигенствующим дохлякам остаются старые щербатые терки. Если Лифшиц обратится к учителю, тот поведет плечами и скажет, что другого напильника нет, а пролетарии немного порадуются: чего ты, давай, Лифшиц, таким хуярь! И еще два безнадежных часа, невыносимо долго, с дергающегося черного халата Лифшица будут слетать перхоть и тощие стружки. А через два часа, уже наточивший до блеска свой роскошный образец плечиков и получивший невозможную для него на других предметах пятерку Витек вразвалку подойдет сзади к обсыпанному черному халату, поглядит на его бестолковое мельтешение, ухмыльнется и даст ему пендоля. Халат дернется, Лифшиц буркнет что-то, этого еще не хватало, скоро конец урока, нужно же сдавать работу. Словно бы ему надоедает противная муха, пусть бы летела себе по своим делам. Но Витек - совсем не муха, и всегда готов это доказать. Наш одноклассник Кузя - здоровяк по-медвежьи корявого сложения, неуклюж и туп. К его внешности не придерется и самый взыскательный патриот - у Кузи белобрысые до соломы волосы, светлые маленькие глазки, нижняя губа отвисла, в общем, классический Ванька-дурак. Любопытно, кстати, что искушенная барышня Василиса Прекрасная, напротив, была совсем не дура, заботилась и о репутации, стоит послушать ее россказни про якобы неудачные матримониальные намерения богатого старикашки Кащея, ясно, что она все же заскучала и призвала себе дружка покрепче. Со сказочным персонажем Кузю роднит не только природная глупость, но и смелость. Когда страшный чернявый псих Витек стал к нему заводиться, Кузя не подумал отступить. Похабно ругаясь, они утолкались в славный закуток у классов трудового воспитания. У входа в него сразу появились добровольные швейцары, чтобы не пускать праздношатающихся, махыч по всем признакам обещает стать отменно злобным, а если много зрителей набьется, и видно не будет, и пиздиться помешают. Бойцы стоят посередине закутка, вцепившись друг другу в пиджаки. - Хули блять! - Пизды получишь! - Сам получишь! Уебу суку! Ага, они оттолкнулись, и чуть разошлись, сейчас будет! Витек на правах агрессора первый навешивает два удара по белобрысой круглой голове, Кузя рычит и прет вперед, Витек тоже прет, они сцепились, псих Витек, кажется, немного занимался дзюдо, но я в этом не очень разбираюсь, Кузя, как бы то ни было, толкается сильнее, Витек прижат к стенке, но изворачивается и бьет коленом, еще, Кузя, вместо того, чтобы продолжать давить, злится и начинает как попало пиздить гада кулаками, накал битвы передается публике, кто-то уже чувствует, что это слишком: - Ребята, харэ, кончайте. - Пошел на хуй! – злобно выкрикивает Витек. Миротворца оттаскивают во имя справедливости кровожадные зрители, Кузя с Витьком рубятся наотмашь, их носит от одной стенки к другой, Кузя посильнее, но Витек быстрее и опытнее, исход неясен. На полу появляется темное пятно, еще одно, еще - уже крупнее, ребята - кровь, ага - у Кузи разбит нос, он не обращает на это внимания, но кровь идет сильнее, под носом у него красные усы, часть он торопливо слизывает, остальное быстро капает на пол. Слишком быстро, зрители требуют от Кузи утереться, нефиг тут кровью все заливать, трудовик засечет. Противники расходятся. Кажется, Витек настроен на завершение боя. Его вполне устраивает победа техническим нокаутом. Кузя недоволен, но общее мнение собравшихся уже не в пользу продолжения. Кузе дают платок - своего у него нет, и уводят в туалет кверху разбитым носом. Он только и говорит, что хуйня, но идет. Сразу после его ухода Витек празднует победу, сердито и разнообразно матерясь с общим смыслом «не хуй блять». Не помню, чтобы они со Кузей еще когда-нибудь после этого дрались. Витек - совсем не такой псих, каким прикидывается, и лишний раз на рожон не лезет. Кузя - парень довольно мирный, так, ебнет иногда кого-нибудь ради шутки. Вот только Лифшица тоже не любит. Витек еще раз дает Лифшицу пендоль. - Отстань от меня, чего тебе нужно?! - не выдерживает Лифшиц. Он не прав. Витек не будет с ним разговаривать. Для ведения переговоров стороны должны иметь хотя бы приблизительно равный статус. Витек ухмыляется и выдергивает у Лифшица напильник, дрянную щербатую железяку. Свой хороший напильник он только что сдал трудовику, и тот запер его в шкаф с другими новыми инструментами. Чтобы ученики по домам не распиздили. В классе стоит шум, многие уже завершили работу и болтают, некоторые бедолаги еще ковыряются, я тоже еще стараюсь что-то сделать со своей болванкой, за этим шумом не сразу слышно, что Лифшиц апеллирует к учителю. - Чего он ко мне пристает, пусть он отстанет! Трудовик лениво и неодобрительно глядит на Лифшица. Тот не унимается: - Скажите ему, чтобы он отстал! Трудовик понимает, что должен выразить официальную позицию советской школы. И произносит риторически и ни к чему не обязывающе: - Матюхин, не мешай ему. - А чего, я и не мешаю, чего ему мешать, - блажит Витек, который прекрасно знает неписанные школьные правила. Бей, но дело разумей. Витек отходит, но недалеко. В ближайшие минуты, даже пока трудовик находится в классе, Лифшиц получит хорошую пару пинков. Но скоро учителю нужно будет выйти - отнести хорошие напильники в дальнюю комнату и запереть их на ключ. Тогда Витьку вообще ничто не помешает. Тем более, Лифшиц скомпрометировал себя откровенным стукачеством. Это самое последнее дело, да, он совсем неправ, и это все понимают. Что же будет? Я в это говно не полезу, меня это уж точно не касается. Витек, конечно, никакой не псих. Но может внезапно ударить в живот с ужасным хеканьем, и я согнусь пополам в беспомощной ярости. Хорошо быть сильным. Кузя переваливается на пару шагов поближе к зрелищу и бухает грубым смехом, с его отвисшей губы слетают брызги слюны. Да, ему есть на что посмотреть. Трудовик вышел всего полминуты назад, но Витек уже раз пять швырял, а Лифшиц поднимал с пола свое деревянное творение, и от этих упражнений ни оно, ни его хозяин не становились элегантнее. Следы от Витьковых подошв на жопе испытуемого слились в одно большое неровное пятно. Что скажет Лифшицева бабушка, немного испуганная и нервная старушка с такими же чужими темными глазами, когда увидит его брюки? А что будет с его оценкой, ведь с этой так называемой вешалкой уже трудно ожидать и трояка, пусть даже этот плебей трудовик в синем берете проявит максимум снисходительности к слаборукому ученику, во, она уже и разваливается пополам, да, Витек чего-то совсем разошелся… Класс реагирует довольно спокойно. Это можно понять, ребята два битых часа упражнялись в рукоделии, а не хуи дрочили, хочется же и расслабиться, а Лифшица мало кто любит, мудака. Так, а чего это он дергается? Доведенный до крайней истерики Лифшиц неловкими ручками хватает рубанок - чтоб воздать мучителю должное, но не успел сам Витек пресечь его жалкое восстание, как раздался единый возмущенный глас народа: - Лифшиц, ты охуел, жидяра блять, пизды ему дать надо как следует! И преступные ручонки Лифшица вместе с рубанком разом попались в Витековы клешни, лишь бы трудовик не зашел, Витек при всеобщем одобрении сбивает Лифшица с ног и пиздит, впрочем, довольно аккуратно, трудовик может вернуться в каждую секунду, Кузя развалисто добавляет копошащемуся среди опилок Лифшицу пинок лично от себя, так неуклюже и в общем-то незлобно, скорее весело, что всем становится смешно, Витек бьет поверженного еще несколько раз, но кто-то сдавленно выкрикивает шухер - учитель возвращается. Рожа у трудовика всегда недовольная, по нему не видно, что он заметил излишние оживление в храме советского труда. Витька рядом с Лифшицем уже нет, Кузя выглядит добродушным мишкой. Раздавленный Лифшиц поднимается с пола, утирает злые сопли тыльной стороной рук и идет сдавать вешалку. - Что это? - вопрошает учитель. Лифшиц молчит, видимо, сил ответить у него уже нет. Все ржут. - Это вешалка его, - подсказывают доброхоты. - Это вешалка? - Да, это Лифшицева вешалка, - радуется публика. - Это вот все, что ты сделал за два часа урока? Учитель строго смотрит на взмыленного Лифшица. Тот делает усилие и открывает рот. Лучше бы он этого не делал. - Он, ко мне этот, Матюхин, приставал! - в голосе дрожат рыдания. - Что, стучать, ах ты ссука, Лифшиц, пиздец тебе, - это тоненький злой голосок Витька пробивается через недовольный шум класса. - Работать надо лучше, а не на других жаловаться, - наставительно говорит трудовик. - Забирай свое изделие. Я не буду за такое оценку ставить. Класс посмеивается. Действительно, это не вешалка, а две части хуй знает чего. Нетвердыми шагами Лифшиц отходит от учительского стола. Держит в руках свою деревяху. Наверное, думает - может, потом все-таки доделать и сдать? А Матюхин снова будет лезть? Вдруг Лифшиц изо всех сил хуярит вешалку об пол. На грохот все оборачиваются. Учитель недовольно поднимает голову, но ничего не говорит. А что тут скажешь? С таким отношением к работе хорошей оценки по труду Лифшицу не получить, ясное дело. В шахматы Лифшицу опять же не везло. Хотя считал варианты он, вероятнее всего, и не хуже меня. Просто он все делал как-то бестолково. Психопат тренер едва не вывихнул свою шею, комментируя очередной чудовищный ход Лифшица в дебюте. Тот не очень принимал критику, похоже, он просто не понимал, что в шахматы так не играют. Если не чувствуешь позицию, не принимаешь законы, не тобой дураком придуманные - просрешь, как бы хорошо ты ни считал. Считай, хоть обосрись, хоть на двадцать ходов вперед, если позиция - говно, то она во всех вариантах и останется говном. Несколько поколений мудрых евреев развивали шахматы до их нынешнего уровня, вырабатывали правила, указания, методики. Их нужно только изучить и более-менее понять - и твои результаты сразу улучшаться. Лифшиц верить классикам не хотел, или же просто чего-то не понимал. В итоге я всегда опережал его, а в личных встречах от меня требовалась лишь аккуратность и осторожность, мою победу обеспечивал сам противник, очередная его безумная выходка - и я плавно переводил партию в выигранное окончание. В командных соревнованиях я занимал почетную первую доску, а самолюбивый Лифшиц крутился где-то от третьей до пятой, на такого игрока тренеру полагаться было трудно, ведь он не раз и не два сливал партию даже не очень сильному противнику из-за очередного заковыристого маневра или бестолковой жертвы. Приятели-шахматисты часто посмеивались над чудилой Лифшицем. Разумеется, его не били, впрочем, если только чуть-чуть, какой-нибудь бывалый перворазрядник Козлов так, между делом тыкал его под ребра или привычно навешивал пендоля. У них, впрочем, были схожие проблемы. Заветное для большинства мальчишек звание кандидата в мастера спорта им обоим явно не светило. Здоровье Мама говорит, что лет до трех я был идеальным ребенком. Здоровеньким. Что ж, может быть, не помню и спорить не буду. То, что помню - бесконечная череда простуд, больное гогло, температура, мать с неприятной силой растирает меня водкой. Теперь у меня есть одно важное правило и один запрет. Правило гласит: тщательно вытирать и сушить голову после мытья. Запрет останавливает: никогда не глотать ничего холодного. Стакан воды комнатной температуры - и я обречен на целую неделю болезни и тоски. Мороженого я не ел уже много лет, помню как сейчас, это было мороженое "Сникерс", с шоколадом, твердыми хрустящими орешками, о, роскошное и гибельное наслаждение, пизда Клеопатры. Еще для меня очень опасен кондиционер, вообще, мне нужно быть очень осторожным. Несмотря на мою педантичность, четыре - пять раз в году меня все-таки прихватывает. Сперва горло. Нет, раньше всего мысль о горле. Не болит ли оно, случаем? Ответ всегда однозначен - да, блять, конечно болит, иначе и мысль такая в голову бы не пришла. Черт, ведь ничего же такого не делал, ну, немножко вспотел и под сквозняком чуть-чуть постоял, вот мудак блять. Скорее пососать антиангин, дай бог, пронесет. Вроде хорошо насосался, горло уже не болезненное, а какое-то замороженное от этой химической дряни. На работу, опять же, ходить надо, а то запущу все, проблемы начнутся - дела идут, контора пишет. А чувствую себя очень плохо, температуры, понятное дело, нет, никакого иммунитета тоже нет. Это молодым я еще мог разогреться до необходимых для быстрой поправки тридцати семи и восьми, а теперь придется вялить свои микробы при комнатной температуре, пока сами не уйдут. Горло утихает, насморк усиливается. Течет, течет из носа. Жена выкладывает чистые платки, а утираться уже больно, под носом стерто докрасна. Бедная – страдает, наверное, ебаться хочет, да где уж мне. Вот, дело идет на поправку, насморк слабеет, теперь я не капаю себе на губу, а спокойно ковыряю в носу, извлекаю продолговатые козявки и скатываю их в упругие шарики, потом ставлю на ноготь и запускаю в полет. Теперь другая стадия - эту ночь не спал, все кашлял, крючился на боку, пугал спящих соседей. Завтра уже можно будет жену тихонечко поебать. Можно и нужно. Еще несколько дней, кашель почти закончился - можно идти в спортзал, но очень аккуратно, ни в коем случае не перестараться. Результаты, конечно, упали, теперь еще два месяца натужно качаться, прежде чем стану жать как раньше, выйду на пик формы и случайно задержусь лишние секунды под вентилятором. Вот так и живем. А ведь у нас всегда сыро. Ебаный климат. Хорошо бы уехать куда-нибудь, например, в Москву, там хорошо и сухо, да и денег платят больше. И девки красивее. Однажды ночью на даче я, пятилетний, проснулся от ставшего явью кошмара. Мне непонарошку трудно дышать. Каждый вдох дается тяжким усилием, отзывается громким хрипом, я хватаю воздух со скрежетом. Бабушка, проснись, мне плохо. Моя замечательная бабушка ничем не выдала свой ужас. Через пять минут на меня глядела разбуженная соседка, добрая старушка со средним медицинским образованием, которая и выдала вердикт: нужно ехать в город. Но еще за минуту до ее прихода воздуха стало больше. Поездке в город я обрадовался, на даче немного надоело. Ребенок может умереть внезапно. Или случайно выжить, чтобы потом тянуть еще лет семьдесят. В результате злоупотребления шахматами я заработал гастрит. Три раза в неделю по четыре часа без еды на нервах. Соляная кислота пузырится на тонких стеночках детского желудка. Есть другая точка зрения, мамина - когда я поправлялся после дизентерии, бабка готовила мне любимую жареную картошку, чем нарушила необходимый срок диеты. Гастриту я обязан своим пребыванием в больнице для номенклатуры и ее отпрысков. Мой отец, как боец идеологического фронта, имел право лечить себя и семью не там, где простые советские люди. А в современном, явно импортной постройки, лечебном комплексе среди зелени тихого острова в дельте Невы. В течение месяца меня пичкали альмагелем, кормили творожниками и вареной рыбкой. Я подружился с мальчиками - сынками других бойцов за народное дело. Один из них как-то заявил, что на днях хорошо общупал одну девчонку, за все места. Я поверил, набрался наглости заманить ее к себе в палату, завел беседу, сердце билось как пулемет, чувствуя нехорошее, пора вперед, рука хватанула ее за письку. В ответ дурочка тронула мой напруженный член. Я отдернулся и в некоторой растерянности продолжил разговор на общую тему. Лишь бы никто не узнал. Кожа - моя беда. Что-то с обменом веществ. Нужно было бы лечиться у хороших врачей. Но я не знаю хороших врачей. По странной медицинской классификации все мои вульгарные прыщи проходят по разделу кожно-венерических заболеваний. Второе слово здесь ключевое. Сам прекрасно понимаю. Обычный венеролог на зарплате вспоминает, что он еще и кожник, только тогда, когда к нему приходит такой бедолага, как я. Натаскавшийся на трипперах коновал по привычке лезет проверять мою залупу. И лишь постепенно осознает, что меня не беспокоит резь при мочеиспускании, струйка не раздваивается так забавно надвое, да и боли в промежности меня не мучают. Доктор - веселый торопливый дядька средних лет. - Так что у тебя? Фурункулез? Снимай майку. Ну, а что я могу сделать, лечить тут бесполезно. Тридцать лет исполнится, тогда само пройдет. Что? Тебе уже тридцать? Ну, тогда пройдет лет в тридцать пять. Что-то очень быстро пишет в тетрадочке из нескольких зеленоватых листков в линейку. Выставлен в коридор, пытаюсь читать эти каракули - совершенно неразборчиво, впрочем, полет дешевой шариковой ручки выразил к предмету очевидное презрение, в моей проблеме доктор не выявил сифилитической роскоши, трипперного изобилия и даже трихомонозной деликатности. Подожду до тридцати пяти. В тридцать пять прихожу снова. Доктор - высокий полный мужчина постарше меня. Озабочен и торопится, но чуть-чуть. Все же это платная медицина, у меня теперь есть страховка. Но он все из той же кожно-венерической банды. - Рассказывайте. - Я недоволен состоянием своей кожи. Хотелось бы если не исключить появление новых прыщей, то хотя бы улучшить общую картину. Замолкаю, мне и так трудно дались эти слова. Пару секунд доктор проводит в оцепенении. Раздается стук в дверь, в нее заглядывает неизвестный. Доктор оживляется. - Сейчас, одну минутку. Отходит к дверям, новый посетитель открывает дверь пошире. Он невелик ростом, черен глазом и волосом, энергичен и молча смотрит на доктора с отчаянной надеждой. Белый халат доверительно склоняется к нему поближе, до меня долетают приглушенные слова: - У Вас все хорошо. Все хорошо. - Да?! Ничего нет?! - Да, все замечательно. Ничего нет. Можете не беспокоится. Брюнет едва не прыгает от радости. Он уже готов бежать еще кого-нибудь. Белобрысую прокуренную сучку из ларька. Раком прямо в ларьке. Шумит почти без акцента: - Спасибо, дорогой, спасибо! - Не за что. Всегда рад помочь. - Спасибо, до свидания! - До свидания. Доктор возвращается ко мне, его лицо едва заметно мрачнеет. Что же со мной делать? - Вам следует приобрести следующие лекарства: ацепак, барумал, хумбулин и принимать их вперемешку по одной таблетке три раза в четный день недели и две по два раза в нечетный день месяца локоть правой руки держать строго вниз повернувшись на северо-восток запивать слабохлорированной водой из хромированного крана после окончания курса лечения надеть амулет из сушеных собачих яиц и прийти ко мне на прием. - Одну секунду доктор, я запишу. - Записывайте: ацепак… - А, кстати… мне нужны ваши рецепты. Иначе страховая контора не компенсирует мои расходы. - Да? Как неудачно… Столько писать. Огорченный доктор пишет торопливо и совершенно неразборчиво на маленьких листочках с его штампиками. Эта мафия коновалов страшнее масонской ложи, страшнее сионских мудрецов. В аптеке совершенно так же не смогут прочитать его каракули. Кто бы там ни был, замученная личной жизнью одинокая мать, накрашенная выпускница медучилища, старая засохлая в порошках ведьма-абортесса, они насупят морду, сделают легкую паузу, словно бы вспоминая, где это лежит, нет, это все равно, они просто подумают, где у них больше скопилось разноцветных коробочек, чтобы лучше управлять их запасами, возьмут какую-нибудь, выдадут мне с уверенным видом, застучат кассой, словно есть какая-нибудь разница в себестоимости этих плацебо. Шабаш медиков тайно сбирается в означенные вечера на бедной городской окраине, в подвале роддома. На ржавом автобусе прибывает иссохшая ведьма, в нем всю дорогу давка, но потные пассажиры стараются держаться от нее подальше, а когда она выходит, все как-то облегченно переглядываются. Венероглот подкатывает на трехлетней хорошо помытой иномарке, блестит часами, аккуратно запирает машину, ставит ее на сигнализацию. Выпускницу подвозит на раздолбанной восьмерке ее очередной друг, веселый парень море по колено, она быстро целует его на прощание в губы, выпрыгивает из машины, оправляет короткую юбочку. Все стараются делать вид, что не знакомы. Дверь в подвал прячется в уголке здания роддома, вид у нее совершенно заброшенный, замок, кажется, не открывался еще с тех пор, когда товарищ Сталин пытался покончить с врачами-вредителями. Впечатление обманчиво. Нарочито ржавые петли легко и бесшумно уносят в сторону тяжелую стальную плиту, слегка оглядываясь, доктора поодиночке скользят в проем. Небольшое помещение, сперва им необходимо переодеться. Белые халаты и шапочки. Теперь еще несколько ступеней вниз, поворот - перед ними зал в свете холодных голубых ламп. В зале длинные прямые столы, на них множество чаш с темным содержимым. Ряды белых тел обращены к возвышению в конце зала. Тяжелое ожидание. Когда же? Скоро. Вот уже. Над возвышением вспыхивают яркие операционные лампы. На него медленно и торжественно выступает женщина в белом, уже никто не узнает в ней замученную одинокую мать из аптеки. Останавливается, медленно поворачивается к собравшимся. Ее глаза блестят ледяной синевой, под глазами чернота. В правой руке сверкает обнаженный скальпель. Она главная на этом вечере. Собравшиеся приветствуют ее сдержанным гулом. - Старшая Сестра... Старшая Сестра... Сестра вздымает скальпель. Все замолкает. В звенящей тишине Сестра звонко произносит первые звуки. Коллеги подхватывают десятками голосов, собрание на латыни читает клятву Гиппократа задом наперед. Кровь пациента застынет в жилах от этих чужих странных звуков. Но пациентов здесь нет. Сестра опускает скальпель. Начинает говорить, сдерживая радостное и страстное волнение. - Дорогие коллеги я так рада так рада, - голос дрожит, - снова быть здесь с вами. Зал отзывается приветственным шумом. - За последнее время наше белое общество окрепло как никогда в предыдущие века. Я хочу только прочесть названия новых лекарств, поступивших в продажу, названия новых, выход которых ожидается. Послушаем эту музыку слов: Мортренил, Канцерон, Фаревел. Собравшиеся одобрительно кивают головами. - И это лишь названия. Я ничего не говорю об их стоимости. Вы понимаете, сколько они стоят нашим пациентам, и как это важно для нашего общества. Коллеги проявляют заметную радость. Деньги нужны обществу. Старшая Сестра останавливается и понижает голос. - Но деньги не главное. Главное – сила этих новых лекарств. Их медленное, о, теперь уже очень медленное, и такое совершенное, необоримое, неотвратимое действие. Окончательное. В зале слышны выкрики радости. - И еще хорошие новости... наш американский коллега, профессор из небольшой частной клиники, провел новую операцию на человеческом сердце, к сожалению, пока для этой операции нужно согласие родственников, но скоро, мы надеемся, можно будет оперировать таким образом не только смертельно больных, но и молодых и здоровых пациентов. Они не знают, что есть только одно средство для истинного выздоровления. И никогда не узнают. Сестра замолкает. Чернота зияет под ее стекленеющими глазами. В зале воцаряется тишина. - Ассистент! Операция начинается! Доставьте пациентов! Могучий доктор в белом осторожно вносит под яркий свет большую эмалированную чашу. Сестра долго смотрит в нее. В чаше жмутся друг к другу тельца нерожденных младенцев, крохотные, побольше, размером со здорового ребенка. Пауза. Коллеги затаили дыхание. Сестра вновь вздымает скальпель. Громко выкрикивает: - Ненавреди! С воплем бьет скальпелем по мертвым тельцам, еще, еще, еще раз, отбрасывает сталь, руками выхватывает из чаши куски младенческой плоти, очень похожие на еще не промытое куриное филе, сжимает их в руке, проводит по лицу, темные полосы остаются на бледной коже. - Ненавреди! - выкрикивает Старшая Сестра. - Ненавреди, - глухо отзывается зал. - Ненавреди! - кричит она срывающимся голосом. Швыряет в зал отхваченную скальпелем крохотную согнутую ножку младенца. Один из коллег ловит ее и смотрит в оцепенело, его сосед выхватывает мясо из рук и рвет зубами. Сестра кидает в зал один кусок за другим. - Ненавреди, - рычат задрожавшие ряды белых халатов, - ненавреди, ненавреди, -скандирование учащается, из-за чавканья уже не разобрать звуков, - ненанени, ненанени. Сестра опрокидывает чашу на себя бьется на полу в припадке, могучие ассистенты разжимают ей зубы стальными инструментами и вливают в рот темную кровь из капельницы, рваные ошметки младенцев летают над головами, врачи ловят их с жадностью, отрывают зубами кусок для себя и бросают дальше, кто-то срывает с себя белый халат и пускается бежать по залу нагишом, это старая засохшая ведьма, ненавреди, братья и сестры визжа мажут бегущую кровью мертвых младенцев, веренолог валит старуху на пол костлявой спиной и совокупляется с ней выхрипывая латинские названия дурных болезней, ненавреди, юная медичка тоже голая прыгает ему за спину, наклоняется, острые маникюрные коготки впиваются в бледные жирные ляжки, язычок лижет промежность тяжелой задницы в такт движениям, волосы девицы спутаны от крови, ненавреди, стонут братья и сестры змеясь клубками на полу среди кровавых потеков и рваной детской плоти. Через час все заканчивается. Медики бредут в душ и переодеваются. Их белые халаты собирают и увозят в машине с красным крестом. Они будут перемолоты, измельчены и брошены в огромный котел со смесью для производства всех лекарств. Все лекарства одинаково бесполезны. Прыщи - часть моего тела. Юность Девство Судя по оставшимся фотографиям, я был симпатичным юношей. Хотя об этом и не знал. В пионерском лагере, куда мама наконец-то меня отдала, вероятно, для запоздалого формирования характера, я нежданно оказался предметом внимания. Разбив очки собственным неловким движением в один из первых же дней, я погрузился в призрачный мир расплывчатых, чарующих очертаний, волнующих, дразнящих ароматов, нежных и задорных девичьих голосов. На открытом пространстве девушки не могли подойти ко мне достаточно близко, это против всех правил игры. Зато на дискотеках все по-другому, я танцевал с этими волшебными созданиями, обнимая за талию мокрыми руками, говорил с ними, смеясь и беспокоясь. Как-то их слишком много вокруг. Я практически не мог ориентироваться в пространстве силовых линий их притяжения. Жаль, как жаль. Приходилось идти вдоль стенки, набредать на какую-нибудь девчушку и приглашать. Мы прижимались друг к другу, у меня стоял член, мы начинали сложную игру. И все. Я терял ее сразу после танца. Вывести девицу на улицу и не отпускать было бы наглостью, на которую я не осмеливался. И совершенно невозможно признаться в своей близорукости. Тем не менее, неприятности не заставили себя ждать. Враждебная атмосфера сгущалась. После одного из танцев из окружавших сумерек материализовалось плотное коренастое тело и угрожающе надвинулось на меня. Прекрасно невоспитанный пролетарий на год-два постарше, в демонстративно дурном настроении. - Пойдем на улицу. Когда страшно, все внутри как будто опускается. - Зачем? - Поговорить надо. Все опустилось. Мне плохо от ужаса. Я никогда не дрался. Я ничего не вижу, кроме его широкой злобной морды в десяти сантиметрах от меня. Он напирает и толкается. Вокруг еще какие-то парни, явно враждебные. - А что на улице, если чего хочешь сказать, да, то можно и здесь сказать. - Ты что, сука, хочешь, чтобы я тебя прямо здесь при всех отоварил? Этого я совсем не хотел. Девчонки могут увидеть. Где-то в танцзале должны были быть мои друзья. Где же они? - Не ссы, пойдем, трогать не будем. Надежда, значит, есть. Соглашаюсь и бреду на слабых ножках. На улице меня окружили полукольцом и приперли к стенке. Но почему-то не бьют. Ждут чего-то. А, вот чего. Появился некто на голову выше, с силой толкает в грудь. Отшатываюсь. - А в чем дело? - Ты с моей девушкой хули танцевал? Ты, мудила, бля? Пиздюлей захотел, бля? Жлоб снова толкается. Орава вокруг дергается, выкрикивает: - Отпизди его, на хуй! - У меня просто зрение плохое, я и не знал, что это твоя девушка. - Не пизди, ссыкун, бля! - Да честно, я не вижу ничего! - Да дай ты ему по ебальнику, на хуй, ебни блять! Жлобу явно не нужны лишние проблемы с администрацией лагеря. Он сильно бьет меня в грудь. Сильно, я отшатываюсь. Не больно. Он бьет меня еще раз. Терпимо. Но не так обидно. - А теперь иди на хуй отсюда! Он разворачивает меня и дает пинка. Это обидно. Я оглядываюсь. Но иду дальше. - Ща, блять, я ему тоже пендоля навешу! Кто-то еще раз бьет меня по заднице. Орава гогочет. Черт, это обидно. Отпрыгиваю с недовольным междометием и ускоряю шаг. Оставшиеся до окончания лета недели я испытывал странное ощущение, что при встречах со мной пролетарии радостно и агрессивно оживляются. Похоже, они не понимают, что я толком их не вижу, а отсутствие реакции с моей стороны свидетельствует о полной неадекватности. - Во, снова этот пиздюк вышагивает, навалять ему, что ли?! Думаю, что отношение ко мне девушек тоже сильно изменилось. Проверить это я не мог - просто больше не ходил на дискотеки. Из серой пелены танцзала в любую секунду мог выплыть коренастый гегемон с намерением ебнуть по моему интеллигентному лицу. Столкновение с реальностью заставляло делать выводы. Я стал много заниматься физкультурой. Налегал на подтягивания и отжимания, что казалось мне явным показателем силы. В восьмом классе я не мог подтянуться ни разу. В девятом я стал победителем небольшого внутриклассного соревнования - вытянул тощую шею и в пятнадцатый раз зацепил подбородком железную перекладину. Это был полный триумф. Бег - это тоже важно. Я стал бегать, сперва по утрам. Три километра вокруг квартала. Сейчас в это даже трудно поверить. Теперь по утрам на вздохи, ругательства и чесание яиц мне необходимо полчаса, только тогда мое потрепанное тридцатипятилетнее тело сможет перейти в вертикальное положение. В пятнадцать лет за это же время я пробегал три километра, мылся и завтракал. Потом ехал в школу, и уже только там, за партой начинал засыпать. Где ты, молодость? Мои одноклассники удивились, когда я бодро возглавил очередной кросс. Правда, выиграть мне не удалось. Циничные проходимцы принялись нагло срезать круги, за ними потянулись лентяи, и мое преимущество растаяло. О честной спортивной борьбе речи не было, и я не победил, впрочем, норматив был выполнен легко. Хуже шло с бегом на короткие дистанции. Здесь нужен разгон, сила, мои тоненькие ножки не обладали достаточной мощью. Ну и черт с ним, в целом на физкультуре я уже не так сильно позорился. Даже стал играть в футбол. Нет более острого наслаждения в футболе, чем забить гол. В принципе, это сродни чувству победителя шахматной партии. Но в шахматах ты не можешь подпрыгнуть, заорать, дернуть рукой в торжествующем и непристойном жесте. Уже в зрелом возрасте я открыл для себя тайну притягательности футбола. Для этого потребовалось знакомство с Фрейдом, кроме того, мне нужно было внутренне разделить его убежденность. Вывод прост. Ворота - это пизда. Однозначно. Вратарь - клитор, привратник, одно слово. Мяч, понятное дело - хуй. Я обыгрываю защитника, вратаря, бью по мячу, хуй влетает в пизду, сеточка ворот принимает мой удар и дрожит. Можно сколько угодно говорить о шахматном противнике - тут-то я его и отымел, или сожрать у него весь комплект фигур, не то - раздолбать его лихой атакой, и мат поставить, наконец - давить умело и постепенно, зажать до полной неподвижности и аккуратно удушить, не дать ни одного шанса на спасение. Это все-таки не то, шахматный кайф уступает по остроте футбольному. Преодолеть отчаянное сопротивление защиты, получив сгоряча по косточке, но сунуть мячик в ворота, запихать его туда, или же выйти один на один и точно пробить в дальний угол, или сдуру ебнуть издали пыром, вратарь зевнет - да, йес, гол-блять, гол! Забить - восхитительное ощущение, сродни оргазму. Параллельно я учился играть в настольный теннис. Пожалуй - это мой вид спорта. Мне не хватает общей координации движений, мощи, скорости, отваги. Мне трудны футбол, поднятие тяжестей, борьба и драка. Иногда просто тяжело решиться на что-нибудь толковое. Я слишком долго думаю. Все от этой проклятой нерешительности. Может, рвануться за этим мячиком? Успею ли? Нет, вон тот наглый парень к нему уже рвется, хотя и был, пожалуй, дальше от меня. Не надо думать, вперед, это мой, МОЙ мяч! Увы, теперь уже поздно. Какая тяжелая штанга. Нехорошо тянет в левом плече. Эдак можно травмировать. Очень тяжело. Может, не нужно еще раз выжимать? Точно, не нужно. С тяжелым звоном опускаю штангу в упор. Хреново, так никогда и не накачаешься. Крутит, все чего-то крутит хитрый противник. Чего он хочет? Ногой по бедру въебать, если я подскочу? Так чего, атаковать все-таки? Или подождать и встретить прямым в ебло? Блять, он что-то делает, блять, получаю слева, отпрыгиваю, и ногой еще получаю вдогонку. Проклятая трусость вяжет меня по рукам и ногам, в спарринге я слишком нерешителен. Для настольного тенниса у меня есть все. Я не ленюсь повторить одно и то же движение тысячи раз, пока оно не станет имманентной формой бытия моих мышц. Агрессивно накручиваю слева, могу ударить, справа бью разяще. Атакую изобретательно, разбрасываю по углам, меняю направление, стремительно забегаю под открытую сторону - на, получи! В стуке шарика прячется боль, да, мой удар очень быстр. Если нужно, перехожу к защите, отбиваюсь плотно, нарвавшись на контрудар - подставлю ракетку, а то ведь и срежу в ответ, и попаду, в угол навылет! - Видела, как я в теннис вчера играл? - напрашиваюсь на комплимент, уверенный, что и последней дуре мое исполнение должно было понравиться. - Да, видела, здорово. Ты был такой … такой легкий! Хм. Легкий? Похоже, не даст. Однажды мой друг Андрей раздобыл чудесную книжку. Вернее, перепечатку. Кто-то отчаянно смелый закладывал в свою машинку пять листков через копирку и лупил по клавишам под диктовку. В те времена это было опасно. Совдепия, все-таки. Говорят, печатных машинок было не так уж много, при желании органы могли найти отважного издателя и припаять ему что-нибудь соответствующее. Судя по качеству, наша копия состояла из пятых листков. Начиналось все замечательной фразой посреди страницы, с заглавных букв: ТЕХНИКА СОВРЕМЕННОГО СЕКСА. Сразу вслед за фразой шел текст. Что-то сумасшедшее. Мы листали странички, мой хуй гудел медной трубой. Кое-что, правда, было непонятно. Например - что такое клитор. Жаль, что нет картинок. Но в целом - так, нормально. В общем, бабу нужно сперва гладить и целовать в эрогенные зоны. Я выучил: рот, шея, ухо, внутренняя поверхность бедер. Рекомендовалось целовать в нижнюю губу, захватывать ее между своих и лизать. Вот, интересно, женщины балдеют, если сжать пальцами их ногу выше колена. Мужской оргазм - это очень просто. Дефлорация - круто. Девственная плева, блять, это ведь именно то, что называли целкой, она растягивается, но может и не порваться. Крови может вообще не быть. Главное - совместить направление члена и влагалища, в общем, поперек не совать! По изучении книжки у меня была полная уверенность в своей готовности. Самое интересное, что и двадцать лет спустя, после всего, что со мною было, я знаю о сексе не много более. Основы моего копулятивного поведения были заложены именно тогда. Но как же стоял от простого чтения мой хуй! Жизнь моя, иль ты приснилась мне? Я продолжал учиться неплохо. В итоге мама решила, что после окончания нашей школы-восьмилетки, питомника веселых дебилов, ее умному сыну нужно переходить в физико-математическую школу. Я оказался среди отборных интеллектуалов районного масштаба. Несколько ребят отличались значительными способностями к точным наукам. Что ж, и на их фоне я не терялся. Хотя на олимпиадах мне почему-то не везло. Чего-то не хватало. Возможно, какой-нибудь дьявольской искорки в башке, подарочка от бога Ягве. Но в целом я чувствовал себя вполне уверенно. Интеллект и эрудиция! Это вам не хуй собачий. К этому времени я уже прочитал массу всякой дряни. Все вперемешку. Багрового с черными буквами Фейхтвангера, серого Бальзака, синего Пушкина, красного Достоевского, коричневого Гайдара. Книжки стояли в шкафу. За Пушкиным мама надзирала особенно внимательно. Нельзя жирными пальцами книгу хватать, изгадишь все ничего еще сам не сделал. Любимым был Гайдар, особенно боевик про удачливого юношу на гражданской войне. Россия в огне, война, трупы, пальба, опасность - а ему все нипочем. Книжки да фильмы про гражданскую войну вообще кажутся повеселее, чем про Великую Отечественную. Меньше пафоса и заданности. Война лихих кавалеристов. Никакой ясности, все перемешано: красные молодцы, белая сволочь, какие-то вредные мужики-подкулачники, иногда женщины - но только за наших, правильные девки. А их девки, всякие там княгини-графини, так они шлюхами в Турции подрабатывают. В загаженном Стамбуле дают за бабки удачливым подонкам-эмигрантам. Потом, если кому повезет, едут в Париж, и уже там опять-таки дают за бабки. Матери-княгини работают мадамами, организуют продажу услуг своих юных выхоленных дочек. Офицерье - садисты и алкоголики. Иногда жестоко насилуют какую-нибудь положительную героиню второго плана, главную ебут крайне редко, это уж очень портит ее возвышенный революционный образ, теперь по сюжету ей остается только геройская смерть. Впрочем, в одном замечательном советском сериале натянутая белым офицером-садистом Косоротовым прима тащила свой неизбывный позор еще с десяток серий. Наши красные - храбрецы да молодцы, веселятся, зубы скалят. Немного смущает, правда, что они какие-то одинаковые. Автор за уши вытаскивает их на авансцену из общей позитивно гогочущей толпы, но по отдельности красные бойцы не смотрятся. Быдло - оно и есть быдло. Сейчас невольно вспоминается, что и тысячелетняя мечта - второй Рим, Константинополь, не говоря о Польше с Финляндией, был бы нашим, если бы русский Хам не восстал против богом назначенного порядка. Еще бы год потерпеть ту страшную войну, развесить по столбам предателей-агитаторов, отловить или просто не пустить главного немецкого агента по кличке Ленин, выстоять, дождаться заветного исхода - Российская империя, заслуженный член Антанты - союза стран-победительниц, отбирает и от Германии, и от капитулировавших вслед за ней турок все, что должно поиметь великой и могучей державе. Золото, машины, зерно, могилу Канта, и, главное – Софийский собор и заветные проливы. Увы. Впрочем, в те годы я так не думал. Просто не было соответствующей литературы. История первой мировой войны в советской школе не случайно преподавалась весьма и весьма сжато. Страничка про тяжелые лишения народа и поражения царского режима, а уже на следующей - обсуждение революционной ситуации. Занудные перечисления достижений новоявленного вождя, черта из вражеской табакерки. Ни слова про германские деньги. Ни даже намека, ни опровержения - нет, не брал наш гений на нужды партии от врагов родины! Могучий большевистский PR превращал все обвинения в дешевую и гнусную ложь продажных монархистских газетенок: "Ленин - немецкий шпион". В общем, вот началась война, вот Брусилов, три тяжелых года умещаются на полстранички, а вот уже и революция шагает по стране. И потом, чтобы скучно не было - раздолье гражданской войны. Враги хотели задушить молодую революцию. Только через много лет мне стало более-менее понятно, кто именно и кого хотел задушить. Увы, не получилось, молодая революция открыла кровавую пасть, дохнула перегаром, да и слопала голубокровых. В общем, про войну я любил, хотя она не вызывала во мне особенных эмоций. Так, привычное насилие. От чтения Фейхтвангера во мне что-то ныло. Это не были сказки со счастливым концом, неизбежным, как свадьба. Уродливая герцогиня борется с несправедливой судьбой. Тщетно. Красивая соперница выходит замуж за ее возлюбленного рыцаря. Тупой народ смеется над правительницей, ненавидит ее, верит, что она приносит несчастье и зовет ужасной кличкой "губастая". Толстые рыжеволосые лапы мерзкого альбиноса душат и сталкивают в пропасть единственного сына. От такого поворота становится не по себе. Так вот она – жизнь? Старая и жирная, отставленная от власти, герцогиня находит последнее утешение в обжорстве. Или вот еще: красивый и хваткий еврей становится министром финансов развратного и недалекого правителя. Удача служит ему. У него власть, женщины, деньги. В загородном поместье он прячет свою тайну - единственную дочь, красавицу, нежное и невинное существо. Понятное дело, отвратительный герцог хочет ее изнасиловать, девушка погибает, спасая девственность - ангел. Жаль, было бы веселее увидеть ее отъебанной. Еврей несет мертвую на руках. Он в полном отчаянии, ебет всех подряд, ебет девок самого герцога, в итоге его казнят. Безысходность полная. Я тяжело вздыхаю за пыльной занавеской. Приходится скрываться от мамы. Фейхтвангер - тоже не вполне дозволенный автор, но весь этот десяток толстых книжек маме просто так не спрятать, к тому же он неплохо смотрится на полке. Как и Бальзак. Этого добра у нас полно. Уже не десять, но и двадцать томов. Бальзак невероятно охоч до подробностей. Чума. На десяток страниц подряд описание дома, комнат, интерьера, блять, и все это очень, очень подробно. А вот про баб там ничего особенного нет. Старая литература чудовищно развращает молодежь. Там нет никаких подробностей, то есть именно того, ради чего в эти застоявшиеся книжонки суют молодой нос. Если же в тексте отсутствует настоящее человеческое мясо, живая потная возня двух упругих тел, трех горячих тел, то юный читатель скоро адаптируется к принятым условностям. Что же получается, если верить этим тонкогубым старикам: он ворвался к ней в гостиную, признался в любви. Ах, она не смогла противиться чувству. Утром он покинул ее смятое ложе. Где же настоящее действо, господа дохлые литераторы? Графиня в смятении, она не зовет слуг выпроводить наглеца, почему-то медлит, гусар стремительно приближается к ней, его руки дрожат, он сильно, даже немного грубо обнимает ее за талию, жесткий корсет, нежная кожа, графиня слабеет и тихо произносит нет вы с ума сошли, гусар задыхается от мысли что может просто задрать платье, решается, подхватывает, несет на диванчик, крохотная собачка заходится лаем, Фи-Фи тише, тише малютка, цыц! собачка обиженно замолкает, не мните, осторожно, ах, она не смогла противиться чувству, опрокинута на диванчик, платье задрано, белые ляжки покорно расставлены, гусар молниеносно обнажает член и тяжело наваливается сверху. Ах, боже мой, член торопливо въезжает в жадное влажное влагалище, ах, гусар делает несколько сильных движений, его голова содрогается, oh, mon amour. Графиня взволнованно теребит его редеющие волосы. Вы просто какой-то дикарь. Что вы, мадам, я полон самых нежных чувств и готов доказать. За ночь он овладевал ею еще три раза, графиня забыла о приличиях, о спящем в дальних покоях муже. Раннее солнце осветило багровый натертый член гусара, пробивающий себе дорогу в графиню с заднего входа, ее округлые бедра, ее искаженное гримасой лицо. Утром он покинул ее смятое ложе. Пусть это не литература, но хотя бы ясно, чего ему было нужно. Иначе непонятно - то ли молодой проходимец делал карьеру, то ли поспорил с друзьями, то ли просто тешил свое самолюбие. Похоть сама по себе - вполне достаточная причина для любого возможного действия. Но это же нужно объяснять молодежи. Дохлые собаки от литературы подло врут нам, сами драли своих поклонниц сотнями, ебли их каждый день по одной, а то и по две, нам же пишут про оставленное смятое ложе и малопонятные уступки. Или, например, книги про войну. Где еще есть такая возможность для жестких изнасилований, как не после решительной победы? Выпачканный в крови, запыхавшийся солдат врывается в дом побежденной стороны. Воды, бляди! Не понимаете? А, забегали! Амгл, амгл, уф, амгл, о, амгл. Ну, что у вас тут? Мужиков своих трусливых уже попрятали? Молчите. А вы тут ничего такие. Вот эту, что ли? Не ори, дура! Хуяк! На пол, блядина! Вот так лучше…Не больная, а? О, блять, какая узенькая.. Не ной, дуреха…н-на, н-на, ох, о блять, о, а-а! …Ух-ху, вот и славно. А вы чего трясетесь? Может, эту лучше было? Ну хуй с ней, идти пора, а то сержант будет злой. Вот так и получается, что сын русского солдата и немецкой свиньи Уве Мюллер делает карьеру и занимает должность клерка в офисе преуспевающей фирмы. Война есть война. А демократия открывает возможности для всякого. От своей флегматичной матери херр Мюллер унаследовал не только лень и неопрятность, но и природный ум, крепкое здоровье. От геройского отца - не только неопрятность и лень, но и победоносную решительность. Щетину можно выбрить качественной немецкой бритвой. Лень для офисного клерка - непременный залог его успехов в работе. Приходится бороться лишь со склонностью к решительному поведению за обеденным столом. Есть только одна небольшая проблема: взаимная неприязнь с мусульманскими коллегами. В общем, стопроцентный немец. Скоро он приедет в Россию и будет ебать красивых секретуток, не исключено что и своих родных племянниц. Чтение мертвой классики безусловно ведет к патологической склонности к онанизму. Видит бог, я боролся с ней. И даже удачно поначалу. Судьба мне благоприятствовала. Дело в том, что я не мыл свой хуй. Точнее, мыл, но не совсем. - Ты себе там помыл? - спрашивала мама. - Да, помыл, - вяло отвечал я. Не лезь в мужские дела, женщина. Папа этими гигиеническими проблемами вообще не интересовался. Не потому, что не беспокоился о сыне. Когда правда вышла наружу, и мать стала ругать его, он оправдывался, а чего тут непонятного, это же и так ясно, я же не знал, что он не моет. Правильное мытье мужских органов - это не только чесание намыленных яиц под теплой водой. Нужно делать и то, что мне было неведомо. Осторожно залупить крайнюю плоть, открыть головку члена, нежно помылить кончиками пальцев, проверить температуру воды, чтобы не дай бог слишком горячая или холодная, чуть поправить кран, сполоснуть член под отраженной от руки слабой струей. Только так можно поддерживать чистоту и здоровье. Я этого не знал. Моя крайняя плоть, тонкая розовая кожица, намертво прилипла к головке члена. При эрекциях она натягивалась, но не отставала. О том, что ей положено двигаться легко, свободно и приятно, я не подозревал. Обычная техника удовольствия по доктору Бивису - пойду погоняю кожицу - была мне абсолютно недоступна. Медосмотры в поликлиниках не заходили дальше обычной скорописи в желтоватых книжонках. Моя медицинская карта отличалась чудовищной толщиной. В нее постоянно вклеивались дополнительные листы. Потом заводилась новая, свежая и тощая. Быстро росла, питаясь моими ангинами, трепалась, желтела. В этих книжонках мало понятных слов. Из тех же, что еще можно разобрать, очень мало приятных на слух. У меня слабое здоровье. Но ни на одном листочке не было ни слова про мою несчастную, намертво склеившуюся залупу. Но в советской стране была и другая медицина. Женщина-доктор в спецполиклинике для борцов за свободу трудящихся была первой, кто попытался оттянуть мою кожицу по заданному ей природой направлению. Я схватил ее за руку. - Что вы делаете! В моем восклицании боль, изумление. Она останавливается. - Ты моешь головку? - Да, мою. - Я имею ввиду, поднимаешь ли ты крайнюю плоть, чтобы вымыть головку под нею? - Не понимаю, как это. В спецполиклинике доктора не только пишут, но и разговаривают. Я слушаю ее с приспущенными трусами. Женщина спокойно продолжает. - Крайняя плоть должна двигаться свободно. Показывает указательным пальцем направление. Туда дальше, свободно. Для этого член нужно мыть, каждый день мыть с мылом. Мне стыдно и неловко. Мама тоже всегда требовала, чтобы я мылся чаще. Я что - все-таки грязнуля? - Если этого не делать, смегма задерживается, смегма - это такая смазка, все воспаляется. Ты вообще никогда не мыл себе член? - Нет, так, целиком - никогда. Женщина останавливается на секунду. - Это нужно исправить. Сейчас мы освободим твою крайнюю плоть. Это будет немного больно, все слиплось от смегмы. По другому никак. Потерпи чуть-чуть… Она берется за мой член и властно, резко тянет присохшую кожу. Я кричу от страшной боли, резко подаюсь назад, хватаю ее за руки, выдыхаю со всхлипом, о-о-ей-е, все, все хорошо, я впервые в жизни вижу свой освобожденный член - желтый пятнами кроваво-красный, страдающий, покрытый жутким свернувшимся гноем и ранками. - Все хорошо, сейчас мы его очистим, смажем ртутной мазью, и он будет приходить в норму. Медленно высыхает холодный пот, женщина льет на головку прохладный желтоватый фурацилин. Больно, но это боль обещания. Мазь такая же прохладная, я уже почти не страдаю. - Все, приходи завтра в это же время. Осторожно направляю распухший член в трусы. - Спасибо, доктор. - До свидания. Через неделю-другую у меня появилась возможность для нормального онанизма. Я что-то слышал о его вреде, но попробовать было интересно. Вечером я лежал на спине, думал о бабах. С длинными ногами, развратных, ебучих. Они могли бы дать и мне. Например, вот, девка с соседней дачи. Пусть она и не такая красавица, но тоже вполне. Я мог бы оказаться с ней на необитаемом острове. Например, мы были в путешествии по джунглям и сильно перепачкались. Нам просто необходимо вымыться. Посреди этих джунглей находится герметичный бункер, там полная чистота и порядок, всем управляют автоматы, людей нет, только мы с Иркой. Входная камера пропускает нас, грязных с ног до головы, тяжелая наружная дверь закрывается. Мы внутри, теперь нужно вымыться. Есть небольшая проблема - помещение для мытья только одно, причем довольно небольшое. Что ж, придется вместе. Подумаешь, чего там не видела. Ты девочка или женщина? А что? Так, интересно. Ну, женщина. А. Член налился такой силой, что мне не по себе. Не вредно ли? Да и рука немного устала. Берусь другой, вверх-вниз кожу головки, да, здорово, давай помоемся. Член готов разорваться от огромного напора. Ирка голая стоит под душем ко мне спиной, у нее жопа и ноги, сейчас выебу, сейчас, член горячо ноет от небывалого ощущения, что же это такое, вот это да, да, ох-хо… тяжелая горячая струя плещет на грудь, а, еще, еще, да, уже слабее, да, вот это да… Ну ни хуя себе, вот это да, это удовольствие просто невообразимо. Что там мои ночные поллюции. Снится что-нибудь забавное, например: я захожу в автобус, там - крупная ногастая баба. Подхожу к ней и прижимаюсь, к жопе, к ногам, член пульсирует раз, два, три, утром головку придется отклеивать от трусов. Довольно приятно, но не совсем не контролируется. Сновидение не закажешь, не выпросишь. Как тот сон - я прыгаю из своего окна прочь от ведьмы и лечу, солнце радостно греет меня, ветер прохладно овевает меня, я лечу вдаль - туда, за улицу Коллонтай, там вдали сияют белые горы… Сон здесь не остановился, я долетел до этих сраных гор, они оказались пусты и сероваты, уже не так весело, наоборот, все свидетельствовало о готовящихся неприятностях. В моих снах в принципе не было нейтрального, любое затишье грозило будущим кошмаром. Теперь я могу владеть ситуацией. Какое приятное расслабление, о, это она, истинная гармония человека и космоса, это божественное прощение, мне так хорошо, зеваю, потягиваюсь и щекой на подушку, хорошо… Итак, я тоже стал онанистом, но уже в шестнадцать лет. То есть, будучи взрослым и рассудительным мужем. Тем более, я укреплял силу воли, так что похоть одолевала меня не чаще раза в день, ну, конечно по выходным другое дело, но максимум раза два. Друг Андрей рассказывал мне о своей печальной борьбе с этой зависимостью. Когда ему было то ли тринадцать, то ли четырнадцать, а жизнь представлялась бесконечной школой, единственное утешение было у него прямо под рукой. Дела, как обычно, шли хуже некуда, и он уныло брался за член - раз-раз, раз-раз, у, у… Обессилено кончив, сразу проваливался в сон. Через полчаса его ждало мрачное пробуждение. Жизнь не становилась лучше. Напротив, сил оставалось еще меньше, делать уроки не хотелось, гулять - тем более. Он валялся на кровати и смотрел телевизор. Брался за член. Отводил руку. Брался за член - раз-раз, раз-раз… Снова кончал, засыпал полумертвый. В общем, учился он неважно. Слава богу, я был лишен такой возможности в нежном отрочестве. Могу дать совет всем заботливым родителям: не мойте член своим сыновьям! Никогда не говорите, что писю нужно мыть! Тогда ваш отпрыск сможет избежать пагубного пристрастия, пока не придет срок. А когда ему исполнится восемнадцать и сваты подберут ему невесту, вся семья соберется на обряд инициации. Дедушка поеживается от давнего воспоминания, бабушка улыбается, хлопает его по коленке да смотрит, чтобы малые детушки не сильно уж резвились по недомыслию, сестра-подросток краснеет с приоткрытым ртом, старший брат успокаивает, кивая головой. Но главное - вы, родители. Ты, отец, строго и аккуратно свяжешь сынка по рукам и ногам, чтобы он не бился, когда ты станешь оттягивать ему приросшую залупу. А ты, мать, будешь наготове с промывающим раствором и баночкой прохладной мази, чтобы нежно врачевать свежую рану. Совдепия была жутковатым государством. Отец был осторожен. На даче он аккуратно слушал по старому желтому радио SPIDOLA вражеские голоса. В городе такого за ним я не замечал, то ли он лучше конспирировался, то ли просто глушили там надежнее. - Папа, а кто это говорит? - Это так, передачи новостей. Затем я подрос и оттенки смысла уже доходили до моего сознания, но особенно действовала манера дикторов - все в прямом эфире, хуй с ними с оговорками, все живьем и по-настоящему. Матерая антисоветчина. - Черт, во дают! Отец тут же немного съеживался и тихонько просил: - Ты, это, не очень говори там всем. - А я расскажу, ха-ха! - приятно чувствовать такую власть над здоровым мужиком с большим хуем, значительно больше моего, надеюсь, у меня еще вырастет. - Ты, что, одурел совсем, мне же худо будет! - пугался отец. - Ты давай потише везде, а то отца с работы выгонят, что жрать будешь! - вступала мать. - Чего вы разорались, пошли вы... Когда голос Америки принялся было рассказывать анекдот про то, как оживили Ленина, отец дернулся к регулятору громкости и выкрутил его, а потом зажал минуты на три с такой силой, что его руку было не сдвинуть, даже сильно укусив. - Что же ты все это слушаешь? Папа усмехался лукаво и нравоучительно: - Чтобы бороться с врагом, нужно знать его. Отец не был диссидентом. Или скрывал это глубоко в себе. Советские газетки он читал регулярно. С первой страницы до последней, самой интересной, там, где был спорт. Я полюбил таблицы с текущим положением команд. Лидер интересовал меня не очень. В большей степени я присматривался к тем, кто провел меньше игр, потерял меньше очков и мог, выиграв пропущенные игры, существенно подняться в таблице. Сумма забитых мячей тоже казалась не очень интересной. Важнее была сумма пропущенных. Хорошо, когда мало пропускаешь. Приятно было видеть ноль в графе поражений. Крепкая команда, ни разу еще не проиграла. Здорово. При внимательном анализе таблицы с результатами становилось уютно, тянуло покакать. В конце концов таблиц из газеты перестало хватать, я начал делать собственные. Любимые команды у меня поначалу не были на первом, но могли претендовать. Я проводил очередной тур. Фаворитов выбирал по названию. Больше всего мне нравилось имя "Динамо", из всех многочисленных динам - почему-то московское, Динамо М. Чистота, ни одной свистошипящей. Я не знал, что на самом деле под благозвучным именем скрывается ублюдок столичных органов правопорядка, ну что еще может быть хуже. А вот народная команда "Спартак" звучала грубо. С произнесением "р-р" я так никогда и справлюсь. Какая досада. Идиотский дефект речи. В слове оратор звук "р" недвусмысленно повторяется, это специально для меня. Голосом я тоже не наделен. Так, бормочу тихонько на прибалтийский манер. Было время в молодости, когда я старался говорить мужественно, с напором. Звучало, наверное, смешно. Отстой. Зато у меня красивые глаза и отличные зубы. Волосы так себе, редеют потихоньку, все больше седины на висках. Старость - не радость, уже тридцать пять. Хорошо бы трахнуть кого-нибудь. Советская шахматная школа готовила нас к сражению на передовой идеологического фронта. На нас не тратились сумасшедшие деньги, как на военно-промышленный комплекс, но кое-что на халяву перепадало. Например, мне удалось побывать в других советских городах на соревнованиях да и на тренировочных сборах. Все с тем же замечательным психом-тренером. Однажды в Риге в гостинице я почувствовал себя совсем плохо. Наверное, продуло. Бессильный, я горел в кровати. Пока тренер бегал по гостинице в поисках врача, в комнату зашел лысоватый мужчина средних лет. С мягким прибалтийским акцентом сообщил, что он наш сосед по этажу, а по профессии - врач-венеролог. - Как себя чувствуешь? Понятно. Ты с женщиной был недавно? Нет? Вообще не был? А я сегодня был с женщиной, о, такая страстная, ноги до потолка задирала. Ты член дрочишь? Зря, нужно дрочить, это очищает кровь. Я посмотрю, что с тобой. Да, у тебя температура. Нужно проверить, что у тебя с членом. Я сразу скажу, если что-нибудь не так. Нужно, чтобы он встал. Я сейчас его потрогаю. Так, я сейчас его подвигаю, чтобы он встал. Женщины - это очень здорово, они сами очень хотят, они это очень любят, вообще это очень хорошо. Да, у тебя температура сильная, вот и не встает. Нужно еще попробовать. Да, температура слишком высокая. Он уже отказался от попыток и отпустил мой маленький слабый членик, когда в комнату ввалился тренер. Врач-венеролог с достоинством объяснил причину своего визита беспокойством о моем здоровье и неспешно удалился, хотя этот психанутый шахматист-неудачник почему-то отнесся к нему с недоверием. Интересно, куда бы могла повернуться моя сексуальная жизнь, удайся этому веселому пидору его рискованная авантюра. Уже матерыми усатыми выпускниками мы, бывало, любили пошутить над беднягой тренером. Очевидной его слабостью была склонность нервничать по поводу опоздания на поезд, вынуждавшая нас всей командой из пяти оболтусов торчать на вокзале минимум два часа подряд. Интересно, как бы поступал я сам, неся ответственность за семерых несовершеннолетних в чужом городе? Чтобы развлечься, мы принялись резаться в подкидного дурака, а проигравший должен был поинтересоваться у тренера, сколько же все-таки времени осталось до отправления поезда. Через полчаса игры жертва издевательства впала в неистовство, в ответ на очередной вежливый вопрос неразборчиво крякала что-то непедагогичное, дергала башкой и брызгала слюной, в общем, готовый пациент для дурки. Когда он убежал от нас, чтобы успокоиться беседой с воспитанницами - двумя мирными толстенькими некрасивыми девочками, к нам подошел незнакомый дядька. - Какие у вас ребята шапки хорошие. - Да, ничего. - А откуда они у вас? - Купили. - Где купили? Дядька заметно распалялся. Чего пристал? - Где-где, на рынке. - А где это на рынке такие шапки хорошие продаются? - В Ленинграде. - В Ленинграде? Что же вы мне говорите, чтобы я в Ленинград за ними ехал!? Дядька разозлился не на шутку. Похоже, с его психикой что-то было не в порядке, мы испугались и застыли, хотя, случись драка, нас все же было пятеро, пускай и шахматистов. Но об этом не думалось, такой ведь может и пырнуть, и покусать. Вдруг рядом оказалась высокая сутулая фигура нашего тренера. Обрывок фразы вокзального психа он слышал. Тренер вдруг заявил необыкновенно спокойно, твердо и убедительно: - Идите своей дорогой, молодой человек! Вокзальный псих такого отпора явно не ожидал, но мы, пятеро обоссавшихся подростков, удивились еще больше. Таким победоносным мы нашего придурка-тренера никогда не видели. Прервав невыразительное бурчание растерянного противника, тренер повторил так же настойчиво: - Идите своей дорогой! Вокзальный псих понял, что связался с гораздо более серьезным диагнозом, чем его собственный, захлебнулся слюнями и немедленно свалил. В другой раз мы с приятелем, таким же озабоченным десятиклассником, поехали зимой по путевке на юг. Родители очень переживали, но все-таки меня отпустили. В нашей группе ехали замечательные развязные девушки чуть постарше, да несколько конкурентов, среди которых особенно выделялся чрезвычайно манерный парень, гордый не то своей одеждой и магнитофоном, не то высоким ростом и приятной внешностью. Как бы там ни было, в первый же день я поехал на автобусную экскурсию, а по дороге сдуру выпил пол-литра холодного кефира. И все, меня можно было сбрасывать со счетов. Температура тридцать девять, развязные девушки сильно навеселе забредают ко мне в комнату, гладят мою бессильную голову и сочувствуют, прежде чем уйти с развеселыми пьяными конкурентами. Я поправился только перед самым отъездом. Увы. В славном Ленинграде транспорт работал крайне напряженно. Все было забито. А мне нужно было ездить и учиться, и в шахматы играть. Люди толпятся на остановке. Нужно быть сильным и ловким, но еще и умным. Очень важно угадать место, где автобус остановится, где заскрипит и дернется в попытке открыться его мятая дверь. Хорошее зрение помогло бы раньше других увидеть издали правильный номер и ринуться на дорогу, поближе к цели, но вижу я плохо, и, значит, должен быть особенно быстр. К остановке подъезжает славный вонючий автобус, тяжело кренится набок. При особенно сильном ажиотаже старается приблизиться к тротуару, гудки, колыхание толпы, передние стремятся назад, они-то уже наверняка сядут, задние напирают, волнуются. Похоже, в этот раз я пролетел. Зрение у меня никакое, о приближении автобуса я могу судить только по реакции окружающих. Так борется за жизнь больное животное - держась остальных. Но только дайте мне войти. Там внутри - шикарная давка. Пускай пролетарии разят старым потом и свежим перегаром. Ничего, что нужно сопротивляться грубым толчкам и нажиму. Зато там есть славные женские тела. Они мягкие и крепкие, нежные и сильные, они из другого мира. Я протягиваю руку, хватаюсь за поручень, сосед еще пытается меня оттеснить, но я уже втягиваюсь в салон. Быстро осмотреться, сзади уже прет и пихается усталый работяга. Вот она - ближе к окну. Хорошая баба. Высокая и симпатичная. Нужно просто встать рядом с ней, остальное сделает давка. Вежливо пытаюсь сохранить расстояние между нашими бедрами. Увы, не совсем получается. Баба вздыхает и подается дальше. Вставший хуй заверну наверх и придержу рукой из кармана. Не заметила бы. Я ведь почти отличник, вежливый юноша. Вздыхаю интеллигентно, но меня снова подпирают, наши тела вплотную, я вжимаюсь в ее крепкую жопу и думаю, что перед выходом пройду мимо и проедусь плечом по ее сиськам. Хуй пульсирует с каждым ударом сердца. Колымага автобуса сотрясается на выбоинах, мы тремся друг о друга. Знает ли она о моем возбуждении? Черт ее знает, виду не подает. Увы, скоро выходить, давка слабеет. Еще немножко, а на прощание, уже повернувшись, можно прижаться к ней жопой и ногами. Снова нужно поправить хуй, на выходе из автобуса тайное может стать явным. Вываливаюсь из автобуса, снаружи уже ломится жадная толпа. Глубоко вдыхаю, я даже как будто устал. Черт, как же было бы здорово кого-нибудь выебать! Я ведь еще мальчик, вдруг, я испугаюсь и у меня не получится? Я не виноват. Эти автобусные штучки я придумал не сам. Я вообще не виноват. Мне был еще лет четырнадцать, когда две развязные девчонки на пару лет старше пристали ко мне в автобусе и стали нагло прижиматься. Телесный контакт меня скорее испугал, чем завел. Мало того, девки стали звать меня поехать к ним домой. Это так неприлично. Ничего не отвечаю, выхожу из автобуса с колотящимся сердцем. Шлюхи, они наверняка просто дразнились. Неужели на самом деле? И потом в другой раз, когда я случайно прикоснулся к девчонке, стоя к ней спиной - я даже не видел ее - соска громко объявила об этом паре своих подруг: - Ха-ха, девки, а ко мне тут мальчик прижимается! - Что, вот этот? Хи-хи. - Да, этот! И тут же притиснула упругие икры к моим худым ногам, запрокинула голову мне на плечо. У молодого парня крепкое сердце, оно может выдержать такой пульс. Я выходил из автобуса, не оборачиваясь, тяжело дыша, удерживая зыбкое равновесие в этом кипящем страстью мире. И понеслось. Я охотник за мясом. Оказаться в давке прямо за крепкой попкой, ножками - или перед резиновой твердости грудью спелой школьницы - все горит внутри. Иногда я наглею, создаю толпу там, где ее не было и могло бы не быть - это уже извращение. Это нарушение правил. В школе тоже было интересно. Например, в дверях на лестницу. Они почему-то были открыты лишь на одну створку, и проходить было тесновато. Кто это придумал? Наверняка кто-нибудь из мужиков. Озабоченный физрук? Пьяница трудовик? Злостный курильщик директор? Вышло замечательно. Не раз и не два, а многие десятки раз я встречал своей тощей грудью и проезжался на встречном движении по крепким буферам торопящихся пройти или зазевавшихся девчонок, странно улыбающихся при этом коротком волнующем контакте. Все эти милые забавы потеряли свою прелесть лишь с тех пор, когда я стал наворачивать девок по-взрослому. Зачем молодому красавцу инкогнито мять девчонку в автобусе, если можно познакомиться, пригласить домой и выебать прямо в письку? Но нет-нет и теперь шелохнется глубоко в штанах, когда толпа прижмет ко мне свежую девку, едва ли не годящуюся мне в дочери.