Профессор Михаил Федорович Ивченко, немалый, хотя и отнюдь не самый влиятельный авторитет советской педагогической науки, уже давно чувствовал себя неважно. Еще пять лет назад, в 1979-м он был впервые прооперирован, еще не зная действительной причины, сообщать истинный диагноз врачи не хотели, да и специализация их не звучала приговором. Вторая операция потребовалась уже в 1982-м и вышла тяжелой, кровавой, отнявшей на восстановление целый месяц, в течение которого он не мог не только ходить, но от слабости и читал с трудом; диагноз и врачи уже были именно те, зато результат им вполне понравился. Последняя операция вдруг оказалась легкой, отвлекшей профессора от дел на неделю, не больше - и он понял все. - Сколько мне осталось? - спокойно и прямо спросил он хирурга перед выпиской, хотя никогда ранее не подвергал испытанию его торопливую скрытность. - Мне нужно планировать свою работу. - Понимаю, профессор, - внимательно, как в глубь рассеченной плоти, вгляделся в него хирург, - вам я могу сказать прямо: если будете вести умеренный, здоровый образ жизни, то, можете рассчитывать, что еще один год у вас есть. Вдруг почему-то именно в этот последний, драгоценный год потемнело, сгустилось и стало приобретать характер завершенности нечто дикое, невообразимое. Ивченко узнал не сразу, он работал. Преодолевал нарастающую слабость, отгонял прочь тошноту и далекие отзвуки тупой боли и работал, прекрасно работал; а узнал о творящемся совершенно случайно, за обедом - от Александра Веремеева, своего лучшего ученика, единомышленника и, стоило верить, продолжателя. Профессор осторожно, чтобы не подвела дрогнувшая рука, положил ложку с овсяной кашей обратно в тарелку. - Как же так, Саша? В шесть лет - и в школу? Вы шутите, наверное? Доцент Веремеев уже был не рад, что сказал лишнего. Все это тяжелое и неприятное, каким бы оно ни было, напрямую не затрагивало их собственного научного направления - проблем воспитания детей в неполных семьях; нервировать учителя он ни за что бы не стал. Нет, увы, он не шутил. Профессор оперся на стол, встал и оглянулся на календарь. - Что у нас там из общественных мероприятий на этой неделе? Необходимо съездить. День потратим, не больше; это мы наверстаем. Веремеев молча схватился за голову. В коридорах на очередной педагогической конференции не видевшие Ивченко несколько месяцев зубры советской педагогики здоровались, некоторые задумывались, не похвалить ли старого знакомого за вновь обретенную юношескую стройность, но, посмотрев на его нехорошо похудевшее желтоватое лицо, о здоровье справлялись не все, а если кто и спрашивал, то ответ был быстрый и небрежный: - Спасибо, все хорошо. Главной темой обсуждения была, конечно, школьная реформа. Выступающие ответственные докладчики, словно сговорившись, на разные лады хвалили переход на школьное обучение с шестилетнего возраста. Ивченко получил слово ближе к концу, после всего услышанного он уже с трудом сдерживался. - Товарищи! Я не понимаю, что здесь происходит! Вы, только что здесь выступавшие, вы отрицаете совершенно очевидные положения, огульно отвергаете все, чего достигла современная педагогическая наука! Это же так просто, мне стыдно, что я с этой трибуны должен вам, ученым, такое говорить! Детям шести лет нельзя еще за парты! У них ведущий тип деятельности еще пока игровой, они не смогут перейти к обучению, это их возрасту совершенно... - профессор не смог продолжать, ему не хватило дыхания, он быстро захватил воздух и едва ли не выкрикнул - совершенно не свойственно! Вы же не заставляете грудных детей играть в дочки-матери! Польза от этого нововведения весьма сомнительна, а вред очевиден! Мы ничего не добьемся, только навсегда лишим детей радости познания! Несколько жидких, почему-то быстро затихших в гулком зале хлопков приветствовали его речь. Под тихое бормотание зала профессор, ступая не очень твердо, шел к своему месту. Дискуссии не получилось. Следующий докладчик, словно глухой, повторил все доводы сторонников реформы и даже добавил кое-что от себя лично, не слишком принципиальное, но вполне рациональное, подчеркнув, в частности, что увеличение срока образования до одиннадцати лет позволит, в результате соответствующей работы педагогических коллективов, в конечном итоге, расширить учебную программу по гуманитарным предметам в последних выпускных классах, за что и удостоился ровных одобрительных аплодисментов. - Что это? Что все это значит? Я этого слышать не могу, - говорил Ивченко сидящему рядом давнему, еще институтскому товарищу. Другой сосед еще во время выступления профессора куда-то пересел. Сокурсник невзначай оглянулся по сторонам и зашептал на ухо: - Мишенька, дорогой мой, оставь, не мучайся. Это совершенно бесполезно. Вопрос решен на самом верху. Ивченко страдальчески посмотрел на товарища. Тот поднял палец вверх - к огромной, нависшей над их головами люстре. - На самом, самом верху. Люди знающие говорят, да и нет оснований сомневаться, что Сам, лично Сам очень сильно болен, и он знает, что времени ему осталось немного. Хочет успеть хотя бы что-нибудь завершить, что будет связано с его именем. - С какой же стати... при чем тут дети? Тот лишь пожал плечами. - Нашептал кто-то, идейку подал, я-то думаю, это министерские, их работа. Ивченко перевел дыхание и вновь ощутил внутри живота что-то чужое. Властно заговорила тупая боль. Он справился с тошнотой и, поежившись, тихо спросил: - А что у него? - Черт его знает, - тихо ответил ему седовласый сокурсник. Ивченко продолжал ездить, встречаться, звонить, убеждать, но собеседники отводили глаза, секретарши все чаще говорили «его нет очень занят позвоните попозже». Силы быстро таяли, одинаково изматывали и широкие кресла, и жесткие стульчики в приемных, от томительного ожидания в нем просыпалась тупая боль; внезапно накатывающая грязной серой волной, непреодолимая тошнота с пугающей секретарш резкостью выбрасывала его прочь, иногда он не успевал бежать, застигнутый судорогой в коридоре. Более всего мучила необходимость ловить растворившиеся в пространстве больших кабинетов затуманенные взгляды их хозяев. Профессор возвращался домой ни с чем, ложился и молчал, не отвечая на вопросы жены и дочери. Приходивший Еремеев напрасно старался увлечь его обсуждением незаконченной работы, профессор сперва все откладывал, наконец лишь с горечью махнул пожелтевшей костлявой рукой. - Не могу я, Саша, больше ничего. Нет сил. Делай, что считаешь нужным, удачи тебе. Когда профессор не смог встать с постели, он все еще писал, затем диктовал покорной жене письма - в ЦК, в Политбюро, в Академию наук, в Юнеско... Последние дни высохший как скелет Ивченко лежал, отвернувшись лицом к стене. Время медленно уходило в ожидании новых приступов тошноты, от которых он хрипел и корчился, но нутряная боль, как последнее снисхождение, оставалась тупой и сдержанной. Он умер осенью, едва ли не первого сентября, когда возбужденные шестилетки, кто - в предвкушении новой интересной игры весело болтая короткими ножками, а кто - от печали расставания с мамой хлопая мокрыми глазенками, впервые уселись за школьные парты.