Хождение по лесу помогает нам успокоиться. У неё (она – это ты) красивая шея и мило так заострённый маленький нос. Не поворачивая к нему головы, она то и дело взглядывает на него, выбирая дорогу в стволах. Ну, или ты на меня. Полупустую большую сумку и плотно набитую маленькую они занесли в гостиницу и сразу же их потянуло на эту дорогу, которой когда-то они прошли не однажды. Не собираюсь я уступать тебя времени. И не подумаю. Время стирает лица, вычёркивает людей. В пепел и пыль превращает их имена. Тебя я ему не отдам. Они – это мы. Потому что я хочу и себя оставить вместе с тобой. Я хочу никогда не забыть, как мы выглядим. Поэтому мы – это они. Я смотрю себе вслед. Ночью перед отъездом мы с ней сидели одетые за разговором, где-то стучали чёрные поезда, чёрная ночь за окном, а в разговоре была ясность речей, звучащих в разгаре дня. – Может быть, нам не брать на себя этот труд? Я покачнул коленом две наши сумки, поставленные одна на другую.

Я голос ночного радио. Я не звучу из живущих в комфорте и сухости квартирных устройств. Неподалёку от фонарей и под косым дождём наступающей осени я тоже живу один. Я – нимб без лица. Ко мне наклонялись ели, сначала они росли, верхушками зеленели, оказывались вблизи. Когда приходила скрипучая старость, однажды в бурную ночь их ломало ветром. Потом шумела листва. Я даже затерян во времени. Я жил на бетонных опорах, и на очищеном от коры древесном стволе. Всё это проходит, эфир остаётся. Они понимали, что радио – не собеседник, и всё-таки приходили. Им все равно идти было не к кому и не к кому обратиться. И всем остальным идти тоже не к кому, только поймут они это чуть позже. Мне кажется иногда, что дождей выпадает меньше, чем слёз. Лиза к столбу подошла. Всё это помогало вчера приласкаться прохладе – открытая шея, короткие рукава. Но кончилось лето. И ей бы была не так ясна её беззащитность, не так бы легко она подчинялась тоске, если бы чем-то прикрыться. Особенно ночью.

Маруня скосила глаза и голову наклонила. Смотрит из-за плеча. Поэтому нельзя догадаться, что у них перед собой на коленях. Неважно. Ведь всё пока хорошо. Никто пока не торопит. И всё впереди. Алка и Коля сидели поодаль, так что у тез троих видели только спины. Крашеная скамейка раскачивалась под ними, как в лодке. А может быть, просто воздух дрожал от жары. Вчера налетела пыльная буря. Хлестало горячим ветром, летели тучи песка. Люди попрятались. Ступеньки при входе в подъезд засыпало наполовину. Ещё на асфальте остались сугробы и вееры и хвосты, как будто песок разбрасывали рукой. Коля и Алка погрузили в него пальцы ног. — Как на Марсе, — Алка сказала. А Коля, сразу же: — Ты там была? Алка подвигала носом, даже кожу наморщила на небольших висках, подумала. — Да, — говорит. У Алки и Коли одинаково ноги худые и в одинаковых ссадинах.

Под утро я спал приткнувшись к ее плечу. Я бы прижал к лицу две ладони, если бы спал один. Я плотно закрыл глаза, но все еще было мало. Во сне я не мог понять. Я приподнялся, очнулся, сразу стал ее тормошить. Полез в лицо. – Пойдем, надо вместе вставать! – первое, что я понял. – Пойдем-ка, - я ей сказал, - разбираться! Мы пили не требующий забот и присмотра капризный чай, а наспех сваренный кофе, я на окно мотнул головой: - Вот выйдем, а там пустота, ни этих домов по соседству, ни фабрики, нет даже рельсов, - и она мне молча кивнула. Мы встали и поскорей во двор. Туман был молочно-белый, густой, непрозрачный. Мы двинулись маленькими шагами. – Ты не напрасно куда-то в сторону? – А что? Мы же на фабрику прямо идем, выйти должны на стену, почти что на проходную. Проверим как раз наше знание местности. Потом показалось странным, что идем достаточно долго, а фабричной стены все нет. – Вот! Я же тебе говорила. Что надо было по асфальту ходить. – Вдоль дома? Мы постояли.

Нина смогла улететь, помедлила над территорией и как бы спиной прижималась к ночному черному небу, оттуда она на прощание еще улыбнулась Вере, а Вера ей так завидовала. Она была слабо освещена рассеянным светом с земли, отчетливым голубым крестом, раскинув руки, летела. Вера увидела, что осталась одна и продержалась недолго, ночная прохлада ее торопила. Хлебное поле вблизи было зрелым и золотым и не было ни жилья ни дальнего леса за ним, до самого горизонта оно оставалось безлюдным. Оно начиналось за самой колючей проволокой. Вера любила, и именно в этом месте уединиться и погулять вдоль этой стены из колючки. Во-первых, Нина тогда в косом направлении ночью тогда над колючей проволокой когда улетела, то именно здесь. А во-вторых, тут само собой создавался настрой, что уши хоть отдохнут от многообразных враждебных звуков так как отсюда плац с репродукторами и производственные бараки линией спальных бараков были отделены. Окраина территории.

- Пойдем? - Куда? - Сегодня на речку пойдем? - Давай. Но только попозже. Мы сгорбившись, задирая вверх подбородки, смотрели на лес, вот он вплотную за этой усадьбой стоит. Она на меня скосила глаза, засмеялась. - А что? - Как ты горбишься, интересно смотреть. Ходил ли я вязанной черной шапке ни летом ее не снимая, ни в помещении, в то время уже? Не установлено. - А ты, - я сказал, - когда горбишься очаровательна. А шапку я нигде не снимаю с тех пор, как начал седеть. Конечно, пока мы на этом камне сидели, позавтракав в нашем буфете, в тридцати шагах от гостиницы, то мы никого не встретили. А дальше? До вечера должен был длиться поход, мы только в гостиницу заглянули для этого снарядиться. Сходили мы к этой речке. Запомнилось, что дорога как будто вела нас в пространстве уставшего лета, с подсохшей, засыпанной пылью травой. А ведь это был май. Чем дальше, тем лес становился все более хвойным. Под ногами то слой слежавшихся листьев, то сухая опавшая хвоя.

Мы безошибочно с сыном нашли это место, несмотря на то, что давно уже ровно покрытое снегом поле до самого горизонта и нигде не видно дорог. Это ещё хорошо, что как скатертью стол под тонким снегом повсюду ровное поле и нам не пришлось услышать натужного рёва казённого внедорожника увязая в глубоком снегу, хотя всё равно бы нашли. Нет, тишина начиналась уже тогда, как только переместились на выезд из города, но когда мы остановились и вышли наружу на снег, оказались в полном безмолвии. Шеф предоставил сыну машину с сомнением, правда, сомнения были для шефа в порядке вещей, в маленькой фирме, где сын работал все это знали. Он говорил отводя глаза. Дергая, как он привык, подбородком к середине груди. Шеф незначительность подбородка компенсировал невероятным размером усов. «Ты же свои любительские права… что-то там недосдал. Пусть наш водитель везёт. Было бы просто нормально». Нет, сын ни в какую не соглашался с водителем. «Не может никто кроме нас там участвовать третий.

Артур и Синяк – рабочая молодежь, Илья, Маруня и Заяц – школьники среднего возраста, Бро – индейская женщина, Фрэд – ученик, мастер производственного обучения мистер Браун, Света и Конни – школьницы, Кирилл и Фрэнки - ученики, Кэт, Марина и Ваня – внуки, отец Фрэда Винсент, Иван Петрович Орлов – работодатель Винсента, Карла Шнайдер – упомянутая сослуживец Винсента, Лёвка и Симка – близнецы, улетающие в Австралию, родители Маруни – мистер и мисс Весняк, фрау Хандке и Бетси – счастливые переселенки, Бобби и Роза – парень и девушка, а также не получившие имени Президент, Дедушка, Дама, Отец одного из школьников, сантехники Негр и Китаец и Негр с остановки, летающий негр. Так вот она и начиналась, Америка. Все заново, на новом месте. Ну, привезли кое-что и выбросили на берег, но это чтобы ухватиться вам было за что для начала, а дальше давайте-ка, сами начинайте производить. Довольствоваться приходилось малым. Во время ночного дождя постель остается сухой – уже хорошо.

Ты похожа на ласточку. Я не только потому приписываю тебе, что вижу узкое длинное белое платье и острыми вниз углами черную шаль. Ты руки всегда опускаешь и накрест их держишь перед собой, когда ты стоишь на сцене, и это тоже. А голос – хотя он и твой, он тоже, когда ты его выпускаешь летит и уже не подвластен тебе то удаляясь, то возвращаясь и тоже похож на ласточку. Мы посмотрели вниз на серую рябь. Нет, не с этого начиналось. Если я вижу не ламповый свет, а под ногами узор из солнечных пятен там, где заведомо солнца быть не могло, я уж с этим давно не борюсь: значит, солнце и есть. Вагон был полупустой. Я на удобной коже сидений расставил пошире колени и перед собой рассматривал пол. Потом у нее спросил: – Разве тут есть наземная часть дороги? Где мы? Она засмеялась: – Где ты такой пиджак раздобыл? – Купил в сэконд-хэнде. – Войковскую проехали, вот Водный стадион, подъезжаем уже.

Иголки, иголка к иголке были ее одеждой, мы их привыкли объединять, елка стояла в них, как в шинели до пят. К ней подошел козел в овчинном тулупе и сапогах. В маленькой, как бы детской пилотке с кокардой погранвойск. Он посмотрел исподлобья и злобно сплюнул. Потом из кармана тулупа достал сигареты без фильтра и одну сжевал. И ушел. Маша тянула маму за руку к елке: – Смотри, Новый год опять! – Пошли, ну какой тебе Новый год, нам в магазин еще в очереди стоять, папа скоро придет. – Не все отжившие формы речи забыты заслуженно, о некоторых пожалеть можно. Они нам напомнят и про забытое содержание. Это связано. Это два молодых человека лет под 30, оба в длинных пальто, к елочке подошли. Они приближаясь беседовали уравновешенно и дружелюбно и даже поддерживали под локоть взаимно то один то другой. Нет-нет. Об однополой любви здесь речь не идет. Хоть это и стало болезнью массовой, последним шансом посредственности. Для них это называлось, как говориться, чужая беда.

Курицын, Петухов, Журавлёв, Кукушкин, Воронин, Орлов, Соловьев, Сорокин, Дроздов, Грачёв, Воробьев... блядь!

Здравствуйте бляди. Я живу хорошо. Чтоб вам провалиться.

I. Теперь время только и отводилось на буквальное выполнение принятого уже решения. Я позаботился сам, чтобы между этим самым решением и моими действиями никакой возможности вдоха, никакого просвета не обнаружилось, не дал им возможности разрядиться вдогонку каким-нибудь указанием. Всё это обернулось тем, что наутро я был на фантастическом расстоянии, в девятистах километрах от тех, кто меня притесняет. Мир осветился , быстро пришло уточнение, что на этом краю земли наутро подтаявший снег за ночь опять подмерзает, и к земле прижимался розоватый дымок. Небо, насколько здесь больше света, а ведь облачный день и нет на часах девяти, и это у них место ссылки? И барак с поселковым начальством, под которым сидит, - нет, не так – под которым поставлены санки, здесь, я чувствую, только что распрягли и увели оленей, нет, я ни за что не ручаюсь, а осталась на санках – ну что ж ты молчишь?

– Э-ге-ге! – задорно кричал пароходик и бежал по воде, шлепая колесами- лопастями. Только солнце сейчас такое - не откроешь глаза, а хотелось его рассмотреть получше, пока он вот так вот хвастливо скользит и себя показывает. Он, наверно, сбежал из музея какого-нибудь, из плавучего, на воде, образцов устаревшей техники. Я такой под открытым небом паровозов – припоминаю, почему бы не быть такому же на воде. Здесь земснарядом перемещают… ведутся мелиора… нет, это, кажется, орошение, – я думаю, сотни тысяч тонн песка, с одной стороны расширяют русло, с другой - слепящие под отвесным солнцем бескрайние пляжи. А пароходик напоминает не выросшую вполне собаку или кота, такие пропорции у него выразительные. Из досок сколоченная наспех бытовка, и вход, и единственное окошко на север, а с юга до половины занесенная песком уходящих будущих пляжей. Васька снял висячий замок, открыл скрипучую дверь. Снаружи хоть ветерок. Поэтому дверь оставалась открытой.

Я окажусь с тобой когда - нибудь там, где я смогу с тобой никогда не расстаться. Ты босиком перейдешь ручей. – Здесь не нужно летать над землей, здесь можно ходить, - ты сказала. – Здесь незачем бегством спасаться в небе. Оно здесь до самой земли. – Сегодня солнечный ветер, –я сказал. Ты улыбнулась: –Не солнечный ветер, а солнечный день и ветер. – Сколько вагонного чая я должен был выпить, вприкуску с тоской , пока до тебя доехал! – У всего есть изнанка печали. – Они от нас отвернулись. – Наконец - то! Наконец - то! – И они нам простили долги. Они нас совсем отпустили. Ты улыбнулась сейчас точно так же, как это всегда у тебя получалось, глаза уже улыбались, а губы только дотягивались за вспыхнувшим чувством, запаздывали. Я стал шептать: – Тамара, Тамара… – Что? – Ты такая же. – Время прогнулось, мы сохранились внутри на сгибе, не затерялись. И ты был таким же. Мы налегли на перила ведущего в неизвестную даль перехода, наверное, рельсы были под ним где - то там впереди.

– Смотри, как спешит, еще и оглядывается, – на кого это он? Вокруг нет никого! – И кому это нужно - тянуться, чтобы выше других, показывать, как ты всех обогнал, или как этот вон, пригибаться к земле! Уж какого роста ты есть, такого и будь! – Смотрите, споткнется вот-вот! Упадешь, носик разобьешь! Лена и Катя с тарелками так и стояли в руках, но Петр уже приближался, и всем уже надоело глазеть, и обе они отошли к опорным столбам, на которых держался навес. У каждого из столбов лепилась какая - то утварь, все вроде бы хлам, коробки и ящики, и где только раздобытые старинные керосинки и примусы, и столики были сколочены, из чего удалось. Петр добежал и упал на ящик. Сгорбился и задрал подбородок: – Ух! – Ну как? Ты от кого так бежал? Что – то погони не было видно. – Так снова темнеет уже! Правда, с лампочками так обстояло, что если кому - то сказать – не поверят. Они здесь были доступны в единственном виде: которые для карманных фонариков. Да-да, эти самые, размером с мелкую вишню.

Я черной елью стою под своим окном. Внутри – привалившись к серой стене, и это почти у дверей, а вход здесь в начале длинного коридора. С моей стороны по стене коридора - много просторных окон и видно за ними одно и то же: совсем под ногами земля, не дальше, чем пол коридора, подслоем бесцветных листьев, под слоем тумана. Стою в доспехах без шлема, и металлический воротник раструбом скрывает лицо до кончика носа, видны мои волосы, лоб, глаза. Стараюсь на тех, кто вошел, смотреть ободряюще. Затем (и уже без рыцарских лат) я сразу скрываюсь в дальнем конце коридора, и там он вливается в освещенное плохо и очень просторное помещение, в котором есть несколько комнат направо и слева пологая лестница на второй этаж. Там я нагоняю (никак не скажешь, что ей за сорок) как девушка тонкую одну из домоправительниц, видны ее в беспорядке недлинные русые волосы и белое платье – и все; она как бы шахматная фигурка и не идет, а скользит, и белое платье на ней до земли. – Рита!

У Димы гораздо ближе земля под окном мастерской, а у Олега над полом окно было выше, но если уж уточнять, то прежде всего было то обстоятельство, что этот продольный корпус, в котором восточный вход, и коридор от восточного входа, был выше, по высоте помещений, чем «пэ - образный», к которому он примыкал, ровно на метр, и первый этаж и второй. Вот почему мы как было уже упомянуто, ужиная вчетвером из угловой, этой комнаты видели в дальнем, у бывших налоговиков незабываемо от свечей розовеющее окно. Просто восточный корпус был выше к нему примыкавшего « пэ-образного» уже на 2 метра. На дальнем выступе (или в дальней « ноге» буквы «пэ») на втором - моя рабочая комната, Димины - почти подо мной. « Перекладину буквы пэ»- не хочется Риту по поводу прошлого дергать - образовывал, я не помню, какой- то там «Насекомпроект», он бывшую функцию, и направление повторял Восточного корпуса, но был не только пониже на уровне крыши (на 2 м), но и покороче.

Мы вместе с ней просыпались и больше потом никогда не виделись. И так каждый день. Будильник всегда звенел в темноте. У нее были синие мягкие тапочки, она опускала в них ноги с кровати и выходила и на разные голоса начинала звучать вода. Когда-то – она тогда была еще маленькая, она сама ко мне подошла и заглянула в глаза, и я в них прочел свое будущее. С тех пор я решил, что я пока остаюсь, не буду я двигаться дальше и здесь ее подожду. И вот она выросла, а я оставался таким же, ведь я ее ждал. Однажды мы встретились и дальше вместе пошли. Задачей будильника было поднять нас затемно. Зимой это было 7, начало 7-го. А летом он нас будил в 3 часа. И мы послушно вставали. Будильник не ошибался. Крупной она не была. Встречались и дети, которые послушанием и аппетитом радовали родителей, они вырастали таких же размеров. Поэтому ноги, которые свешивались с кровати, могли быть и детскими. Но маленькой – нет, она не была.

Шестиклассника звали Прохор, а четырехклассника Федор. В этот день никто не заметил, что после того, как сгорел изможденный зимний закат, утренний свет повторился не нового, а вчерашнего дня. Так постепенно время пошло вспять. Люди не замечали, они по обычаю в жизни присутствовали, каждый из них, как незаметная единица во множестве, был пассажиром, купившим билет. Так что теперь завезти их куда бы то ни было не составляло труда. Ну, все как обычно. Давали нелепые пояснения тому, что им видно в окошко, спросонья. И поезд заехал бог весть куда. Здание школы из желтоватого старого кирпича задним фасадом смотрело на школьный бескрайний двор. Он был не огорожен. Были там, затерялись на нем два голубых столба для волейбольной сетки, а больше-то вроде как ничего. Он отчасти находился в тени от здания школы. Уже добрались перепрыгивая, друг на друга взбираясь зимние дни до цифры 20-е декабря, а снега пока что в помине не было. Морозы казались от этого тем серьезнее.