Маруня скосила глаза и голову наклонила. Смотрит из-за плеча. Поэтому нельзя догадаться, что у них перед собой на коленях. Неважно. Ведь всё пока хорошо. Никто пока не торопит. И всё впереди. Алка и Коля сидели поодаль, так что у тез троих видели только спины. Крашеная скамейка раскачивалась под ними, как в лодке. А может быть, просто воздух дрожал от жары. Вчера налетела пыльная буря. Хлестало горячим ветром, летели тучи песка. Люди попрятались. Ступеньки при входе в подъезд засыпало наполовину. Ещё на асфальте остались сугробы и вееры и хвосты, как будто песок разбрасывали рукой. Коля и Алка погрузили в него пальцы ног. — Как на Марсе, — Алка сказала. А Коля, сразу же: — Ты там была? Алка подвигала носом, даже кожу наморщила на небольших висках, подумала. — Да, — говорит. У Алки и Коли одинаково ноги худые и в одинаковых ссадинах. Если не договариваясь заранее и всё там увидеть как есть пройти сейчас по двору, видно, что здесь обитают люди уменьшенного размера, почти вполовину меньше обычных. Может быть, здесь и вправду живут марсиане, а может быть, если не слушать их, а довериться нашему опыту, то обыкновенные дети. Хотя получив впечатления от нашествия взрослых, которые двор наполняют под вечер, трудно понять кто здесь пришельцы а кто население. — А правда, когда их много приходит, целой толпой, какая-нибудь беда? — Коля заводит. — Ты о ком? — Ну, взрослые. — А… Алка вздыхает: — Ну, это когда выходной. Все они дома сидят. Первого начинают… — 1-го мая? — Ну да. И так до 10-го. Пьяные все. — Франя тогда умерла. Мы думали, ей не дают деньги родители. Все бегали за мороженым. 1-го мая уже такая жара. — Ну, возьми! Хотели её угостить. А она головой качает, и плачет. Вот так… прикинь. Не взяла. А потом умерла. — Да… — Коля вздохнул: — А дядя Коля, который все время потный, орал во дворе: «А нам всё равно, а нам всё равно…» — Он же не знал. — А почему не брала? —Ну, ты же видел, горло было завязано. Она не могла повернуться. Она давно говорить перестала. Мы всё гуляли, потом на траве сидим, все что-нибудь рассказывают, она молчит. Молчит-молчит, потом вдруг заплачет. Мечталось о том, чтобы никто не болел, чтобы страшные когти злой участи не зацепили тех, кто ни в чём не виновен, а только их палачей, чтоб у тех, кто просто пришёл погреться на солнце, этого не отнимали, и у тех, кто замечтался от шума зелёных крон, и прохладного ветерка. Никто пока к ним не подсел и Коля и Алка видели тех троих: Маруня была спиной, а справа светловолосая Вера, сидят на траве газона вдоль дома, а слева сидела Франя с забинтованным горлом, повязка высокая, твердая и тоже к Маруне лицом и издали видно, как трудно ей поворачивать голову. Конечно, видели только Веру с Маруней, но только что, это было в начале мая, а значит, два месяца только прошло, они там видели Франю, они не хотели этого понимать, поэтому видели и её. Широколиственные тополя, темно-зелёные листья, тяжёлые, прочные, вблизи их стволов сугробы песка намело. Их лица кирпичного цвета от ветра, на них пропотевшие гимнастёрки, их листья белеют с изнанки, это – просохшая соль. У них за спиной не смолкает проезжая часть. Что они говорят? — Если ты прав, а твой учитель промазал, ты лучше молчи. Дядя Валера ещё молодой, до 30-ти далеко. Тётя Галя с ним стоит на углу, она ребёнка вела из детсада. Они решают, где им потрахаться. Тётя Галя таинственно сообщает: — У меня есть подруга, одна живёт. Работает в музыкальной школе. Я ключ возьму на пару часов. Ребёнок рядом стоит. У мальчика лицо семилетнего мертвеца. Так вот что здесь происходит! Оказывается, объяснение очень простое: семнадцать – десять, домой возвращаются взрослые обитатели. Ещё один летний день пролетел. Денис и Никита подъехали с разных сторон, поставили рядом машины, оставили дверцы открыты. Внутри гремят магнитолы. Денис и Никита стоят вплотную, кричат и смеются. Один и тот же глухой удар, отбивающий ритм, один и тот же. Следует бесконечный повтор. — Попробуй! Я тебе отвечаю! Она в двух шагах стояла — ничего не услышала! Я напрягся, как грохнул! —Так запах же! — Что? — Запах! — Да нет, у меня не воняет, а только глаза ест! — Ну и?.. — Что? — Ничего, жизнь продолжается, как сказал один анонимный пошляк, а может быть, автор и был, но со временем имя утратилось. — Ну, а, скажем, когда катастрофа? — Что — катастрофа? У тех, кто в неё не попал, она продолжается. — Ну да, ну тут ясность по крайней мере. Ну хорошо. А что, если кому-то плюнули в рожу, а он, как говорится, утёрся и дальше пошёл? А тут как? — Да, тут, во всяком случае, такой ясности нету. С одной стороны, она вроде бы сохраняется, жизнь, а если подумать, то стоит ли жить, чтобы корчиться и тошнило. Вот в этом и разница: вечером едкий дым попадает в глаза (— что ты всё трёшь глаза?), вечер – это тяжесть на плечи, и заныло в груди, – ещё один летний день промелькнул! А утром, пытаясь глаза разлепить стоишь на пустом дворе и с первой минуты понятно: ничто никогда не изменится, вот это всегда теперь так и будет. Не можем же мы расстаться. В эти дни возникала даже проблема: дети перестали носить обувь. — Зачем? Там песка по колено. Поэтому по двору то тут, то там попадались составленные из кроссовок, тапочек, босоножек и т.д. ряды. Так часто расставлена обувь в прихожей в квартирах. Это те, кому почему-то не разрешали из дому выходить босиком. С одной стороны подступает овраг. Стена создающая тень напротив отсутствует. Поэтому со двора видны бескрайние дали. С рассвета и до заката там повисает солнце. Вокруг него небо львиного рыжего цвета, а солнечный диск раскалённый и белый и временами затянут желтоватым кузнечным дымом. Туда невозможно смотреть. Оттуда идёт во двор обжигающий воздух. Всё это прекрасно. Алка и Коля бегут до угла за мороженым. Им нужно бежать до конца вдоль длинной стены соседнего дома. Асфальт от жары течёт. Они бегут по газону под самой стенкой, сейчас там полоска тени. Рыжий Валера помладше, ему 9 лет. Он валяется на одном из сугробов двора. Этот сугроб намело посреди газона травы. От его возни сугроб разъехался в стороны, осела верхушка, зато покрывает большую площадь. Валера в коротеньких шортах, что ценно, с карманами. Ни майки, ни обуви нет. Валера вылавливает в карманах осколки стекла и озабоченно морщась смотрит на солнце. Вот густо синий осколок похоже что толстостенной вазы. Вот огранёный розовый. Вот толстый тёмно-зелёный (шампанское). — Танька, с ума сошла? — над ней наклонились Вера, Маруня и Эля. — Бабки же до сих пор по квартирам, не всех ещё сдали в дом престарелых! Сейчас из окон заметят! — Они не смотрят во двор, где солнце, они на улицу смотрят, где тень! — Таня в ответ сонным голосом. — Да они и слепые. Таня постарше: ей 14 лет. Она кулак положила под щёку, в нём скомканные трусы. Она на песке, растоптанном наподобие пляжного лежит посреди двора. Мальчишки издали на неё задумчиво смотрят. Данька перебрался к Тане поближе, то и дело косится на Танину задницу. Он устроился от неё метрах трёх в позе мусульманина на привале, он даже что-то бормочет, стонет то ли вздыхает. За ним с интересом следит с газона Маруня. Потом говорит: — А на меня ты так тоже смотрел! — А что мне делать? Я вижу, что и Таню я тоже люблю! Вера прислушивается: — Он и мне это говорил! Всё точно то же! У Даньки те волосы, которые бесполезно причёсывать, они растут во все стороны, как полосы полегшей пшеницы. Он стонет, раскачивается: — Ну правда же, правда! Не выдумываю я ничего! По улице приближается к дому дядя Семён. Сегодня ему сказали: — Сегодняшний день без оплаты. Выспишься — приходи! Это ценитель пива. Мог выпить в день 9 литров. Руки он широко раскидывает, ими он ищет поручни. Ноги выбрасывает в стороны, а не вперёд. Как бы старается объяснить, как выглядит буква «Ж», или «Х». на повороте во двор он падает и лицом погружается в кучу песка. Минут через 20 его замечает милиция. С дороги к нему направляются двое. Один проверяет пульс, другой держит палец на сонной артерии. Затем вызывают транспорт и тело увозят в морг. На жизни двора это никак не сказывается. — Что ты делаешь? — Вера и Эля спрашивают у неё. Они подошли с двух сторон, чтобы не стать на дороге. Маруня сбегала домой за косынкой из белой больничной ткани, она завязала её на глазах и идёт по двору, а Вера и Эля ходят за ней и спрашивают: — Зачем ты? Маруня молчит. Встречает Татьяну, исследует её осторожно босой ногой. — Танька, ты? Вставай, одевайся! Потом говорит: — Вот были глаза, а теперь вместо глаз я в белой повязке. И вас я не вижу. И что бы выдумали? Я выше девятиэтажек. Заглядываю через них во дворы. Я выше деревьев на улице. И что, вы думаете, я там увидела? Что всё одинаково зелёное! Что лето везде! Понятно? Тут что-то у всех вызывает тревогу, касается слуха. Маруня снимает повязку. Три бабушки в чёрном идут от второго подъезда к беседке над самым оврагом. Таня стоит к нам спиной на одной ноге, надевает трусы. Впереди идёт бабушка, которой мальчишки присвоили прозвище Рвота. Она говорит громче всех почему всё не так и как навести порядок. Данила, Вера и Таня, и Эля, и Света и Аня, и Вовка, и Павлик, и Катя, и Франя, и Эвка, и Дима вздыхают одновременно: — Неужели уже 5 часов? И вот расходится с треском и рвётся бескрайний зелёный шёлк, тот самый, который Маруне виден был с высоты во все стороны, обширные, выпуклые земные пространства, и в трещины наползает сырая, тусклая мгла безрадостных дней, оттуда мерцают бесчисленные голубые глаза, печально мигают и пропадают в ней. Прощается лето, и там, где только что лето стояло, его уже нет, оно забывается, отменяется.