Я черной елью стою под своим окном. Внутри – привалившись к серой стене, и это почти у дверей, а вход здесь в начале длинного коридора. С моей стороны по стене коридора - много просторных окон и видно за ними одно и то же: совсем под ногами земля, не дальше, чем пол коридора, подслоем бесцветных листьев, под слоем тумана. Стою в доспехах без шлема, и металлический воротник раструбом скрывает лицо до кончика носа, видны мои волосы, лоб, глаза. Стараюсь на тех, кто вошел, смотреть ободряюще. Затем (и уже без рыцарских лат) я сразу скрываюсь в дальнем конце коридора, и там он вливается в освещенное плохо и очень просторное помещение, в котором есть несколько комнат направо и слева пологая лестница на второй этаж. Там я нагоняю (никак не скажешь, что ей за сорок) как девушка тонкую одну из домоправительниц, видны ее в беспорядке недлинные русые волосы и белое платье – и все; она как бы шахматная фигурка и не идет, а скользит, и белое платье на ней до земли. – Рита! – я говорю, она оборачивается. – Как выселение? – я говорю, - все уже выехали? Рита голову опускает, покачивает головой. Вид у нее огорченный. – Поднять такое гнездовье! Нет. Эти, в «оранжерее», в пролете, висячих пять комнат. – Кто там у нас? – Проектно-сметная группа. – Пивоваров? – Главное, шесть человек сотрудников, и он там седьмой, начальник отдельно сидит. Пивоваров. Я их предупредила, что отопление отключаю, и свет. Зашевелились. Мы уже двинулись с ней, взойдя на второй этаж (как она приподнимала платье на лестнице – я засмотрелся!) снова по коридору. Он повторял направление нижнего. На середине примерно справа короткая лестница вела в застекленную «оранжерею». Это была между двух равноценных выступов здания общей длинной не больше 15 м и образующая как бы 3-й этаж анфилада «висячих» комнат. Кто-то пофантазировал, осуществил. В этот момент два мужчины среднего возраста, совершенно с тяжелым трудом не знакомые двигали вниз однотумбовый письменный стол именно с этой лестницы, 5 ступеней. Это Корнилов, какое-то там второе лицо, в галстуке в черных и винных штрихах, с вычурным на подбородке подобным модельному каблуку черным клоном бородки. И некто плешивый и исполнительный, оба в очках. - Нас покидает умственная элита, - грустно я произнес. - Позвольте… Остановитесь! Корнилов пытался восстановить пропадающее дыхание. - Как можно нас всех… мы здесь… и наши инстанции смежные все были рядом… такое благоустройство… подумайте только… о Боже… - Уебывайте без разговоров. А то я пришлю демонтажников завтра с утра, они ваши кульманы из окна побросают. Рита, пошли. Взлетела в теплом тумане серого неба стая ворон. О чем был их крик? О минувшей опасности? О свободе? Сначала они облепили одно из высоких деревьев здесь, возле замка, потом вдруг взлетели. Что, – замка? А разве они существуют недавней постройки? Да ладно, ну пусть хотя бы дворца. Дворца? Что, - дворец? Ну да, если сильно прищуриться. Действительно, все эти несколько зданий когда оказались соединены, проектный так называемый институт, спортзал, типовой детсад, налоговая инспекция, местами наземными коридорами, местами уже упомянутой соединительной аркой, и заново были прорублены входы, - все вместе, и по размерам, и по запутанности сложившейся планировки, теперь это вправду собой представляло дворец, иначе не назовешь. Но как это я осилил всем этим вступить во владение? Ответ на вопрос распадается на две части. Во-первых, хоть мне никто не поверит, это мне подарили. А во-вторых, не мне одному, а некоторому количеству персон, мы – это в каком-то смысле команда. Ну, кто подарил, это даже не так интересно. Могло быть и Министерство, а мог быть и меценат. Должно было быть, по-любому, чье-то личное пожелание, без этого бы не сдвинулось с места. Возможно, это окупится. В нас кто-то поверил, раз все это сделал для нас. Как только возможны стали сделки с недвижимостью, они это сделали. От этого выселения многие только выиграли, переселились на лучших условиях. Но есть и такие, кто все потерял. Кому-то пришлось заменить «положение в обществе» осмысленным честным трудом. По поводу первого дуновения, прихода к заждавшимся людям, примет золотого века, то это для меня не вопрос. Чиновники больше не существуют. Порочащий, оскверняющий зрелище жизни класс. Как сказано: эксплуатация человека тире человеком. А это ее самая живучая форма: чиновники. Они оскробляют зрелище жизни больше насильников с пулей или ножом. Предвидя присущую им инерцию, считаю, не обойтись без зачисток. Да, стаей ворон я быть соглашусь. Корниловым – никогда. Второе условие: от сводов законов осталась одна только строчка, а в ней одно только слово. Оно регулирует отношения между людьми. Доброжелательность. Но надо представить: она уже стала для всех основным инстинктом, что люди до этого дожили. И все. Основной закон совпал с основным инстинктом. Всего эти два условия, и третьего не потребуется. Придет золотой век. В конце коридора, теперь уже на втором, мы вновь попадаем в подобие вестибюля на первом, и я говорю ей: - Рита, теперь на минутку ко мне, - и мы направляемся к дальней, одной из трех, к витринной стене примыкающей комнате. Из комнаты виден последний присоединенный корпус. От пола до потолка заменившее стену окно в вестибюле продолжается здесь. Мы дверь за собой оставляем открытой. За этим окном стоит черная ель. На жестком стуле перед окном – старинная пишмашинка («Москва», механическая). Такой же жесткий стул стоит перед ней. Направо сдвинута в угол темная штора, которой хватает закрыть всю эту стену, вернее, окно. Слева, без простыней и подушки, лежит на полу матрас. Рита на все это поглядывает с неудовольствием: - Может, хоть стол тебе сюда принести? Я покачал головой: - Нет-нет! Зачем мне лишние вещи? Чтоб что-то включить в свое окружение, надо, чтоб это был выбор по крайней мере, найти, успеть полюбить. – А ты не устал от однообразия? – Однообразие? Да я бы и женщину предпочел бы знать только одну. Как видишь, не получилось. Не удостоен. Закрой дверь. – Да иди ты. Паршивец. – Ну ладно, пошли. Мы вышли, я запер дверь. От лестницы в дальнем конце вестибюля на нас смотрела Лариса. Она нас ждала. - Я третий этаж обошла, там полная пустота. Пойдете со мной на 1-й? Иду тормошить значкиста. Лариса – еще одна домоправительница. И платье на ней тоже длинное, но черное, без рукавов, и не до земли, она наклонила к нам голову. «Значкист» - он нам долго пытался втереть, что он здесь совсем не лишний, что будет платить нам аренду и т.п. Не понял он сути дела. Значкист был «видный» мужчина – большие руки, большой размер обуви, высокий, широкий в плечах и крупная голова – с искательным поведением, ни с этой осанкой, ни возрастом не сочетавшимся. Он закупил агрегаты и изготовился штамповать портреты известных политиков, - значки, для ношения на груди, фотоспособом. - Нет, девочки, не могу попрыгунчика этого видеть. Скажите ему, что пришлем демонтажников. Переговоры закончились. Сходите вдвоем. Они засмеялись. Действительно, этот массивный немолодой человек носился, стараясь задобрить и угодить собеседнику, почтительно застывал, когда к нему обращались, спешил реагировать и т.п. А между тем мне нетрудно представить, как предварительно оглянувшись и на ходу он жопу вытрет каким-нибудь небольшим существом, которому он ничем не обязан – да так, от хорошего настроения, и дальше пойдет, размахивая руками-ногами. Мы вместе спустились на первый этаж, и я спросил у Ларисы: - Олег где, не знаешь? – По-моему, шел в спортзал, и дальше они по всегда здесь бывшему коридору отправились прямо, а я свернул в длинный – соединительный как бы тоннель, так выглядят коридоры в подвалах, горели тусклые лампочки, и выкрашенный серо-зеленой краской, и все мне казалось, что я там иду согнувшись, когда я вошел в спортзал. Просторный одноэтажный спортзал как раз находился вблизи того выступа, в котором была на втором моя комната. Продев руки в кольца, зажав их подмышками Олег над полом парил. Глаза он прикрыл и руки держал на боках как приклеенные. На нем была майка с немыслимыми отверстиями для шеи и рук, спортивные узкие брюки. – Замечательно, - я говорю, - висишь как сушеный. Помолчали. Я на него поглядывал снизу вверх. Потом вдруг припадочный, неадекватный смех. Глаза он открыл и трясся на кольцах, руки держа по швам. – Я, понимаешь, как я сижу на руках у мамочки тут вспоминал. Документально. В последний момент ты меня вывел из транса. Я должен был запачкать пеленки. – Ну ладно, - я говорю, - это уж очень личное. Что нового? Что-нибудь написал? – Да. Десять листов. Стандартный формат. Окрестности замка. – Покажешь? Зайти? – Нет, - он сказал. – Когда напишу всю серию, тогда покажу. – Жлоб, - я сказал, и вышел из зала. Мы ужинали вчетвером: Димыч, Олег, Валерий, и я. Случайно так получилось. На этот счет даже самой гибкой программы здесь не было. Чаще всего каждый как-нибудь сам питался, как ему было удобнее. Мы собрались в угловой, на краю того корпуса, под которым в начале текста проложен был коридор. Свет включать не хотелось. Мы сидели перед квадратным тяжелым столом, на мерцающей белой скатерти был кусками разломлен лаваш, большой кусок сыра, 2 бутылки вина. Это мы с Я это взялом затеяли выпить, за Олегом зашли, а Дима сам прибился к нам по дороге: - Не бросайте ребенка! Куда вы идете? Я с вами! В наступающих сумерках далеко-далеко через двор нас сейчас привлекло неразгаданное явление: в дальнем здании (бывш. налоговая инспекция) на последнем, на 3-м его этаже разгорелось окно непонятным оранжевым светом: это были не люстры, не настольная лампа, а что? – Ну давайте, - я говорю, - пойдем да посмотрим! Тут Валентин неохотно зашевелился: - Да это девишник, Лариса, Марина и Рита, а Рита еще племянницу здесь поселила, 8 лет, они собирались, когда арендатор последний исчезнет, отметить, я видел, полсотни красных свечей закупили. Вот они их и зажгли. А посередине торт. – А нас почему не зовут? – Олег равнодушно спросил. – Так они же их без нас выселяли! Олег несмотря на уже 27 или полные 26 ни разу пока еще в жизни не брился (наверное, принципиально), и русая борода (ее почти не было) и пышно разросшиеся усы поэтому были особого качества, наверно, как у монахов в монастырях, а также у мусульман. Его мастерская была угловой и именно в этом корпусе и именно возле входных дверей, которые обозначены в этом тексте вначале. Две комнаты: на 1-м и на 2-м этаже. – А что ж ты не там, где Лариса? – Дима у Валентина спросил и прыгнул к нему, ни с того ни с сего, на колени, колени поджал и прижался к груди. – Это еще что, блядь, за выходки? Это не клуб однополой любви, - Валентин спокойно сказал. – Да я же не потому… а мне не хватает советов родителей, ведь я сын полка, - Дима сказал и слез. – Все врет, - я говорю, - я знаю его родителей, и папу Юру, и маму, - как ее? Софью. – Кривляка! – добавил Олег. Олег был талантливый пейзажист, а Дима – действительно, самый маленький, был младше нас всех, и ростом меньше нас всех, но тщательно сложенный – из них получаются долгожители, и очень талантливый портретист. Считалось – официально зарегистрируешься в истории, даже в вечности, если ему попозируешь, мы очень серьезно к полученным от него относились изображениям. У нас с Валентином есть общая территория – ни для него и ни для меня занятие не основное, и все-таки то меня, то его туда то и дело заносит, литературный эскиз того, что потом превратится в видео, т.е. сценарий. И все-таки текст, который и есть последняя форма, не будет переработан во что-то другое – мне это важнее, а для Валентина, неважно там, что – как поселить это в кадре, он оператор. Он у нас самый заметный (из нас, то есть, он один высокого роста). Уже последний свет исчезал, остатки еды на столе чернели как прогоревшие угли. Тем ярче горело вдали оранжевое окно. Молчали-молчали. Потом я Олегу сказал: И все же… И все же при всем при том… ни в нашем взаимодействии, ни чем занимается каждый мы можем нигде не отчитываться. Серьезное обстоятельство, не надо о нем забывать. Могли бы и вообще здесь не заниматься ничем. Олег примирительно тихо сказал: - Кончено. Но разве ты встретишь здесь человека, который согласен бездействовать. Из всех – а у нас их трое – наших домоправительниц Марина ростом повыше, что, может быть, достигается тем, что носит на тоненьких каблуках сапоги, и весь ее постоянный наряд – обильно-цветастый платок, закрывающий щеки и шапка, как меховая чашка поверх, затянутый в талии плащ, - как избранный для себя, она этот облик ценит, и было замечено, что даже, войдя в помещение, остается как можно дольше не раздеваясь. Мы вообще наделяем домоправительниц способностью предотвратить запустение, надеемся, что из женских рук и на женский глаз и даже в таком большом помещении устроится домашний очаг. Когда в отношении спальни мои пожелания были выполнены, Марина зашла посмотреть. Я присмотрел для себя кабинет завотделом, в котором (в самом кабинете) не изменил ничего. Оставил я даже сраную именную табличку с указанием должности на дверях. У задней стенки в торце кабинета массивный стол и жесткое кресло. Пусть так и стоят. А вот за спиной у начальника подсобное помещение, по-видимому, для особенно ценных архивов. Туда вела узкая дверь, само помещение с узким окном, тянувшееся в ширину кабинета, само было узким и смахивало на туалет. Туда мне поставили старенькую кровать односпальную с хорошим матрасом и ворохом простыней. А в изголовье, между окном и кроватью, стоит пустотелый рыцарь. Тот самый. Марина спросила: - Уже ночевал? – Нет еще. Послушай, - я вдруг спросил (я к ней присматривался), - Монголия там, Тува – это я понимаю, когда Средняя Азия тоже понятно. А вот тебя я никак не улавливаю. – Адыгея – о чем-нибудь говорит? – Нет. Ни о чем. – Но слово то хоть это слышал? – Слово слыхал. Посмотри, - я ей показал на вздувшиеся штаны. – Да ну тебя к черту совсем… она уронила голову. И начала раздеваться. Осталась на ней эта исподняя упряжь, и я ей стал помогать. – Кроватка какая узкая, - она сказала. – Ты тоже узкая. Она засмеялась. Она согнула ногу в колене, прижала к стене. Другую поставила на пол. И я, ну… ринулся. Она сначала молча лежала, старалась не двигаться. Я несся, толкал ее и толкал. Потом в ней раздался короткий звук, как будто в ней что-то оторвалось. Она мне сдавила тонкими пальцами спину. Я тряс ее и заглядывал в маленькое лицо, на детский полуоткрытый рот, на темные разбежавшиеся глаза. И с ней неожиданно все повторилось. А здесь уж я не выдержал. Кровать у нас гарцевала, как лошадь. Она мне сказала: - Давай, отделяйся. Я встал. – Ты много работаешь. Отоспись, Адыгея! – я ей сказал. Олег удивил, когда завершил свою серию и дело дошло до показа работ. Уже говорилось, что он занимает две угловые на двух этажах двухэтажного корпуса, внизу мастерская, берлога над ней на втором. И мы в угловой на втором, но с другой стороны здесь ужинали недавно в потемках. И тянется корпус оттуда, где я стоял в латах, скажем так, к спортивному залу. Добавлю, что спальня моя в кабинете начальника на том же втором, от той, где мы ужинали, через одну. А вот коридор на втором, в отличие от почти непрерывно составленного из просторных окон на первом, всего обладает двумя, и одно от другого отдалены, обычными окнами. Поэтому там темновато. Олег свою выставку начал с того, что настежь оставил открытым из нижнего этажа обычно закрытый вход в мастерскую. Я, Дима и Валентин, Лариса, Марина и Рита с племянницей Ингой, о выставке все были оповещены. Дворец посещали и визитеры, по приглашению кого-то из нас. И вот посетитель – первый – явился из глубины помещения, в длиннющей коричневой юбке, с красиво обтянутой задницей, хотя не стесняла шага и красной короткой кофте, с платком на плечах и в сапогах, - и повернул в эту дверь, и это была Марина. Олег обнаружился возле двери за столиком, в том месте, где служащие продают возле входа билеты, и поднял на нее доброжелательный взгляд. Все это читалось так, что только блокнота входных билетов и штампика там какого возле него не хватало. Олег примирительным взглядом, с улыбкой в небритых ни разу пшеничных усах смотрел на нее снизу вверх. На столике – толстые, тонкие, разложены были альбомы художников, которых Олег объявляет учителями. Он сразу начал экскурсию: - Меня не интересует содержание… - Откуда же его столько берется? – Меня интересует сам образ действий, мое поведение во время работы… - Вот знаешь, детям снится сказочный лес. Ребенок во сне опасается, что его разбудят. Какой-нибудь окрик, или пора вставать. А он там внутри. Вот так же и я между твоими работами. Наверно, когда-то мне снилось. У Риты русые волосы такого качества, что если потеребить, скомкать какую-то прядь, какое-то время она сохранит эту форму. Уверен, что Рита сначала причешется, потом этот невообразимый беспорядок намеренно создает руками. Это ее стиль. У Риты глаза блекло-голубые, и некрашеный рот. На выставку Рита пришла в наряде Инфанты Веласкеса, но там у Инфанты белое золотистое, а Рита пришла в темно-красном. А то есть, подмышками тесно, а вниз распускается колоколом до земли. Однажды я у нее уже спрашивал, откуда на ней в изобилии 17-й век. – Но я же задолго знала, что буду жить во дворце. Я готовилась. Племянница ничего с ней общего не имела – застенчивый бледный ребенок, темноволосая, все затаила в себе. Когда мы в первый раз с Ритой трахнулись – на 3-й день по вселении, встречались еще в коридорах последние арендаторы. Они напускали высокомерно-встревоженный вид, но плохо у них получалось. А Рита уже тогда была в белом платье Инфанты. Моя рабочая комната – с машинкой, матрасом и ель за окном, немедленно появилась в том виде, как только сам я вошел. И так же, как в день посещения выставки у Олега, откуда-то – то в застекленную крышу, то в окна просачивалось желтоватое солнце, засвечивало в недра дворца. Я выдернул ключ и вставил его изнутри. Пока мы по коридору шли, у нас был приподнятый разговор об успехах. – Рита… - сказал я упавшим голосом. – Что, так приперло? А что же ты простыней не запас? Я в списке не видела. – Потом, - я сказал, - пожертвуй платьем Инфанты! Она совсем не была такой узкой, как думалось, глядя на спину в широких платьях. Обширный плоский живот, желтоватая кожа. И неожиданно бедра недалеко от груди. От этого ноги – она была среднего роста, но ноги казались длиннее. Так вот что стерег твой Веласкес! Обычно она ходит в блузе и джинсах. Попробуй пойми. И я в эту радость свалился. Я видел ее в первый раз. Блуждали по комнате отраженные блики. Не знаю, на сколько хватило, какое-то время нас не нашли бы нигде. Потом я очнулся, осмыслился. – У нас все в порядке? Она легонько держала снизу мой подбородок, сложила ладони лодочкой. Ее забавляло мое удивление. – Ты видишь, как я торчу, - я ей сказал, - но хочется руки разжать, и кожа ищет прохлады, как, знаешь, полдня работал лопатой. Наверно, мы долго так? Она засмеялась: - Ну и сравнение! Послышался из коридора противный резиновый голос: - Зеленина Ира! Зеленина Ира! Мама тебя уже всюду ищет! – брала на работу ребенка какая-то служащая из арендаторов. – А знаешь, - она мне тогда уже пообещала, - возьму-ка я к нам племянницу. У них там семейка… они только рады будут. Племянница отделилась от взрослых и двигалась боком, переходя от работы к работе. Олег в своей типа как бы армейской рубашечке зеленоватой, и Рита, на ней темно-красное, фасон – 17 век, пышный колокол до земли, стоят посреди мастерской, Олег подготовил – советский Евсей Моисеенко, француз Жорж Сёра, в руках два тонких альбома, но он с удовольствием наблюдает за Ингой, о них он пока забыл. Ребенок задерживается, стоит перед каждой работой, работы все одинаковые, большие форматы, рассматривает, носом нацелившись в центр, рассматривает почему-то так близко, и книгу бы так не стоило. – Это странно! Мазок повторяется из работы в работу, не только мазок, - даже цвет повторяется! Рита разволновалась совсем. – Я все узнаю! Нет, я не понимаю. И небо ты теми же красками, тот же цвет! Но там это – ветер и облака, а на земле прошлогодние листья. Ребенок, ты где? Рита только сейчас оглянулась. – Все именно так и было. Когда мы вселялись? – Да две недели назад. Сегодня 30-е марта. – Спасибо, Олег! Незамедлительно появился еще один персонаж, еще не успели на столик вернуться Евсей Моисеенко и Сёра. Наверно, сырым возрастающим ветром окрепшей весны его к нам пригнало. Формально-то это мой был знакомый, из этого следует, мной он и был приглашен. Не знаю, в каком расслаблении я его подцепил. Морзянкин Валентин Семенович. Для наших – фигура, бесспорно, из внешнего мира. Олег ему задал вопрос – в отрыве, ему это свойственно, от атмосферы событий: - Валерий Семенович, вы не педик? – и с первых же встреч обозначил характер их отношений. Второе постигло Морзянкина огорчение, когда он, волнуясь, атаковал вдруг Ларису. Валерий Семенович по росту как раз совпадал с Валентином, их двое у нас таких фигурировало, когда приходилось сравнить. При этом Морзянкина голова обидно была маловата по росту. Он в черном пальто до пят похож был на пастора, на голове кокетливо-мелкая шляпка с подогнутыми полями. И вот он Ларису вдруг кинулся обольщать какой-то избитой словесностью. Все так, как вроде должно все и быть. Ничего не случилось. И Валя до этого где он поодаль сидел, и как он до этого мимо смотрел – туда и смотрел, но стало понятно, что только Семеныча и Ларису сейчас он и слышит. А наши переглянулись. Но, как надлежало, Морзянкин быстро все понял, чувствительный же был человек, и сразу же сделал выводы, он отбежал и стоял в стороне, прервал объяснения с дамой на полуслове. И вот, укоризненно озираясь на дующий в спину ветер и шляпу держать в помещении продолжая рукой примчался Валерий Семеныч на запах культурных событий. От входа два метра, и вправо – открытая дверь в мастерскую. Олег его встретил умело своим исполняемым трюком – он показал ему крупные белые зубы в улыбке, для этого непонятно как, как занавес поднимая усы. Затем продолжалось рукопожатие, во время которого гость обследовал взглядом стены и даже успел покоситься на стену у себя за спиной. Олег свободной рукой прижимал к груди два альбома, и гость прикоснулся к ним согнутым пальцем: - Берусь утверждать, что здесь Камилл Писсаро! На этом рукопожатие прервалось. – Ну что вы, у Писсаро всю дробность фактуры объединяет ее непрерывный трепет. А здесь – сквозное движение. Нет-нет! – Боннар? – Нет-нет. Ну что вы. Его индивидуальность когда перешла в его метод, открылось, что суть ее – многовекторность. А здесь все находится, обретается, уточняется, обогащается по ходу прямолинейного, скажем, движения. Морзянкин беспомощно руки развел. – Вот там, - продолжал Олег, - к примеру, на столике – Джорджо Моранди. – Как! У Моранди ведь синтез, объединение форм! Мазок вообще не виден. А главное, это мир тишины, неподвижности. – И тем не менее, усилие прилагается в прямолинейном движении. Почувствуйте! Олег протянул Морзянкину оба альбома, и тот, оставаясь на месте, какое-то время их перелистывал. – Позвольте мне углубиться в ваши фактуры, - затем он сказал, и двинулся мимо по стенам висящих работ. Успело у нас по-домашнему, запросто еще уточниться до этого дня одно обстоятельство, должно было все так сложиться для этого и сложилось, что все мы тогда собрались в одном эпизоде и вышло, что к нам Морзянкин прибился. И наши, поскольку явились все изнутри, по комнатному были одеты, а гость – в том же черном пальто, в котором угадывались и узкие плечи, и широковатый зад, и в той же заботливо для себя подобранной шляпке. Толпились, как часто у нас получалось в первые дни, опять-таки, у Олега, там много работ стояло тогда лицевой стороной к стене, еще это было до выставки, а выше, под потолком – два узких горизонтальных формата: зеленые массы деревьев под сильным ветром. Олег был гостеприимен – по вечерам не работал. И все пребывали в болтливом, дурашливом настроении. Наверное, свет в мастерской – рассеянный, не слепящий, и все же достаточный, тоже способствовал. Лариса с собой захватила черную сумку, на пол поставила, что-то нам показать. В ней оказались градусники, штук 30, для установки с видом на них из окна. – Вот, можете не гадать, какая погода снаружи. – Да много-то так зачем? – А что, ты согласен несколько сотен метров шагать, чтобы в каком-нибудь угловом окне повидать, наконец? Мы их почаще повесим. Дима за Ритой ходил по пятам, выпрашивал позволения называть ее «мамой»: - Дурачок! – Рита, а может, и вправду могла бы? Дима, сколько тебе? – Лариса спросила. – Девятнадцать. – Да запросто бы могла, мне 42! Но он дурака ведь валяет, Лариса! И мама есть, и отец. – Нет у меня никого. Я подкидыш, - Дима мрачно сказал. – Все врет, - прозвучало несколько голосов. В общем-то, все у нас знали, откуда тема пришла. Дима с живущими в разных комнатах матерью и отцом прожил 15 лет. И все это время они у него на глазах разводились. Вернее, они каждодневно к этому шли. Потом таки развелись, но легче не стало. Из этого и родилась его тема для разного рода импровизаций. А я в атмосфере необязательности, я тоже не уберегся от настроя на удовольствия и я, с расстояния, правда, и не вступая в контакт поглядывал на Марину. Она сейчас больше напоминала того, кто только что вместе со всеми вошел с холодной платформы в вагон и греется, наконец вместе со всеми. Она, как раз-то, вокруг смотрела рассеянно и мало что замечала. На плечи накинут тот самый рязанский платок, под ним она обхватила себя, обнимала. В той самой коричневой юбке (с красиво обтянутой задницей), сапоги. Высокая девушка с маленьким смуглым лицом. Потом она все же меня застала, почувствовала, что рассматривают. К щекам ее бросилась краска, они потемнели. Я лучшего ничего не придумал, я просто ей подмигнул. Морзянкин потряс отведенной в сторону горстью пустой и, выждав момент, обратился ко всем: - Ребята… у вас здесь найдутся и те, кто младше меня… а кто-то и старше… и это, я вижу, для вас не имеет значения, ну, то есть, когда вы общаетесь между собой… так вот, я прошу… вернее, я предлагаю: давайте отбросим отчества… я всем предлагаю ко мне обращаться на «ты». Никто не откликнулся. Я это взял на себя. – Валерий Семенович! – я говорил осторожно, стараясь найти верный тон. – Не помню, чтоб кто-то из нас, да и вы к нам, на «ты» обратились спонтанно. Мне мало понятна идея внести изменения в жизнь простым объявлением нового правила. Во-первых. А во-вторых – вы гость, я это подчеркиваю, и мы себе никогда не позволим… Под утро мне снилось, что я потерялся во сне, не помню вчерашнего дня, забыл о собственных планах. Я не был уверен, что смог бы назвать свое имя. Я слышал вполне понятные звуки, и не искал никаких объяснений, не задавался вопросами. Вот шины шуршат, утопая в опавших листьях, все выдохнул и заглох мотор. Вторая ползет, приближается. Третья – Да нет же! – я крикнул во сне. – Все это необъяснимо, немыслимо! И этого быть не должно! Я даже во сне застонал. И голову оторвал от подушки. Заглох последний мотор, звучали какие-то голоса. Ансамбль наших зданий стоит без ограды, в квадрате из четырех прилегающих улиц, и к зданиям (ко дворцу) достаточно примыкает незамощеной земли. Но это же надо дворами жилых домов пробираться, чтоб вырулить к нам, черт возьми, не просто же так, не найдя себе лучшей стоянки под окнами заглушили мотор! Я выскочил из кровати, оделся наполовину, схватил как попало куртку и, оглянувшись на древние латы, бросился к выходу. Скатился на первый этаж, и только уже до конца добегая по длинному коридору сумел попасть в рукава, но, только лишь оказался снаружи, я, плечи на уровне подбородка и руки в карманах и, медленно двигаясь, от окон Олега переместился к спортзалу. Уютный внутренний угол, где я обошел последним подъехавший театральный автобус (а может быть, филармония) и дальше – две легковушки. Уже возле той, которая возглавляла колонну меня дожидался холенный сияющий человек, он дружеским тоном ко мне обратился: - Вот видите, мы не к вашим… союзникам и вдохновителям, сначала – мы к вам. Они бы нас все равно к вам направили – договаривайтесь! Логично? Я ждал. - У вас здесь такие излишки… ну, или резервы, жилых помещений. Мы будем вносить дополнительно плату! Мы вам предлагаем союз. Рекомендую своих подопечных: известные журналистки, они о вас будут писать… уверен, вы быстро подружитесь, четыре актрисы, актер… небольшая труппа. Еще.. И правда, в окошках автобуса и авто теснились широкие шляпы ярких расцветок, взыскательно дамы меня изучали, торчали немыслимо длинные сигареты, встревоженный хрупкий мальчик в изящной замшевой кепочке, причесанный гладко полный брюнет с уступчивым женским лицом… - Мы будем с друзьями их навещать (он мне подмигнул) со своим угощением. Да, я забыл вам представиться. Директор… Ответная речь прозвучала гораздо громче, я всем ее дал послушать. - Послушай, запиздок. – я произнес раздельно, - нетрудно бы было, конечно, поднять сотрудников, мы вас подожгем, по зажигалке вам в бензобаки. Потом мы сфотографируемся на фоне горящих машин. Потом – вы свободны. Пешком отсюда уйдете. Но я тебе предлагаю выбор. Пиздуй и блядей своих увози. Немедленно и стремительно. Как понял? И я оглянулся к окнам Олега, и воздуха в грудь побольше набрал, чтоб крикнуть как следует, и… проснулся. Я выругался и вскочил. В неплотно закрытом окне орали вороны, они поднимались в воздух под самым окном. Я влез в свои джинсы, короткую летнюю куртку на голое тело надел. Постоял. Потом коридорами, переходами (действительно, метров сто) направился к Рите. Она поселилась в гнездовье налоговиков, оно (то есть, бывшее) по отношению к коридорам, ведущим с востока на запад стоит поперек, оно и самое дальнее (западное) из наших строений. Понятно, что если за дверью по коридору находишь две комнаты – там некогда были приемная и кабинет. Теперь же там жили Рита с племянницей. Когда я вошел, к ней Инга стояла лицом, а Рита сидела посередине кровати и Ингу причесывала. И Инга мне показала маленький аккуратный нос на бледном лице и тут же опять повернулась к Рите. Роскошные у ребенка волосы. А Рита не оставляла занятий прической и слушала одновременно: я ей рассказывал сон. – Д-да… Только не беспокойся, ведь это же не предчувствие, а эхо того, что пугало когда-то, но пронеслось. – Да это я понимаю. Но как тут не возмутиться: приперлись. – Да успокойся. Для нас они не существуют. – А где здесь Лариса живет? – Ко мне ты пошел от лестницы вправо, а к ней – налево, в конец коридора. Сейчас ее нет, к Валентину ушла. – А Марина? – Вот так бы сразу и спрашивал! Какой, блин, тонкий политик! Ты помнишь тот коридор на втором, где нас покидала проектная группа? – Но я по нему сюда шел. – А ты не заметил там новую дверь? Металлической, овальную сверху? – Что, в сторону детского сада? Нет, я бежал. – Вот там она и живет. Гораздо ближе к тебе. Одна в этом детском саду. Я к ней наклонился и поцеловал. Известно, что те, кто прикован (как на галере), запрягся (как лошадь в телегу) в писание текстов, имеют, как правило, для работы определенные предпочтения: те – раннее утро, те – ночью. Я тоже к ночному времени тяготел, считал, что определился, привык себя видеть зачисленным в этот отряд. В последнее время все по-другому. Это без моего участия во мне изменилось. Текст пишется – мне остается только водить рукой. И я не смотрю на часы. Случается – при пробуждении прямо с утра засядешь, и завтрак передвигается на 11 и 12, вплоть до полудня. Работа возможна в любой части дня. А может и следом за выяснением отношений со всяческим неизбежным начаться в разгаре дня. Давно уже мне не нужна была ночь. А вот сегодня текст продержал меня за пишмашинкой всю ночь. Левее двух жестких стульев (рабочее место) горит на полу настольная лампа, и провод под пишмашинкой на стуле тянется к боковой стене, до розетки. Поэтому яркий свет на полу под ногами. Я понял потом, что пришло в эту ночь, чем она заманила в бессонницу. Покинула в темноте многодневная облачность. На месте засвеченных городом облаков чернело прозрачное небо. А запах раскрывшихся почек уже побеждал осеннюю горечь опавших листьев. Я в это не сразу поверил. Я в тексте сидел, а то, что я прихватил заодно краем глаза, держал за предположение. «В тексте сидел» - уже можно ждать, что здесь, сообразно сюжету, пойдет пересказ, «текст в тексте» так называемый вот-вот появится. Разочарую. О том, как Морзянкин у нас потерпел неудачу, идя на сближение, и развернулся, жужжа мотором, и улетел, и как нам понравилось прохаживаться по мастерской и болтать, а Лариса купила градусники, и что мне, в связи с покушением на наш образ жизни и мыслей, хоть это и сон, пришлось испытать, и как я явился к Риточке пересказать этот сон, - об этом я и писал. «Я к ней наклонился и поцеловал» - я написал и встал. От лампы яркий круг на полу. Оттуда свет достигает стен, потолка доходит до стопки страниц. Глаза не слепит – над лампочкой жесткая полусфера грибка. Есть в комнате горизонтальная длинная форточка, открытая принимает наклонное положение. Она высоко, в нее не посмотришь. Я вышел в прохладную темноту вестибюля, оставил в свою освещенную комнату настежь дверь. Тут рядом в стеклянной стене вестибюля (я эти от пола до потолка застекленные стены очень ценю) есть узкая створка во всю высоту стены, которую можно открыть. Войди мне зачем-то в голову кого-нибудь потревожить из наших (зачем? я не стал бы), ближайшим был Валентин, ах, да, еще и Марина, а до остальных подтверждённый несбыточным светом внешнего мира лежал долгий путь в потемках по коридорам, причем осветить их во всю длину не составляло труда, но я ни за что бы не стал. Нет, разве для этого я выходил? Отсюда я никуда не пойду. Горящая лампа продлит в моей комнате ночь, а здесь я немедленно обнаружил, что в окнах рассвет. Да даже не начинался, еще только был обещан… И все же, в той западной области неба, которая мне видна, не скажешь уже, что была непроглядная ночь. Я, наконец, оконную створку с коротким, но далеко слышным звуком на себя потянул, и ясно стало, что я волновался не зря, оттуда тянуло запахом первых листьев, который тревожит нас больше, чем запах цветов. Я даже глаза закрыл. Постоял, подышал. Вполне уже был заметен рассвет, когда я вернулся к себе. Я безо всяких мыслей еще потоптался, выключил лампу, дверь затворил и свалился одетым. Я обнаружил себя – полностью выспавшись – на полу, на матрасе, носом к стене. И даже носом к стене сомневаться не приходилось – снаружи сейчас ослепительный солнечный день. Я поднялся: 11.30. Еще никакой не имея стратегии, я вышел из комнаты и там я поколебался, не сразу решил, какой делать первый шаг. Пустой коридор, - ну, правильно, в южную сторону, там два окна (два огня) в проёмах и на полу, а здесь, в тени вестибюля полно позаимствованных снаружи бликов, и вот я соображал, не дойти ли до комнаты, где мы вчетвером сидели за ужином, там в двух шкафах стояли продукты, электроплита, холодильник, не начать ли с завтрака, одним словом, а мог бы и кофе сварить на столе у начальника вблизи своей маленькой спальни, я часто там завтракал, но… Но оказался я перед дверью, которая из коридора второго, как Рита сказала, вела теперь в детский сад. А дверь, разбеленно-оливковая, металлическая, овальная сверху была заперта. Ну что ж, если так, - то совсем получалось бы близко, но если не получается, придется идти кругом. Кругом – спуститься на первый этаж, пройти коридор до восточного входа и мимо Олега выйти наружу и тут же пуститься в обратный путь, под окнами коридора, но с южной уже стороны. Теперь я понял и сам, что направляюсь к Марине. Пространства, от нас отделявшего детский сад, всего 5-6 м, уже не существовало, на уровне первого этажа сварные железные стены и крыша (- гараж?) и крышу его пересекал коридор, идущий из нашего к бывшей балконной двери. Он был застеклен как веранда. Марина расхаживала перед гаражом и препиралась с рабочими. На солнце горел рязанский платок, опять она кутала плечи, но из-под платка видна была летняя майка, а вместо сапог – спортивная плоская обувь. Она за мной давно наблюдала, как я к ним иду вдоль здания. Один из рабочих, блондин с недовольным лицом сидел перед гаражом, двое других работали. Я метров пяти до них не дошел и там остался стоять, давая понять, что просто хочу на них поглазеть. Марина быстро мне улыбнулась, но вникла в мое поведение и отвернулась опять. – Не стой над душой! – один из рабочих сказал. – Да чем же вам хуже? – Марина сказала. – Ну ладно, я сразу не поняла. Казалось, что все равно, линолеум так линолеум. Нет, там будет лучше доска или даже паркет. (Она на меня оглянулась.) – Там, в переходе. – А вы там возьмете два раза за эти метры. – И надо было спросить у пожарных, - твердил монотонно блондин. – О чем? – Марина даже рукой взмахнула из-под платка. – А если бы так по проекту – два корпуса, переход? Какие пожарники? – А двери зачем закладывать? – рабочий продолжил. – Заприте, если пользоваться не будете. А то… избушка выходит на курьих ножках. Ну как же, с улицы подойдешь, а везде стена. Рабочие засмеялись. – А на хрена вообще гараж? – я спросил. Марина: - Как же, ты не слыхал? Автобус, ты бы увидел! Осталось его перегнать. Такие бывают, знаешь… средних размеров, там ногу – как на ступеньку на лестницу поднимаешь с земли. Стеклянный весь. И светло-серый. – А как к тебе попадать? – я у нее спросил. – Так входы еще не заложены. Пойдем. Но с этим вы поторопитесь! – она обернулась к рабочим. И двери, и стены внутри были белыми, в прихожей просторно и все-таки показалось, что мы здесь не просто в обычной квартире, скорее даже в избе. Потом я разобрался, отчего такое впечатление: по детям здесь все было точно угадано, а взрослым себя приходилось здесь чувствовать Гулливерами. Еще в раздевалке вдоль стен рядами стояли шкафчики, на каждом картинка в китайском вкусе. Марина и так ни в каком окружении маленькой не была. А здесь она выглядит Феей, которая благоприятствует народу сказочных эльфов, а может, парящих амуров, так мне казалось. Я даже слегка удивился, что нас они не встречают. Широкая лестница, очень пологая, вела на второй этаж. – Тебя надо сразу в спальню вести? – Как ты угадала? – Да ладно тебе. Пойдем, я сборник тебе покажу. Шедевр полиграфии. Ты завтракал? – Нет. – Потом я тебя накормлю. – Нет, ты мне все-таки в спальню дай заглянуть. С порога хоть покажи. Сначала. Вошли в угловую комнату. Она подошла и отбросила шторы. Налево был переход из нашего корпуса, тот самый, буквально в нескольких метрах. Окно перед нами смотрело в глухую стену, за ней коридор без окон, кровать, изголовьем в сторону перехода, именно в этом углу. Белье было снежно-белым, я даже заметил на нем кружевную отделку, по краю подушки, на пододеяльнике. «Приходит же, - я подумал, - такое в голову…» Она уже к двери вернулась – вести меня дальше, но я уже был раздет и смотрел на нее. Она озадаченно как бы даже сказала: - Но как это получается… откуда ты это берешь? Ведь мы еще даже не прикасались друг к другу… еще не успели. – Во-первых, - я ей сказал, - мне стоит возле тебя оказаться, и вот чем кончается. Не обязательно прикасаться. А во-вторых, на животе пролежишь вот всю ночь… как свалишься, и до утра, не просыпаясь. Ведь я только утром от света к стене отвернулся. Чуть меньше часа спустя мы рядом на животах и лежали, в тепле и задницей кверху, и вместе листали сборник. За ним она уходила в соседнюю комнату, меня придавила, слезая с кровати, ходила раздетой, сборник был: «Райнер Мария Рильке», на суперобложке струйки дождя на оконном стекле, за ними горел закат, - Красиво? – Да. Но здесь, по-любому, не уровень автора, здесь уровень переводчика, - Да ладно тебе… красивая книжка, - она закрыла глаза, щекой повернулась ко мне и легла на подушку. – Ты красивее. И дверь у нас оставалась все время закрытой. На кухне в сторонке от устрашающего размера кастрюль, железом обитых столов под стенкой стоял голубой ненадежный столик, за ним мы вдвоем сидели. – Мне, знаешь, - я ей говорил, - такие вот кухни столовых и ресторанов всегда почему-то напоминают что? Машинное отделение корабля. Да, трюм. – Да, утром ты посмотрел бы, какую плиту я включаю сварить себе кофе. – А как это получилось, что здесь это все застряло, кухонное оснащение, вся эта утварь? – А там, мне сказали, такое последнее слово благоустройства, куда детей увозили, они ничего из имущества не захотели и брать. А также, я думаю, когда для нас покупали, там просто не захотели вникать, купили, как говорится, с воронами на деревьях, и дело с концом. – Во всяком случае, - я ей сказал, - у бывших налоговиков, там маленькая столовая, я сам туда не заглядывал, но так мне сказали, и в бывшем проектном, куда же нам столько… - Да, да, - она мне кивала, - придется мне это сбывать, я это предвижу, когда только дело дойдет… Послушай, - она через стол протянула мне руку, - тут место такое… понятно, что солнце сюда не заглядывает… быть может, от этого… Такая вдруг жалость, не понимаю, о чем. Когда уезжаешь, и знаешь, что навсегда… ну, или лето проходит… похожее чувство. Так все ведь наоборот! – Ты ешь. Мы трахались так прилежно, наверно, ослабли. К тому же не раз посещала иллюзия, что раз существует несбыточное, идеальное, - так вот же оно! А если здесь рай, то зачем же его покидать? А что мы сделали? Встали, оделись. Вот и тоска. – А с Ритой ты тоже спишь? Я взял ее руку, поцеловал. – Бывает. – По-твоему, это и значит что «золотой век»? Ты это так понимаешь? – Нет, нет. Нет. – Но текст же так называется? – Он не поэтому так называется. А ты с ней об этом не заговаривала? – Нет. И она тоже нет. – Не надо. Это не тема. Я вот что хочу сказать, и в этом я убежден. Вы можете это знать, но это у вас не должно упомянуто быть ни разу. Еще я тебе скажу: мы все одиноки. Ты знаешь, где выход из одиночества? Он там, где живут вдвоем. Вот только они и не одиноки. А наших усилий хватает лишь только о нем забывать. Не будем больше об этом. Я встал, нагнулся над тусклой поверхностью и стал собирать: подкрашенный воск, отвалившийся стружкой от сыра, квадратные желтые фантики с мелким коричневым текстом, банановую кожуру, обертку от цилиндрической упаковки печенья, зеленую яблочную кожуру. Марина сидела. Я двинулся к металлическому бачку. Потом она встала, поставила в мойку чашки, вернулась и провела по столу большой мокрой губкой. – А мне вот еще к полчетвертого на переговоры… Марина вздохнула. – А вечером к Диме идти загорать. – Как? – Позировать он меня уговорил. – Загорать? – Ну да. Обнаженной. – Ты мне его там не соврати. – Как скажешь. Я заходила уже, он мне показывал холст. Вытянутый по вертикали, в рост человека, даже побольше. И точно такой же второй. Он объяснял, что нужен только линейный рисунок, поставить меня в этот холст. А красками будет потом. Сгустилась весенняя темнота, и Рита меня попросила помочь ей несколько окон открыть в коридорах верхнего этажа (- Пора выпускать зимний воздух!) Мы с ней это делали так: включали несколько первых плафонов и дальше шли в полутьме, так гораздо приятнее, от этого глаза широко раскрывались. За день на солнцепеке прибавилось листьев, кое-что зацвело. Воздух хотелось налить в стаканы. У Риты имелся план, мы с ней по этому плану все обошли. Потом она заспешила к себе, а я решил докопаться, откуда до стен доходил лунный свет, спустился на первый этаж. Дима располагался почти подо мной и это были те самые, за счет вестибюля возникшие комнаты, но только на первом. Остались от прежнего населения, у них непрерывно росло число кабинетов. У Димы как раз было две под теми, которые возле меня пустовали. Я мимо Димы прошел в коридор к восточному входу. У Димы под дверью ярко горела полоска света. Внутри была тишина. Я отпер дверь восточного выхода и стал у раскрытой двери спиной к стене. Из еле покрытых листьями дальних деревьев светила луна. Казалось, что лунный свет меня грел. Я закрыл глаза. Больше с того дня не прошло, дня через три-четыре утром я сидел в кабинете начальника и дожевывал завтрак. Только что я вышел из спальни, с помощью кипятильника заварил себе чай и изготовил несколько бутербродов. Солнце еще скользило в окнах по левой стене. Рано я встал. Убрал остатки еды в выдвижные ящики, но продолжал занимать бесшумно-подвижное кресло перед тем же столом. Этот стол был по прочности – наковальня, прокатный стан, а по площади – теннисный стол. О, долбоебы! Димка в свой замысел так меня и не посвятил. Я к нему заходил, начатую работу увидел. Тело, как мне показалось, там больше, чем в натуральную величину и там, где уже к голове закруглялись плечи, изображение обрывалось. – А без головы-то зачем? – я спросил. Но Дима повесил голову и от меня отстранился, давая понять, что объяснений не будет. – А пишу я всегда по памяти, - Дима добавил. Еще он сказал: - Натура перегружает, оттуда слишком много идет информации, а в памяти происходит отбор. Вот поэтому. В этом я с ним согласен. Они уложились с Мариной в один сеанс, линейный рисунок тогда уже был готов. Из дальнего в тупике коридора окна во всю длину коридора стелился солнечный свет. Момент этот длится недолго. Как раз я вышел из комнаты. Отсюда я пошел в лабиринты дворца. Ну, скажем, не такие уж лабиринты. Но дальше прямого света нигде уже не было. Я из конца в конец прошел вестибюль, где в выступе на спортзал моя рабочая комната, потом коридором второго направо. А то есть, по своему обычному принципу: сначала я сделаю, потом сознаю. Я шел к Маринке. Ну да, уже сколько дней прошло, наружные входы должны быть заложены, пора и перестелить полы в переходе. Но дверь оказалась закрыта. (- Они до сих пор не управились? Ну, ничего себе темпы!) Я поднял глаза и в полутьме коридора увидел спустившихся из перехода, где некогда обитала проектно-сметная группа. Риту и Валентина (а то есть, от Валентина. Все комнаты застекленного перехода теперь занимал Валентин.) Они направлялись ко мне, и Рита шла в белом платье инфанты. – У нас возрастет население! – Рита сказала. Она улыбалась, и это вполне заменяло солнечный свет. – Вот, Валя тоже племянницу к нам перевозит! – Ну, вы и взялись за племянниц! – Родители уезжают работать в тяжелых условиях, понимаешь, - он был серьезным и озабоченным, как всегда. – А что за дитя, сколько лет? – Моей сестры. Майя, Майка. Четырнадцать. Придется присматривать за ребенком. – А что там не ладится у Марины с ремонтом? Они пожали плечами: - Это вопрос только к ней. Потом я свою программу стал выполнять, пустился на поиски своего дневного маршрута, а встретить Марину случайно в течение целого дня не пришлось. Поэтому утром назавтра я снова искал Марину, но сразу пошел к ней двором, надоело мне дергать дверь. Под длинной стеной на пути везде уже было лето, желтели в траве одуванчики и солнце пекло. Навстречу мне двигалось незнакомое существо. Подросток, ребенок. Мое удивление проступало наружу, тут я ни за что не ручаюсь. Она была в вязаной юбке, очень короткой, на этих, - как они называются? накрест положенных лямках она висит у нее на плечах. Все это почти было белое, и майка на ней, и носки. Прямые русые волосы, широкое личико. Но прежде всего привлекало телосложение. Таких человечков в мультфильмах рисуют. И ноги, и руки прямые, как макаронины. И все-таки это подросток, уже не ребенок. – Старик, давай в волейбол! Она несла черно-белый кожаный мяч. («-Старик!» - я подумал. Ну ладно, мне 34. А сколько тебе? 14? Подумаешь! Уж и старик…) – Ты Майя? – Ага. («- У Риты, там сразу понятно – другая линия,» - еще я подумал, - «а Валя может спокойно свою выдавать за дочь.») Я в жизни стоял к волейбольной сетке лицом два раза, в школьные годы. У них полагался по плану такой урок, они его «провели.» Но, кажется, эту премудрость можно вспомнить по ходу. – Давай! Она мне двумя руками послала мяч. Несколько первых пасов мяч не касался земли, я очень старался не сплоховать, потом я все-таки упустил. Мы с ней стояли метрах в пяти. Мы вместе вытаптывали в теплой траве одуванчики. Мяч высоко взлетал, потом возвращался ко мне. Вдруг Майка подпрыгнула и громко влепила одной рукой. Пришлось отбежать, но эту подачу я принял. – Ну как, не устал? – А ты не устала? Я – нет. А что же ты мяч подмышку? – Да так, надоело уже. – А комната уже есть? Она высоко над собой подбросила мяч, подпрыгнула и поймала. – Да. Валька уже показывал. Там больше, чем дома была вся квартира! У нас еще и спортзал, я знаю. А ты – Олег. – Во-первых, здесь два Олега. И Дима у нас еще есть. – Но Дима же маленький! – Чуть ниже среднего роста – это не маленький. Побольше тебя. – Один ваш Олег с усами, другой без усов. – Ну, значит, все правильно. Я тот, который у нас без усов. Я ей показал на детсад: - Мне надо в тот корпус зайти. Хочешь со мной? Она головой покачала: - Я к дядьке пойду. - Насколько я понимаю, это мы так, пока Рита появится. – Ну, - ухмыльнулся Дима, - это противозаконно. – Какая-то совершенно новая жизнь, ты посмотри, - я говорил. Мы с Димой открыли окна на первом – одно в витринной стене вестибюля, другое в его мастерской, и дверь в мастерскую осталась открытой, прохаживались от одного окна до другого. Дима давно уже две комнаты соединил и ключ от одной положил в карман, за ней изнутри стояла кушетка, как в процедурной медкабинета – клеенка, и с неподвижной подушкой, он на ней спал. – Смотри, какая короткая тень – ведь это же от стены, которая смотрит на север. Что, солнце совсем над крышей висит? Из окон теперь поступал жаркий воздух. Пожалуй, этого мы не ждали. Теперь мы ходили под впечатлением. Дима был в серой спецовке, пошитой для подмастерья, ключицы наружу, на голое тело. Дима, что было понятно логически, можно не проверять, был со своим смазливо-приветливым личиком неотразим для девчонок. Они принимали его за игрушку. Но видеть, какие усилия он прилагает в работе, как стоя перед холстом превращается в ледокол должно было их напугать. Мы, собственно, с Димой чем незаконным тут занимались: а это недавно Рита всем объявила, что есть проблема и слово заставила каждого дать ей в отдельности, что окон на первом совсем открывать нельзя. – Представь, ты идешь, а тебе навстречу какой-то урод. Не вор, а так, позабавиться. Назойливый, наглый. Ты будешь с ним в прятки играть? Для этого здесь все условия. На это ей Дима пообещал: - Вырубим. – А если он тебя, а не ты? И вообще, с чего ты берешь, что это кто-то из вас – ну, ты, Валентин, Олег? А если он мне навстречу? Ребенку? Марине? Нет, на фиг, на фиг. Давайте в письменном виде. Бумажку мы отклонили, но слово ей каждый дал. Вот, собственно, вся история. И вот мы с Димой ходили, хлебали горячий воздух из двух распахнутых окон, а то лицом к коридору, к прохладному сквозняку. А начали мы с того, что я побывал в его мастерской. Под потолком на случайном гвозде висел небольшой подрамник: Рита, этюд головы. Голову к правому наклонила плечу. Я под ним довольно долго стоял. Блуза на ней – держится на плечах еле-еле. Есть у нее такая. Очень широкий вырез для шеи. – В первый раз вижу с розовыми губами Риту. У нее же бесцветные губы, что щеки, что губы. – Да она не против, - Дима мотнул головой. Это и все, что для меня было нового. Начата цветом была и фигура Марины. Мне показалось, что он осторожничает. Фон пустовал, а тело уже было названо цветом – слабым, как лапочка вполнакала. Желтым. Я его похвалил: - Джорджоне. – А! Венера! То есть, ее разбудили и попросили так постоять. Ты бы ее, я знаю, еще и не так поставил. – Ну так и что? Ладно, пошли дышать. – Филосовствуете? – к нам подошла Марина. – Ура! Димка, Марина нашлась! – Да я не терялась. - А где ты была? – Я здесь все время была, ты о чем? – Издали видел, что вход уже был заложен, а наверху как ни придешь, закрыто. – Ты когда подходил? – Позавчера. – Правильно, как они день рабочий кончают, то в 4, то в 5, к вечеру все уже было готово, я сразу дверь наверху открыла. Теперь этот вход наверху – единственный. Позавчера. Дима, а я все так же без головы? Дима мычал стоял что-то в сторону, я говорю: - Ты сама сходи посмотри! Вернулась Марина разочарованной. – Ну не закончено же! – Дима сказал. – Да там тебя каждый и так узнает! – я ей сказал. – Я тоже думаю так, - Марина сказала, а все-таки… А Ритка – здорово! Смотрите, окно не оставьте! – она кивнула в сторону вестибюля. – Мы здесь для подтверждения факта… - я ей сказал, - Мы даже – комиссия, - Дима сказал, - А лучше, мы – худсовет. – Ага, это лучше, - … что если тепло поступает из окон в прохладные комнаты, а не наоборот, то, значит, пришло настоящее лето, а не наоборот. – Да ну вас – сказала Марина. Тут Рита к нам подошла. – По крайней мере, закрыть не забудете? – вид у нее был напряженный. Она была в блузе, той самой, просторной, как балахон для беременных, и в джинсах. – Я от строителей. Договорилась я. Все. Кое-какие внести изменения в интерьер – зачем нам их творчество? Все добивались, чтоб им заказали проект. Вдвое дороже бы взяли. Что тут у нас? Берусь угадать. Олег закрылся и пишет. Дядя, наверно, племянницу адаптирует. Видел ты Майку? – она обратилась ко мне. – Я в волейбол уже с ней играл. Рита переместилась поближе к Марине: - Как много ты успеваешь! Она посмотрела очень серьезно. Я подошел и поцеловал ее в щеку: - Не задирайся! – я ей сказал. Было около 8 утра, в сон проникали какие-то голоса, я к ним начал прислушиваться. Понять я не смог ни слова. Дима о чем-то просил, он это делает так, как будто ему уже отказали, и он повторяет просьбу, есть у него такой вывих. А отвечала, по-моему, Рита. Я вышел из спальни, потом открыл дверь кабинета начальника. Риту я здесь уже не застал, а Дима прохаживался вблизи кабинета и успокоился, заулыбался, как только меня увидел. – Я и подумал, что раз в рабочей комнате нет, то значит, ты в этой берлоге. А Рита не знает. Олег, ты мне дашь своего Истукана… - Кого? – Ну, Обалдуя… ну, Остолопа… - Да рыцаря, что ли? – Ну да! На несколько дней. – Какие проблемы? Бери! Я только обуюсь. Иди вон, садись в этот трон. Но Дима прошел к ряду стульев под левой стеной, у окон. И Дима за что-то подобное водосточному жёлобу, а я за железные пятки держась, мы рыцаря понесли к нему в мастерскую. Следует продолжение