Нина смогла улететь, помедлила над территорией и как бы спиной прижималась к ночному черному небу, оттуда она на прощание еще улыбнулась Вере, а Вера ей так завидовала. Она была слабо освещена рассеянным светом с земли, отчетливым голубым крестом, раскинув руки, летела. Вера увидела, что осталась одна и продержалась недолго, ночная прохлада ее торопила. Хлебное поле вблизи было зрелым и золотым и не было ни жилья ни дальнего леса за ним, до самого горизонта оно оставалось безлюдным. Оно начиналось за самой колючей проволокой. Вера любила, и именно в этом месте уединиться и погулять вдоль этой стены из колючки. Во-первых, Нина тогда в косом направлении ночью тогда над колючей проволокой когда улетела, то именно здесь. А во-вторых, тут само собой создавался настрой, что уши хоть отдохнут от многообразных враждебных звуков так как отсюда плац с репродукторами и производственные бараки линией спальных бараков были отделены. Окраина территории. А потом раздавался хамский возглас охранника, рано или поздно он раздавался, который был рад возможности это пресечь. Потому что прислушиваться к себе, отделиться от общей участи в смысле даже украдкой, на несколько даже минут, – это все желания незаконные. Вера была медлительной, узкоплечей и обычно открытые от плеча её руки безвольно висели. Кто бы на ней ни задерживал взгляд, от того она отводила глаза потому что о том, что живуче одно только зло, и не будет сочувствия, и нечего ждать от людей ей уже открылось. Нет, не то, чтобы люди в несчастьях себе подобных находили повод для торжества, это было обычно полное равнодушие. Скажем, ты хочешь услышать ответ, ты ведь спросила, или молчишь и ждешь, тебе так хочется, чтобы к тебе обратились. Но этого ничего не будет. Тебя как будто и нет. В этом она уже убедилась. Митька дорогу ей преграждает на территории и перед ней стоит. Вроде как ничего плохого сказать ей не хочет. Ростом он рядом с ней оказывается такого, как Вера, больше не получился, а возрастом превосходит в два раза, ему где-то сорок. Губы у Митьки были широкими и почему-то плохо прочерчены, расплывчатые по контуру. Он улыбался. Митька работал скотником, проще сказать, он выращивал пару десятков свиней для начальства. Их пополняли по мере их поедания. В толстых корявых пальцах Митьки вечно невычищен оставался навоз. Мало того, он успевал почесаться и прикоснуться к лицу, так что обычно и на щеке под скулой или в ложбинке около носа тоже был виден присохший мазок. Вера при этих встречах любопытную проявила способность. Вера, лишь только он начинал говорить, теряла слух, это как если бы пальцы вложила в уши. В этой связи прочлась своего рода радость у нее на лице. Митька сообразил, что что-то не так, это как вдруг обнаружить, что тот, кто внимал твоей речи давно уже спит. Митьку пробрал почему-то испуг, он провалился и как бы ушел по склону оврага, хотя территория между бараками ровная, как футбольное поле. Способность продолжить текст. Страшно за них. Выходишь из кинотеатра – дождик пошел. Стоит поднять воротник, и защитился. Это же не от пуль. Все так благополучно у нас. Под фонарями лужи видны. Это яснее ясного – под фонарями идти, и обходишь лужи. Черный охранник сидит во главе стола. Девичьи руки с обеих сторон стола вдавливают в обоймы гильзы. « – Как на войну» – шепчет соседка Вере. С дальнего края стола передают и передают, пока не пустеют коробки. Охранник их молча берет и наполняет подсумок, для всей кордегардии. Потяжелевший "вальтер" вкладывает в кобуру и отправляется на дежурство. Вышел из кинотеатра – дождик пошел. Надо под фонарями идти. Как у нас все-таки все предусмотрено, как все продумано, благополучно! Как нам все сходит с рук. « – Вот, оказалось, метры колючей проволоки тоже можно любить, если любить больше ничего». Она останавливается. По эту сторону под ногами сухая выцветшая трава. А по другую поле торопится к ограждению оранжево-золотой волной. День неопределенно-солнечный, это, наверное, от жары замерли высоко как бы потрепанные облака. « – Ладно, пускай хоть это», – думает Вера, – « мне много не надо. Пусть только это хоть иногда». Еще она думает: «Нет, не мешают, оно все равно голубое». Еще она думает: « Я там, далеко». У Веры над верхней губой капельки пота. Она успевает туда и обратно пройти два раза. Вера смотрела вслед двум маленьким школьникам. Здесь, на крыльце производственного барака можно остаться одной на минуту – на две. Это понятно. Оба тщедушные мальчика возвращались из классов. Были они как младенцы совсем перемазаны кремом, это когда приближались она разглядела, они уже мимо прошли и повернулись спиной. Видно, недавно произошла расправа с пирожными, и Веру они рассмешили. Рядом с начальством военного поселения жили насильственно мобилизованные. Дети и жены администраторов могли покидать территорию и возвращаться свободно. Это к судьбе помещенных сюда принудительно отношения не имело. Вера услышала их разговор: – …лягнувшая старого пса без хвоста… – Кто? – А это старушка, седая и строгая лягнувшая старого пса без хвоста.. От этого у второго мальчика почти начался припадок, казалось, понадобится держать его за виски и за руки и даже водой поливать, без этого веселье не кончится. Она улыбнулась, она это знала: «А это старушка, седая и строгая, которая доит корову безрогую лягнувшую старого пса без хвоста…». «Дом, который построил Джек». У невыдержанного второго мальчишки уши по-марсеански торчали и они направлялись по солнцепеку прямо на выход, как бы на КПП, но в самом деле там длинное двухэтажное здание, жилища администрации, тянулось левее. У этого здания фильтры стояли в окнах и мелкими прорезами из окон чердачного этажа пулеметные гнезда смотрели во двор. Клубный барак тянулся вдоль плаца с другой его стороны. Вечером черных туч натянуло невесть откуда. В них возникали седые ветвящиеся языки, ни ветра, ни отдаленного грома не было. Потом стал сеяться мелкий дождь, он исчезал в нагретом шифере крыш, падал на плиты плаца, шуршал в траве. Вера намерения своего побывать у Ксении не отменила. Здесь было мало так их, кому так повезло, как Ксении. Ксения оказалась завклубом. Следовало, по крайней мере, что она ночевала не в общем бараке, а в глубине всевозможных перегородок (поэтому без окна) была для этого комната, не больше купе для проводника на железной дороге. Ксения так же, как все работающие была принудительно мобилизованной, все объяснялось тем, что правящий класс ни культработников, ни медсестер, ни, скажем, наладчиков и механиков не присылал из своей среды, все находилось в очередном улове невольников. Волей правительства и согласно уставу нравы военному поселению предписывались либеральные. Не было, скажем, раздельного содержания женского и мужского состава, как это делают в тюрьмах. Не было времени, установленного для отхода ко сну! Правда, начало рабочего дня отслеживалось настолько жестко, что этому не подчиниться и в голову бы не пришло. Вечером с вышек охраны включались прожектора и образовывали замкнутый световой коридор, в который вступать было нельзя. Он возникал на пути к наружной ограде. Тех, кто туда забредал, уничтожали немедленно. На остальной полутемной уже территории для хождения из барака в барак препятствия не было. Президент об идее таких поселений сказал: « Новое – хорошо забытое старое. Автор идеи военного поселения – барон Аракчеев». Ксения клубом заведует в смысле что служит уборщицей, сторожем и киномехаником. Столики, перед каждым два стула. Игры на столиках были простые: шашки и домино. В этом же помещении ближе к экрану – двенадцать рядов расшатанных стульев, секциями, с откидными сидениями. Фильмы на полке: «Президент восходит на Эверест». «Президент побеждает в конной гонке с джигитами». «В кресле второго пилота президент пилотирует истребитель» и т.п. Ксения днем еще в мастерских звала к себе Веру послушать, что-то по недосмотру могло проскочить необычное. Музыка в клубе был старый электрофон, т.е. проигрыватель для пластинок. Большинство трудармейцев попав в поселение прикасались к эпохам, минувшим до их рождения. Взять хоть электрофон. Он был кирпично-красного цвета, белая надпись, название: «Юбилейный». Он превращался в две половинки, в верхней динамик, в нижней мотор для вращения диска, звукосниматель с иголкой и переключение оборотов: 33, 45, 78. Пластинок на 45 у Ксении не было. и вправду осталась в дверях каморки, услышав первые звуки. Слушала не шелохнувшись. Ненатурально-нежный мужчина зашел: «…готов делить с тобой всегда. Свиданья час, и боль разлуки готов делить с тобой всегда. Давай пожмем! Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь на долгие года!» Вера смотрела перед собой и уронив, как обычно, руки, она улыбалась. Она улыбаться не научилась, не приходилось ей этого делать. У Веры верхняя бледная обнажилась десна. – Садись, что ты! – Ксения встала с кровати и за руку её потянула. – Еще есть! – Я уж не знаю сколько бы времени ты попросил всему научиться. Столько, наверно, не предусмотрено человеку и жить. – Да, я хотел бы вернуться к началу. – Это сейчас ты непрочь – вот отсюда,, где ты сейчас, – дотянуться до тех своих первых шагов и все позади освежить? Замахнулся, однако! Знаешь, есть смысл спохватиться, себя уличать скажем, когда тебе стукнуло 20 если стыдишься того, каким был в 15 лет. Но сейчас… – Ну что ж, если больше не получилось… лучше бы с самого первого начать, как это случилось, когда в первый раз себя осудил. Да, вот осудил, казалось бы, всем существом отверг, а что было дальше? Оставил как есть и дальше пошел. А надо было вернуться. И даже потом, когда время ушло, все можно выправить. Но нужен детальный план. – Шел бы ты спать. Ноги, наверное, мокрые, вон, под каждым ботинком лужа. Мы все равно за сегодня, на лестнице стоя ответов на все не получим. – Ты посмотри, как они ведут себя с теми, кого им не надо бояться! Нет, они никогда не изменятся. Ты посмотри, чтобы сделаться безопасными для того, кто живет с ними рядом, им нужен страх! Я никогда не знал, как в это вмешаться. С балконов переговаривались две молодые мамаши из лагерной администрации, и солнце пекло, еще только в самом зените. Они говорили о средствах против опрелости, о витаминах и о прививках. – А наш все глотает. Я ему новые витаминки, обалденные, яркие, сладкие, а он проглотил вместе с ними несколько пуговиц. И смеется. – По-моему, я забеременела. По-твоему, что мне делать? – А сколько твоей? – Два года. – И будешь нянчить двоих. Дай няньке сперва подрасти! Куда спешить? – А муж говорит – рожай. – Ох, смелые люди! А сколько беременна? – Уже полчаса. А Вера все бегает к Ксении и все еще не наслушалась, сегодня опять собирается, уже третий день. Вчера она прибежала и в клубном бараке увидела двух худых и довольно высоких парней за столиком для игры. Они сидели, локтями заполнив маленький столик, но не играли. И Ксения ей принялась объяснять, когда завела в каморку: – Вон, слева, видела, Влад, а справа сидит Иван. Ну, словом, Влад – это мой, мы с ним, бывает, если момент подходящий, понежиться запирались в каморке. Смотри, они молча сидят и как бы не понимают, где это все вообще. Так вот, он меня не узнал. Слушай, мне рассказали: сегодня Влад за работой вдруг вспомнил, что в жизни когда-то было, но не могло быть здесь. Он так удивился! какая-то местность... Фамилии стал называть. А надзиратель услышал. Их сразу с Иваном забрали, увели на укол. Теперь посмотри на них! Действительно, оба в обычных рубашках невнятного цвета с подвернутыми рукавами и в мятых китайских штанах два парня сидели и смаргивая изучали друг друга. – Вот ты, – продолжала Ксения, – ведь ты же не помнишь, что раньше была какая-то жизнь, до этой, до поселения? Я тоже. Но мы ведь не здесь родились. – Не помню, – призналась Вера. – Теперь поняла? Потом они слушали обе запавшие им новинки и возвращались по нескольку раз. И вот она снова торопится, освободившись в цеху и с большим еще нетерпением, ей нужно опять это слышать, и это на третий день. Не эту, не «в дальний путь», не то, что медовым голосом исполняет мужчина, а то, что поставила Ксения, усадив её на кровати, и тут же ей сообщила о том, что сама почерпнула из чтения этикетки на диске: « Вальс, болгарская Иванова поет, у них там фамилии видишь, точно как наши, из кинофильма «Лили». И вот что случилось. Вчера здесь в оцепенении сидели Иван и Влад, а Вера и Ксения послушали обе пластинки и поговорили. – Я теперь понимаю, – Ксения говорила, – что они делают. Вот мы здесь сидим, и даже не знаем, где это место на карте. И как называется. Ведь были же мы когда-то детьми. А мы ничего об этом не знаем, наверно, у нас были сестры и братья. Конечно, они им не сообщат, куда мы уехали. Никто к нам не может приехать. И сами мы помним себя только здесь. Они к нам проникли в память, украли её. Вот что они научились делать. Потом она возвращалась в спальный барак, старались идти в полутьме вдоль стен, там узкая, меньше метра мощеная полоса, цементная, тянулась вдоль стен, вот по ней. Мелодия вальса из фильма «Лили», звучала. И вдруг она то ли споткнулась, нет, что-то случилось, как будто припомнила что-то. Бежала – бежала, а тут она шагом, и даже пошатываясь пошла. Вспомнила! Темно было в комнате. Похоже, что шторы задернуты от жары, дневная , искусственная темнота. И мать за спиной стоит. И Вера её и себя видит в зеркале и эту у них темноту за спиной. И Вера там вдвое младше, поэтому голова у нее круглее и кажется больше, а мать завязала ей и расправила пышные банты и вместе они проверяют, как получилось. И Вера вспомнила мать: худое внимательное лицо, и гладкие, напряженные губы. Под утро она незаметно уснула, но во-время и как только проснулась, и весь этот бесконечный рабочий день в себе находила увиденную достоверно картинку, но только не перед глазами, а где-то в груди. Она испытала счастье. Как только с работой было покончено, опять она бросилась в клуб. Конечно же, именно эта мелодия из «Лили» открыла ей дальнюю комнату памяти! И Ксения ни о чем не спросила, а сразу поставила ей пластинку. Они даже тусклого ночника в изголовье не стали включать, а свет был из двери в общее помещение клуба. Чего добивалась Вера? Она чего-то ждала? хотела узнать о себе и о матери больше? Рассчитывала остаться с той слабо-подвижной картинкой, которая ей открылась? Нет, ставить какие-то цели нужна была смелость. Мать с тонкими чертами лица стоит у нее за спиной и ждет, она опустила глаза. А Вера темными смотрит зрачками, из темного зеркала смотрит во все глаза. И белые банты. Она заглянула в ту отнятую, когда-то бывшую жизнь и её полюбила. Улыбка не покидала её лица. Она то стояла, то осторожно садилась, потом опять ходила по комнате. Потом проходило в молчании много времени и Вера опять просила: – Еще! – и сонная Ксения приводила в движение диск. Когда она вышла, пришлось убедиться, что уже почти рассвело. Опять затянуло небо плотными облаками и падал мелкий и теплый дождь. Пройдя полдороги она поняла, что теперь все равно и прилегла на цементную полосу под стеной чужого барака. Сюда долетали капли, уже накопились лужицы размером с чайное блюдце в изъянах цементной дорожки. Она улыбалась, когда прикоснулась щекой к холодной поверхности. Увидела черные сапоги и над ними черные фонари галифе бригадира охранников. Он выстрелил Вере в голову. « – Больных мы не лечим», – сказал он убирая дымящийся ствол в кобуру. В свинарнике звуку выстрела тревожно откликнулись свиньи.