Мы безошибочно с сыном нашли это место, несмотря на то, что давно уже ровно покрытое снегом поле до самого горизонта и нигде не видно дорог. Это ещё хорошо, что как скатертью стол под тонким снегом повсюду ровное поле и нам не пришлось услышать натужного рёва казённого внедорожника увязая в глубоком снегу, хотя всё равно бы нашли. Нет, тишина начиналась уже тогда, как только переместились на выезд из города, но когда мы остановились и вышли наружу на снег, оказались в полном безмолвии. Шеф предоставил сыну машину с сомнением, правда, сомнения были для шефа в порядке вещей, в маленькой фирме, где сын работал все это знали. Он говорил отводя глаза. Дергая, как он привык, подбородком к середине груди. Шеф незначительность подбородка компенсировал невероятным размером усов. «Ты же свои любительские права… что-то там недосдал. Пусть наш водитель везёт. Было бы просто нормально». Нет, сын ни в какую не соглашался с водителем. «Не может никто кроме нас там участвовать третий. Мы там должны оказаться вдвоём». Пожалуй, если бы ветер задул, то он бы ныл и свистел и окружившая нас пустота хотя бы наполнилась звуком. Но не было ни вблизи, ни насколько хватало глаз других материальных тел кроме нас самих и замершего позади внедорожника с двумя открытыми дверцами. Но здесь, тем не менее, и была наша цель. И вот это что было с виду. На белом снегу перед нами конус белого цвета, вернее, по принципу «детская пирамидка»: там диски с отверстиями надевают на стержень, они убывают к вершине, а самый большой внизу. Потом, когда между белым бессолнечным небом и белой землёй глаза притерпелись, удалось рассмотреть. Да, «детская пирамидка». Под слоем снега и льда. По уровню даже не достигает нам до груди. Эта под слоем снега и льда белая пирамида, наша поездка прошлой зимой и как мы стоим и молчим – как это всё захотелось потом, когда лето пришло, отправить в такое прошлое, такое, где всё уже было давно и больше теперь не придёт! И не было может совсем. – Он извинился, и сразу залёг спать, - сын пояснил мне, когда я вчера пришёл. Самая маленькая в квартире, зато в ней балкон, комната была угловой. Я говорю: - Вот приедут твои, сколько они там? Неделю ещё? 10 дней? Аня и Петька конечно, обрадуются, а Марина ты тоже уверен, что будет в восторге? – Ну, мы это тоже с ней обсуждали… Вернее, я ей сообщил. Ты вообще когда-нибудь видел, чтобы Марина не одобряла моих предложений? И вот я увидел Энцо. Он шёл мне навстречу из ванной. Чёрные волосы гладко блестели. Он был в оранжевой майке. Тюбик зубной пасты подобен был толстой белой свече, и на плече полотенце. Коротко мы с ним поговорили, он половину по-русски, я половину по-итальянски. Как в полутьме коридора он улыбался – видно, повсюду сопровождает его итальянское солнце. Я потом сыну сказал: - Я ожидал, что он младше, этот твой Энцо. – Это ему интереснее, чем в гостинице, даже, допустим, командировку будут ему продлевать, он говорил. Когда полнолуние, с вечера в эти окна светит луна. Я захожу туда иногда в кресле один посидеть, то есть, мы толком её не используем. У нас с Мариной есть комната, комната у детей, комната у тебя. Словом, мы рассудили, что можем ничем не жертвуя выделить Энцо четвёртую комнату, даже надолго. Итак… Итак, Энцо в числе обитателей этого дома сделался обязательным персонажем, он, как и каждый, в конце рабочего дня проходил по двору и скрывался в подъезде. Кроме того, в числе персонажей данного круга стал фигурировать и как часть прилегающего пейзажа, много ли, в самом деле, таких, кто надевает в свободные дни длинные козырьки и короткие шорты, и выступает с рюкзаками и альпенштоком, - нет, большинство выбирает кривые тропинки по склонам оврагов, обросшие сорной травой, или предпочитают прогулки по кругу ближайшего стадиона, есть где, оказывается, проводить свободные дни и часы. Тем более итальянца, который блуждает бесцельно и именно «дышит воздухом» что ещё привлечёт, как не местные ароматы! И солнце тяжёлое, темножелтое и зрелое, как апельсин задерживалась на линии горизонта, а Энцо над пылью покрытым репейником, и над изгибом оврага, и корпусами окраины на это смотрел. На пыль на резных окаймлённых колючками листьях, и как эта пыль постепенно алела. Смотрел он, возвышаясь над массой вкривь и вкось растущих кустов с улыбкой разгаданного секрета и был неподвижен. Очень скоро присутствие Энцо пополнило нашу жизнь кое-чем никогда в ней не бывшим. Он загорелся идеей пробежек и нас то и дело с сыном пытался увлечь за собой. Какие проблемы? Ну, надо на час, полтора подняться для этого раньше. Но это так у него. Сначала он старался напрасно. У нас-то с сыном заведено было, что если хотим исхитриться добавить что-нибудь к суткам и их удлинить, то где же, как не в ночные часы. Если ложился и видел, что начинает светать, «встану пораньше» как-то не вдохновляет. Я думаю, хоть мы и редко с утра попадались друг другу, он с сожалением наблюдал за отсутствием в нас признаков бодрости, потому что не умолкал: - Стаматтина андрэмо? (сегодня утром пойдём?) – Э молто утиле! (это очень полезно). – Вольямо коррэре! (давайте бегать). Всё-таки он не напрасно расходовал добрые чувства и направлял свой порыв, как-то однажды сын ему уступил. Вместе они побежали над краем оврага до школьной площадки а там сын постоял на пустой беговой дорожке а Энцо считал круги. Он уже хорошо и шумно дышал. – Перк э дормоно тутти? Он залепил ударом кроссовки в пучок отдельной травы, тот отлетел и шлепнулся на футбольное поле. – Да, - сообщил потом сын, - как-то я упустил, что небо перед восходом совсем как вишнёвый сироп. – Как же ты мог не знать, это румянец Авроры! – Конечно, но я о том, что я это только что видел! Утром во вторник Марина привезла домой детей. У нас коридор – просторное помещение без окон, и там всегда стоит кресло. Условно его назначение в том, что если в плохую погоду не хочется видеть безрадостный свет из окон, то можно здесь посидеть и видеть иллюзию стен. И вот когда Энцо согнувшись кроссовки развязывал после пробежки, открылась входная дверь и вошла Марина с детьми. Марина что-то сказала приветливо, догадываясь, что когда не понятны слова, тем больше выразит голос. И удалилась в их комнату. Не так повели себя дети, и их никто не одёргивал. Они на полу в коридоре, в котором гоняли мячи и мячики уселись и не мигая смотрели на Энцо. И, надо отдать ему должное, Энцо к завязыванию знакомства отнёсся с полной серьёзностью. Он отрешился от расшнуровывания кроссовок. С одной ногой босиком так и сидел. И Петька сначала спиной привалился к стенке и ноги сложил, как йог, и смотрел на Энцо. А Аня смотря на него обхватила колени. Но Энцо использовал свой ресурс, у кресла был подлокотник, он долго на них смотрел подпирая голову. И Петька сдался, тут было нечем крыть. И он осторожно спросил: - Вы дядя Энцо? – Альцатэви, форца, бамбини, си, сонно Энцо! – и Энцо управился моментально с кроссовкой и рядом с креслом встал босиком. Он улыбался. И локти развёл, и кулаки над плечами держал, как делают на параде борцы, чтоб видели красоту его бицепсов, и детям дал посмотреть, как выглядит в профиль, сначала один, а после другой. Он, словом, был убеждён, что тот, кто заботится о здоровье, к тому же всегда красив. Конечно! Затем он направился в ванную. Ане пока рано в школу в этом году, а Петька уже пойдёт. Дети с этого дня открыли на Энцо охоту. В смысле они стремились как можно больше поблизости с ним побыть. Но проявляли себя довольно загадочно. Никакой агрессии! Если они попадались ему в коридоре или на кухне, они не бросали своих занятий, но с этой минуты они следили и изучали его. Если в момент его появления находились в комнате, то моментально перемещались и находили занятие у него на виду. Всё то же самое. Однажды я их застал перед дверью Энцо после обычных уже вечерних контактов, он уже удалился побыть один. Там, как я понял, шло совещание, кто будет стучать. Я их спугнул, они разбрелись по квартире. Энцо во всём разобрался, не опасался, что дети могут ему докучать. Когда они натащив побольше из комнаты играли на полу в коридоре, подолгу смотрел из кресла куда-то сквозь стену, наверно, он различал там свою Италию. Правда, бывали и срывы на фоне привычных занятий, и выглядели внезапно и бурно. Петька однажды при появлении Энцо с разгону полез на него, как на дерево. Энцо ему помог и прошёлся туда – обратно по коридору. Тоже при появлении, и так же молча Аня повисла у него на запястье, и он вращался на месте, работая каруселью. Марина взялась готовить ребёнка к школе, ещё впереди оставалось два месяца. Так они с сыном решили – что к первым шагам будет она готовить, а сын подождёт, пока проблемы пойдут посерьёзнее. Тут выяснилось: организатор из нашей Марины, и педагог из неё никакой. То к сыну она, то ко мне обращала беспомощный взгляд: - Не хочет он это учить! Она опускала беспомощно руки. – Не хочет он этого делать! Мы дружно ей отвечали: - Не хочет – ну и не надо! Оставь его, не настаивай! Займись лучше тем, что хорошо получается. Короче, не парься, Марина! – Так ведь до школы два месяца! – Вот именно, целых два месяца. А Энцо у нас в эти дни приобрёл репутацию мачо – не в смысле в нашем кругу, а так как за ним наблюдали снаружи, об этом оповестило народное устное радио жильцов ближайших домов. Мы в это утро вышли за Энцо следом и тоже всё видели с сыном. Там на границе мощёных дворов невидимая существует межа, в общем, понятно, какая часть примыкает к соседнему, а какая часть территории к нашему. Там разбирался за прегрешения владелец рыжего коккера, парень с собакой. Этому что-то предшествовало, можно было понять, какое-то непослушание, но теперь-то собака вернулась к хозяину, он уже надел на неё поводок. Парень был с небольшой головой, узколицый, и узкоплечий, высокий, в белой рубашке. Длинная рыжая чёлка прилипла на лбу – цвета такого же, как у его спаниеля. Он его держал за ошейник и хлестал свободным концом поводка по спине и по заду, спаниель нагибал к земле голову, стараясь не получить ещё по макушке. Энцо шагнул к ним большими шагами, парень недружелюбно смотрел, разогнулся наполовину, временно он прервал экзекуцию. – Калмати, гуарда! – Энцо ему улыбнулся улыбкой конферансье. Руку победоносно согнул у плеча, демонстрируя мышцы. Не было там никаких ужасающих мышц. Только лишь соразмерная, развитая нормально рука. Парень по-кроличьи шевелил узким носом. Энцо его собаку за брюхо вдруг подхватил, посадил себе на другую руку. Так спаниель оказался на голову выше Энцо и повидался нос к носу с хозяином. Парень враждебно сморщился и перестал мигать. Энцо поставил собаку на землю, хозяин молча повёл её прочь, а мы повернули за Энцо направо. Всё это видели ранние алкоголики и в их описаниях Энцо прославился так, как если бы играя мускулатурой жонглировал гирями для двора. Что же касается Петьки, какое-то время спустя я всё же не утерпел. Я говорю: - Ты вот когда в дурацкие шашки какие-нибудь проигрываешь, то начинаешь столик трясти, то к маме с рассказами, что у тебя заболело, лишь бы не признавать, что ты проиграл. Я посмотрю, как ты будешь беситься в школе. Там ведь окажется, все впереди тебя. Петя задумался, но о выводах промолчал. - Да, к сожалению. Другу легко показывать спину. Не церемониться. Он же не будет в нас целиться. - Так уже было. Если бы друг не откликнулся, я прекратил бы существовать. Да, я родился заново. Сутки я прожил, прощаясь с ней и с собой. – То есть, она была женщина? Это другое дело. – Нет, не другое. И мы с ней не обладали друг другом. - Ты никогда не простишь? Он задумался. – Это предательство, смертный грех? Он отозвался с трудом: - Нет… ну что ты. Не надо так говорить. Я не хочу забывать и терять. Я бы другую жизнь не признал за свою, я бы её не узнал. Если бы всё это время я был не здесь и не с вами…трудно даже представить. Мы нашу жизнь принимаем такую, как есть. Это единственная любовь. Нам этих дней ведь никто не заменит, верно? Так что ты сам подумай, я захотел бы её терять? - Да, но ведь все мы тогда находились возле тебя. Ничего бы могло не случиться… если бы не легкомыслие и эгоизм… Он на меня долго смотрел, во взгляде было сочувствие. И промолчал. Странно, ведь это я ему должен сочувствовать. Я себе сам ответил: «- А что теперь говорить…» - Пусть называют меня по имени! – однажды я Марине сказал, и, как всегда, её этим остановил, она опустила руки и пальцы соединила ладонями кверху и маленький правильной формы рот остался полуоткрыт. – Да? – спросила она озадаченно. – а как же им нас называть? А если они и нас захотят по имени? – Вас это не касается, вы остаётесь «мама» и «папа» - а как же ещё? Я для них всё-таки более дальний родственник. Если чужие дети называют меня по имени, то им почему нельзя? – Ну хорошо, - она согласилась, - я с ними поговорю. – Да, ты им скажи. Я как-то более буду в своей тарелке. Где я внимательно отслеживаю, - ещё я добавил, - это когда общаюсь с начальством. «- Называйте меня запросто, Олег Игоревич.» С этого там начинаю. Марина ещё подумала, глядя вверх и вошла к детям. А я повернул к себе. Напротив дверь в мою комнату. Невнятно послышалось, как они говорили. Точнее, она говорила, и детский какой-то возглас. В комнате я открыл новый сборник Пригова, недавно мне привезли. Что-то и раньше мне попадалось, то есть, если когда-то читал, теперь уже помнил, у меня со стихами так, но было и новое, и много новых восторгов. Шедевры сыпались. Я зачитался. Потом я услышал голос. Меня окликали: - Олег! Таким объявляют название станций. – Входи, - я откликнулся, - покажу кое-что, обсудим! В ответ я услышал негромкий довольный смех, там дети вдвоём удалялись по коридору. Энцо пришёл с работы раньше меня – это уже необычно. Дверь в тупике коридора налево открыта, это его дверь, это я обнаружил, когда вошёл. Сам он сидел у самого входа, в том самом кресле. Я обнаружил на Энцо свой шарф, который уже не носил несколько лет, откуда его извлечь, знала только Марина. Шарф был серый, в продольную белую линию. Чёрную голову с умеренной стрижкой Энцо едва поворачивал, шарф окрутил ему шею как неудобные воротники на старинных портретах. Он ко мне с трудом повернулся, скосил глаза. – Ага, - я сказал, - Авэви сэтэ, фа троппо калдо… - Ну да, ну да, - Энцо ответил и жалобно на меня посмотрел. Но рядом с тетрадкой и розовым тонким фломастером Петька стоял и требовательно на Энцо смотрел. Приблизилась Аня, несла в подстаканнике тонкий стакан горячего молока. И Петьке пришлось подождать. – Ты чем это развлекаешь больного? – я у него спросил. Я на него смотрел вопросительно. – Ке бэлла бамбина! Брава! Бонэдуката! – Энцо принял стакан. Следом за Аней показалась Марина: - Он учит Энцо по-русски читать! « - Сначала бы надо самому научится,» - хотел я сказать, но Марина прижала палец к губам. Марина и Аня сразу ушли, а Петя у подлокотника кресла Энцо как на причале стоял выжидал, ему не терпелось продолжить занятие. – Ничего страшного, - Энцо сказал. – Стыдно летом болеть. – Завтра как раз собирались идти на пробежку. – Завтра никак. Я Грише скажу. Никуда он с тобой не пойдёт. Лечись. Летом валяться в постели! Не стыдно, спортсмен? Что на работе скажут? – Я уже позвонил. Долго болеть нельзя. Не забывай, что я бригадир. Я всё стоял у кресла. У Энцо болезненным напряжением исказилось лицо. Он сокрушённо поднял маленькие глаза. – Петя, ну что ты повис? Что у тебя? – Энцо не может сказать слово «день». – Как он его говорит? – «Ден». – Что ещё? – «Мы». – Ну? – «Ми». – Как ему легче, так пусть и говорит. Несколько дней спустя Энцо вынес коробку, наполненную аптечной фольгой, опустошёнными сотами от таблеток. Было раннее утро. Он опустил их на кухне в оранжевое ведро. Я молча его приветствовал. Выйдя из туалета я сделал то, чего никто не увидит. Это мой ежедневный утренний ритуал. Вытаращил пошире глаза и с неприязнью и недоверчиво оглянулся вокруг. Ничего. Только пустые стены. – Ну-ну. Я остался доволен. Потом я свернул в просторный, от входа в квартиру идущий во всю длину коридор. Там уже сын одетым для бега расхаживал, дожидаясь Энцо. Он у меня спросил: - И ты с нами? – Я ещё два часа собирался поспать. Нет, нет. Сын был на голову выше Энцо. В этом смысле понаблюдать за ними было забавно. Энцо бежал впереди. Это всегда годилось для обложки журнала. Выпрямлена спина, подбородок вперёд. Форца, Италия! « - Если я с ними поговорю,» - тут я подумал, - «сон уже не вернётся, проснусь окончательно,» - и всё же спросил: – Ну а твои как? Всё ещё спят? Сын удивился: - Конечно! Я поспешил к себе. Об описание предназначенного там места для сна можно споткнуться. Так почти не бывает, чтобы войдя в свою комнату не бросить туда благодарного взгляда. Это как будто оставил в комнате гостя, верее, гостью и чем-то увлёкся, надолго о ней забыл, а там тебя ждут! – Я тут нашла журналы на столике, несколько книг, и не заметила, как пролетело время. - Как это радостно! Много наговорил для вступления. Сплю я на раскладушке. Длинная и широкая полка из книжного шкафа поверх брезента. Это для жёсткости. Сверху всё покрывает варварски кем-то распиленного половина ковра, а уж потом простыня. Доску я очень редко снимаю и ставлю к стене, чтобы поспать на податливо-мягком брезенте. Стоит лишь растянуться, покачиваясь в этой постели, сразу находится что записать. Длинный обеденный стол тянется под стенкой напротив. Только прилёг, тут же опять вскочил. Я со спокойной совестью проспал их пробежку. И направлялся уже к 10ти на работу, вышел во двор и тут они как эти, чёрт, как те вот богатыри из воды выросли над краем оврага. Я позабыл, что должен уже спешить. – Да что это с вами? Оба они разукрашены были пыльцой и красящим соком растений, Гриша по пояс, ну ладно, или по грудь, но Энцо – тот с головой, даже в его сохраняющей форму причёске имелись цветные полосы. – А он почему с головой? – Упал. Сын объяснил: - Энцо сегодня свободен. После пробежки пошли на прогулку по дну оврагов. А здесь по крутому склону решили подняться во двор напрямик. Не возвращаться к пологому спуску. Ну вот. Сразу же из беседки раздавались голоса: - Энцо, пивка холодненького, не возражаешь? Двое уже отдыхали там, уронив беспомощно руки, с мягкой бутылкой не меньше чем литров на пять. – Хочешь попробовать? – О джа провато! – Что он сказал? – « Я уже пробовал,» - я перевёл. ; Можно к тебе? – Входи-входи. Он заглянул в открытую дверь, вошёл. Там, у окна стоит кресло. Я говорю: - Садись! Надо пройти между кроватью и длинным рабочим столом. Он необычно казался замедленным. Что-то он собирался сказать. – Я себе знаешь, как представлял… Хлебная водка и хлебный квас. И снег, снег. Вот что такое Россия. Думал, что там живут суровые люди. Жизненная борьба. – Ну, и что здесь не так? Правильно представлял. – Нет. Он умолк и как бы куда-то заглядывал далеко зная, что в эту минуту он поневоле остался один так как туда всё равно не проникнет мой взгляд. Я за ним наблюдал и старался понять. И он сейчас не рассчитывал на понимание и ни к кому он не обращался, а только к себе, как тот, кто понял, насколько он одинок. Я дожидался, расхаживая по комнате. – Ну, а какие? – Изнеженные. Я удивился и сел. – «В чём в чём…» - я подумал, - « а в этом нас упрекать… богатое воображение». – Да-да, ; как мне показалось, он так на меня взглянул, что рад бы мне руку подать, да нет у него такой длинной руки. – Вы не солдаты. – Солдаты? – я удивился. – Число командиров и так непрерывно растёт. Неважно, в погонах они или без. Кто ж тут тебе захочет в солдаты! Он отмахнулся с досадой: ; Да я не об этом! Я не каким-то там внутренним интервентам верно служить предлагаю. А должен солдатом быть для себя. Мужская воля похожа, ну, на мороз. Только тогда всё надёжно. Если мороз не слабеет. Ты можешь смело ступать на замёрзшую реку. Лёд не провалится. Беда приходит – вы пьёте. Но вы и на радостях тоже пьёте. Пьяный мужчина больше похож на женщину. Он чаще способен на то, о чём потом пожалеть. Или, наоборот, наслаждается отдыхом. А отдых должен быть на пределе упадка сил, счастливый и бесконечный. Ну, правильно? Из отдыха звать бесполезно – не дозовёшься. Ещё я смотрю у вас с удивлением на то, как ведутся долгие разговоры там, где надо сразу в нос или в ухо, и всё. Ну что, это надо спрашивать, что он имел в виду? А может, ему показалось, что встретил знакомую? Когда какой-нибудь встречный задел твою девушку. Нет, всё-таки мужчины нужны. С досадой он покрутил головой. Вот оно как, он сделал мне втык. Я не был готов к тому, когда он вошёл. Какое-то время я приходил в себя после его монолога. Потом сказал: ; На что-то я мог бы тебе возразить. Но я не хочу умалять твою правоту. Ведь я её признаю. Давай обойдёмся без маленьких уточнений. Он на меня спокойно смотрел. Потом он сказал: - Ну что ж, так мне жить значительно легче. Но ты не волнуйся, хотя я и думаю так, при этом не забываю, что вы здесь хозяева, я здесь у вас в гостях… У нас такой коридор, что хочется по нему пробежаться, когда открываешь дверь, Марине приходится собирать разбросанные игрушки, детей не всегда удаётся уговорить и там вообще хоть какая-то жизнь, бывает, то детское одеяло расстелено на полу и кто-то читает на животе, а кресло, которое так понравилось Энцо поблизости от наружной двери так и стоит. У нас коридор просторный и длинный, и стол там стоит необычной длины, это из комнаты Гриши с Мариной, он делался на заказ. Вот, скажем, для письменного стола он кажется необычной длины, который стоит в моей комнате, но это обычный обеденный стол. Но это – почти 3 метра длины, да, вспомнил, 2.90 на 7.5, и вот он стоит в коридоре под лампой над головой, и стулья вокруг, и можно за спинками стульев по коридору пройти, но не больше того. На стульях Петя и Аня сидят, и мне нужно голову повернуть, если хочу на них посмотреть, и смотреть вдоль стола, напротив Гриша с Мариной. Перед детьми тарелка с печеньем, которую они отодвинули далеко, и два высоких стакана с соком, а перед собой разложили картонную раскладушку, игра или книга, не понял. – Читать ты его научил? – и Петя – Да, - дрогнувшим голосом отвечает Марине, и мямлит: - Царь-колокол, Спасская башня, береза, Марина, - потом возвращается с Аней к неслышному нам разговору. – Виной всему наш эгоизм, ; я говорю. Сын рядом с Мариной сидит напротив и между нами столовский поднос засыпанный финиками и тоже печеньем, и две минералки стоят. Но к этому не прикасаются. У сына усталый вид. Марина поникла, почувствовал промах. Пшеничные волосы выбились из узла и понемногу закрыли щёки. Я продолжал: - Нам когда что-то вобьётся в голову, это неизлечимо, ведь так? Все знаменитые самодуры так, начиная с Петра. Трудно себя убедить, а уж тем более – кто-то нас убедит, что можно и по-другому, или какие-то доводы против найти. Нет, нам кажется, что не правильно, недействительно дальше пойдёт, если не будет по-нашему. Хотите, я из комнаты, у меня там бутылка початая, очень крепкий и приторный местный бальзам принесу, на дно по стаканам плеснём? Сын поморщился: - Ну зачем, если нет настроения, обязательно делать усилия развеселиться, не лучше ли в соответствии с тем, что случилось пожить, ведь пришла большая беда. Ничего уже не изменить. Марина голову подняла, заморгала мелко глазами. В глазах были слёзы. – Если я не молчу, то не стану о нас говорить ничего, кроме правды. А она уж никак не поднимет нам настроение. Так что это ты зря. – Как это можно, чтобы по праздникам не дежурил никто?! – Марина воскликнула. – Там по-другому, больных-то они принимали, только с рассчетом, что специалисты их будут смотреть с утра, ; я ей ответил. – Скажем, врачи скорой помощи – тоже врачи, а не санитары, но могут больного только доставить, если ему нужна операция. – Да уж могу представить, какой там наутро пожалует специалист, ; сын подбородок задрал и глаза сощурил с презрением. – Это не просто праздник был, а новогодняя ночь. – Мы ему говорили – ну, грей, так не хотелось 30-го, 31-го его отпускать в больницу. И всё же пришлось. Он перестал улыбаться, понял, что нужен врач. Ещё до конца не стемнело. – Я тоже зимой нарывался, без шапки ходил. Каждую зиму ухо болело. – Надо было вскрывать. Поздно они появились. Поэтому его не спасли. Прорвало вовнутрь. – Тот, из Москвы, из посольства, сразу поверил на слово. Так ему даже лучше – не надо в Италию отправлять. – Столько насочиняли, и как мы ждали этого дня, и вдруг – Новый год без Энцо! Нет, столько дней прожить в ожидании – и вдруг отказаться? Только не это, только не это! Правильно? – 29-го утром пошла в аптеку… Дети на нём висели – Марина всхлипнула. Дети давно уже молча и механически делали что-то руками. Нас слушали. – Правильно! Энцо, лечись! Не срывай наших планов! Так? Это и был наш единственный довод, мы кроме этого ничего не желали знать. Дети давно позабыли про фишки, слушали нас. – Не надо бить себя в грудь, ; Гриша сказал. – Аня и Петя, ты, я, Марина… Мы бы всегда говорили – «и Энцо», так нам казалось. Он говорил, что контракт собирался продлить… нечего сомневаться, так он и сделает. Жизнь была бесконечна. И вот видите, что случилось… Я уверен только в одном. Хорошо, что нас много. Каждый раз когда вспомнят о нём, он как будто вернулся. Мы, все пятеро, будем его вспоминать. Продолжать сочинять его жизнь, потому что любим его. Но нельзя ничего изменить. И большего сделать нельзя. Марина сказала: - Дети, поешьте! Аня, сходи на кухню сама! Что-нибудь с Петей возьмите ещё. Глаза застилали зелёные слёзы, золотом был прочерчен солнечный горизонт, острый запах травы тоже был ярко-зеленым. Это не запах цветущих садов. Ветер всегда приносил запах зелёной долины, буйно заросшей в оврагах сорной высокой травой. Это происходило в необозначенный день, но он наступал каждый год, и означал: лето пришло. Прояснялось, пронзительно голубело небо над горизонтом, оттуда, из узкой полоски дали ветер и приносил сюда запах травы, настолько резкий, что им наполняло всю видимую окрестность. Может в июне, а может в июле, но мог и в последние числа мая наступить этот день. Ломаной линией торцов и дворовых фасадов наш жилмассив как раз нависал над этим растительным морем. Я проходил по его высокому берегу и чтобы солнце не так слепило глаза пошёл в тени от домов. Так я достиг того самого места, где побывали с сыном прошлой зимой и куда добирались по снегу на внедорожнике. Только здесь я стою на уступе крутого берега, это место теперь далеко под нами внизу. Я вдыхал там прохладу прилетающего ветерка. Кто-то бесшумно ко мне подошёл по полегшей траве, коротко и энергично ткнул кулаком в плечо. – Энцо! Можно было как бы глаза протереть, но мне не хотелось ни напрягаться, ни повести себя необычно. – Ты удивлён? – Он спросил. – Нет, - я ему ответил уверенно, ; я только рад. Он продолжал улыбаться и не сводил с меня глаз. Серая тускло прозрачная подрагивала от ветра футболка. Длинные рукава, на рукавах и на горле чёрные подвороты. – Всё-таки, ты смущён? Он как будто тревожился. – Не беспокойся, ; я говорю. – Как я стоял здесь, прикрыв глаза, так и стою разве что без улыбки. А теперь она появилась. Ведь ты меня видишь. Я не волнуюсь и не смущён. Я разлепил глаза, повернул к нему голову. Он очень близко стоял. Вполне бодрый вид. – Сколько утраченного ты мне вернул! Как ты не понимаешь? Я приобщился к той силе, которая действует непонятным мне образом! Это она тебя привела. Хватит того, что она себя проявила. Я даже знать не хочу её имени. – Да, ты ведёшь себя правильно… - он кивнул. Он усмехнулся: ; А дотронуться до меня не решаешься. – Да, потрогать боюсь. – Знаешь, не так уж долго будем мы вместе стоять, ; он сказал. – Это я понимаю. – Не получился у нас Новый год… Помнишь? Он поморщился. – Думаешь, только у вас оказались тогда загублены планы? Я намечтался об этой встрече не меньше вас! Двух шагов не дошли… А потом… так хотелось к вам оставаться поближе. Но о большем я же не мог попросить. Он наклонился с опаской к покрытому зеленью склону, так, словно за поручень перегнулся над ним. – А теперь – моё место там! – Не говори так! Очень тебя прошу. Ты ведь сумел отделится от того, что в земле.