Все буду делать, чтобы здесь задержаться, неделя, нет, две, нет, три, нет, до конца лета! Приедут – буду отказываться. Нет, лучше… в переговорах с ними хитрость – это надежнее, скажу, что буквально в соседний корпус на десять минут с другом зайти попрощаться, и уйду. Пока над орешником первой звезды не увижу, обратно не поверну. Я знаю, какими кругами по лесу надо ходить. Без ужина как-нибудь до утра доживу. Чего там ей не хватало в ее Белой Церкви, что она тут появилась? Я про сестру моего деда. Я тут сказал об этом одной девчонке, а она: - А я там жила! Там днем настоящие ведьмы по улице ходят. Это в Киевской области. И имя еще у тетки какое-то – наверно, из книжек, - Фаина, фу. Да и дед наш тоже герой – щеки трясутся, пьяница. А еще заслуженный врач. Так дед – он просто седой. А эта его Фаина помимо всего была рыжая, но тоже теперь седая.

Пугливые, безответные люди. Они не в силах понять, откуда в их жизнь приходят мучители, понять, из какого сделаны теста, зачем вообще это нужно. Зато они понимают, что это не страшный сон, не сказка и не фантазия, а что мучители есть. Поэтому и живут неохотно и неуверенно. Поначалу ведь горизонт никому не бывает виден, ну так ведь? То его закрывают мамкины юбки, опрокинутой рюмкой возникая перед глазами и в лицо, как на солнце, скрытое облаками, неизвестно, куда и смотреть, то они после стирки висят, как фужеры в буфете, прикасаясь плечом к плечу, или общие сохнут пеленки многочисленных братьев, сестер. Но для нас это даже и лучше, что вначале не виден нам горизонт. Потому что когда он откроется – это в возрасте отроческом, молодом – мы уже успели втянуться. И теперь уже смерть нам страшнее угроз, приходящих от жизни. Прямо скажем, не лучшее приглашение жить. Да угроза всего- то, быть может, одна.

Круг моих интересов – это круг не связанных между собой – то есть как не связанных? – их превращает в круг мой интерес, как это может не связанной с целой окружностью оставаться ее часть? Ну да, это круг, скорее их надо назвать даже юными, а мало сказать – «молодых», замечательных женских лиц, вот это и есть круг моих интересов. И я их между собой не знакомлю, ну да, это так, они не знают друг друга. Нас мало, нас меньше десятка, меня, то есть, и всех этих девушек вместе. «Созвездия» - это еще с восходящей первой звездой на фоне густо- синего неба, еще со времен промерзшего школьного детства меня очаровывало. В каком понимании мне бы не говорили: «созвездие», это меня обольщает. Мы – созвездие. А сколько нас? Тут есть одно обстоятельство, в итоге во мне постоянно заметны изъяны, пустоты, я так и живу, как будто мной были утрачены части скелета, местами он есть, а местами отсутствует и это, еще бы, окрашивает существование и все это видят.

Королева беспомощно улыбалась. У нас был обычный день. Все открыто и люди ходят. Я даже издали замечаю, как вспыхивают у нее иногда на щеках овальные ало-тюльпанные пятна. А стоять-то приходится ей каково – как скульптуре на обозрении посреди музейного зала! Наверное, они подставляют ей что-то под ноги. И колокол до земли парчового платья это скрывает. На выступе, отыгравшем у зала пространство невидимой комнаты, - огромные гобелены цвета опавшей хвои, левее – высокие окна на соседней стене. И что же вы думали, кто-то ее отпустит? Если можно иначе и если вы знаете, как, то вы нам скажите. Но никто здесь не спорит с судьбой. А значит, она предназначена им улыбаться, и не покидать! Для думающих о своем, постоянно отвлекающихся людей всегда оставаться на месте! Вот куда завело неотступное исполнение этикета. В составе редкой толпы, наполняющей зал, я часто оказывался поблизости.

Ты хоть оглянись туда, где меня оставляешь! Здесь всё будет по-прежнему. Я стою с телефонной трубкой, межгород молчит, зато тяжело стучат сцепляемые вагоны, и эхо над рельсами, и красный горит, и мокрая тёмная ночь покровительствует тому, что у нас позади. В жизни настойчивый холод, в людях – бесценные искры тепла, даже в сырую ночь. К нам прилипают теплые, мокрые листья. У тебя неудача? Я целую руки твоей неудачи. И ты потерпи, и ты ее правильно оцени, когда она не столько тобой довольна, как ей хотелось, твоя святая mamma! Пацаны! Я старый (вдруг повалил густой снег), и я дурак, что я! Не выпускайте Сенечку из нашей семьи, загоните ее к нам! И я целую руки твоим удачам! Хочешь сказку о маленькой девочке, которую украл пиратский корабль?

Утром я примерил доспехи и оказалось, что голова моя в закрытом шлеме стучит, как засохший орех в скорлупе. Я не сообразил, что стоит надеть сначала снайперскую вязаную шапку, или даже две. В выпуклых тусклых бликах даже при первом утреннем свете черная сталь отливала пыльцой тропических бабочек, то оранжево – розовой, то зеленой. Шапок – обыкновенных, армейского образца – была не то, что коллекция, а просто в количестве, превышающем потребность, - все одинаковые, черные, - а все равно каждая мне нужна в отдельности, ни одну бы не уступил. Доспехи понятно, какую имеют цену, тут тема, доступная пониманию, - затея всесильного родственника, я в жизни бы сам их не заполучил, они, как – никак, из Генуи. Ночью я просыпался каждые 2 часа. Да, мне запомнилось : я ложился ровно в 12. Каково поднять голову тому, кто спит на спине ! Нет, у меня это, к счастью, наоборот. Я проснулся и поднял голову, и увидел на тусклом большом циферблате, на расстоянии до стены: ровно 2.

Да, мы должны были позаботиться. Иначе не то, что они не прислушаются – они просто знать-то не будут даже о нашем существовании, да – от равнодушного, через все переступающего мира только это средство и подойдет – о себе позаботиться. Вы уже выбрали, что бы вы делали для себя? Да делать обыкновенную зарядку вы в силах? Я садился в поезд, нет, было не так, мы уже сели, а потом я опять выбегал и теперь торопился к двери вагона мимо нашего забрызганного окна. Пора было становиться видимыми. Трудно представить, что можно иметь еще меньше особых примет. Она была среднего роста, негромкий, спокойный голос и темные волосы завязаны на затылке «хвостом». И кто из них не работает продавщицей в книжном магазине? Мне кажется, это о девяноста процентах женского человечества. Разве не так? И все же они и ее умудрились облюбовать для нападок. Каждый член коллектива как бы едет на танке. Будет он вам объезжать там какой-то угол! Нет, он его собьет.

Рассвет, и я шел, поневоле разбрасывая, загребая песок, а совсем не дикая местность, город строился, а точнее, на давно существующей улице на внушительную глубину опускали трубы, этот рыхлый и крупный, равномерно чистый песок явился оттуда, и дорога к тому же в гору. Спи, Китай. Этот город, пропускающий через себя все грязные южные поезда, иначе не назовешь. А быть может, все дело в вишневом румянце пустого неба. В клейких листьях над головой застрял тополиный пух. Я останавливаюсь передохнуть. Меня не так-то просто вымотать, переспорить, заставить свернуть, усадить на отдых. Вся вчерашняя пыль осела, все вчерашние крики растаяли и ночная изрытая звуками тишина позади. Воздух свеж. А когда он наполнится пылью нового дня, топотом, восклицаниями и техническим скрежетом, и отвесным солнцем, я в себе сохраню эту свежесть.

Наверно, возможности у него защитить свою территорию были невелики. Поэтому он так и стерег тревожно свои границы. Вот он, в любимое время свое прогулок, в сумерки, теряясь в синем загадочном городе, бредет: в тяжелых ботинках, коротком пальто, запутанное пятно волос. Он очень себе хорошо представляет свой силуэт. Вот, скажем, Борнео… нет, кажется, Целебес на карте похож на ящера, Италия – на сапог, Гренландия – на собачий язык. А это его границы – его силуэт. И в этих границах множество брешей. А внешний мир, который не тетка, который не свой брат (он в этом уже успел убедиться) подступает со всех сторон. Во-первых – и, может быть, это самая первая брешь, и с этого началось – отказ от защиты родителей. Об этом никто не сказал, но как-то само собой стало ясно: ну, все, пора уходить от родителей. Здесь смысл открывался само собой.

1. - Ты меня немного больше поймешь, для этого тебе надо стать хоть на два года старше. Я тебя не прошу разделять мое отношение к тому-то, тому-то, этому, ко всему. Ну ладно, иди во двор. Наверно, ты уже думать устал об этом. – Нет, я тебя слушал все время. Все окна были открыты. Но как ни храбрись, как ни держись по-летнему, за ними стояла осень. Коричневые засохшие семена стучали на ближних ветках. И воздух, в котором они стучали настолько остыл, что ворот хоть на себе расстегнуть навстречу ему хотелось, а лучше и сбросить рубашку совсем, свесившись из окна. Не надо больше от воздуха прятаться. - Иди, а то друзья разбегутся. Я тут тебя продержал. – Куда им? Ну, домой к кому-то зайду. Да разве мы знаем, куда? Не разбегутся. Он сидел и накручивал толстый носок, слишком длинный, наверное, много раз уже подвернул.