Млел лунный луч в горячих простынях; Скользило время, медленно сползая По бёдер перламутру в нежный пах, Неторопливо в ритмах сердца тая. Дышала кожа влажной сутью фибр, И содрогалась трепетною тенью В мышц сокращениях недавних память игр Безумства шёпота с огнём прикосновений. Разбив на атомы, Её творила ночь, Соткав из нитей обнажённых нервов. Экстаза сладости не в силах превозмочь, Она влилась в росу амриты перлов. Сон не тревожил томность её век, Их лёгкостью поя необычайной; Во тьме искрились, как хрустальный снег, Зрачки её, расширенные тайной. По растекающимся из границ губам Блуждала, слившись с поцелуями, улыбка; Крылато чувственность струилась по плечам, И невесомость полнила их зыбко. И вились волосы в расцвете естества И льнули к шее пламенной лавиной, Как разметавшиеся эхом торжества Некающейся кудри Магдалины. Всё тело мелкими волнами жгло сиянье Неудержимого желанья зарыдать… А он блаженно спал, ибо его даянье Ей этой ночью ниспослало благодать.

Ты, страх моих очей, Ты, ветер неземной, Ты, луч чужой, ничей, Свободою смешной Зачем влечёшь меня В клубящуюся бездну, Чаруя и маня Величием и жезлом, И соком соблазнив Души твоей щедрот? Ума покой пуглив – Никто ведь не поймёт Того, что ты и сам Не волен понимать. Зачем же сыновьям Твоим такая мать, Таящая взор змей Под кротостью ресниц, Мрак гибельных страстей – Под кожею ключиц, Ведома в благодать Крестом твоей любви? Зачем такая мать Тому, чьи сны – огни, Чей гордый лоб овит Страдальческим венцом Лишь потому, что ты Быть обречён отцом? Твой долгий путь к любви Овеян тихой славой. Ты – век моей стези, Ты – агнец мой лукавый. Языческий мой бог, Я – хор твоих дриад; Как на болоте мох, Мой дерзко зелен взгляд. Гневлива и строга, Как бунт в ночном часу, Дрожит в моём серьга Презрительном носу. Зачем ведёшь меня В мой судорожный грех? Чаруя и томя, Твой волен дивный смех Манить меня к твоим Безжалостным рукам, Ведь путь у нас один В паденья общий храм, И в возвышенья суть Тропой кр

[em]Где Суламифь и где возлюбленный её теперь? - В горькой складке губ. У губ моих, что наизусть тебе твердят... И. Богушевская Павлу[/em] [:style=color:purple:]Любовь босой приблудной сиротой Ловила жадно милости крупицы, Просыпанные в полдень золотой Нечаянно с апостольской десницы. Не растревожив откровений гладь, Она убогой стала, но – крылатой! Он пальцы ей свои позволил целовать Так снисходительно, как тот другой – распятый... ----- И нелюбовь его смиренно, мягко ляжет Под крылья благородства журавлю; Он никогда любви той вслух не скажет Смертельно честное навылет «не люблю». Она с его неверием мерзлотным Не сладит даже в ярмарку чудес. Но промелькнёт платком тем мимолётным, Вознёсшим Веронику до небес...[:/style:]

…Пахнут пальцы курящимся ладаном, А волосы — воском оплывшей свечи, И строгие губы над девственным саваном Словно надменно велят: "Помолчи!" Глади Вашего лба не коснулись морщины, И кожа бела, словно лилий пустынных расцвет — Вы молоды вечно, ведь времени злая стремнина Не тронет тех плеч, что не сдавлены бременем лет. Нетленных волос Ваших чёрные мёртвые змеи Прекрасными кольцами мирно лежат на груди, И неестественно, как в лихорадочном жаре, алеют Надменные губы на фоне чарующей тьмы. И озером чёрным бездонно зияют Зрачки ледяные, как прорези древних бойниц; Зловещим пожаром лёд тьмы полыхает В пустых равнодушных разрезах глазниц. И в вашем лишь мудростью вскормленном теле Бушует, как в горне гудя, вечный адский огонь; Расплывчат Ваш образ, как пыль на седой акварели, Из мыслей размытых что соткан и бледный Ваш конь. И каждый на этой земле обречён и поныне Встречать Вас в последнем болезненном сне.

…Из маленькой церкви, затерянной в зимнем лесу, Где высится шпиль между станами сумрачных сосен, Что стройные спины не гнут в поклоненье кресту, И зелень чьих крон не багрит милосердная осень, — Я ланью бежала от свеч оплывавших огня, Мой взор застилавшего золота мглистою мутью; От ладана сладости, тошно пьянившей меня… Я вырвалась прочь, чтоб вдышаться в пургу полной грудью. И с паперти ветер понёс меня в терпкий мороз, Обдав обжигающе снежной неистовой пылью; Фату как смиренья покров сорвав дерзко с волос, Их рыжей копной разметал, как безумные крылья. Забыв сожаленье и страх, я разжала кулак, Кольцом искупая свободу в метели объятьях; Я словно летела — на мне трепетало как стяг, Как вьюг ослепительный вихрь, подвенечное платье. И жемчуг рассыпался с шеи, померкнув в снегу, С кудрей поскакали, как взбрызг, бриллиантов росинки — На миг обернувшись назад, я смеялась тому, Как тают в сугробах они, словно тусклые льдинки.

Мне было двадцать девять лет, Тебе — семнадцать или восемь… Мой шедеврально яркий бред Вскормила ангельская осень. Был нежен алый полумрак В росе медовой на ресницах, Мой освящавший странный брак Чуть слышным запахом корицы. Мои зрачки текли смолой, Твои — тонули в кротком звоне; Я отражалась молодой В тебе, моей слепой иконе. Я упивалась звуком "Ом" В волне космических вибраций, И так мне взгляд твой был знаком, Что не хотелось притворяться. И роскошь быть самой собой Вскружила голову лучисто, А ветер путь замедлил свой У скул твоих с покорным свистом. Впервые я была Aimee*, А ты — Арманд или Амита, И жёлтых бабочек Меме Печаль была на миг забыта. Я, словно чётки, для тебя Слоги имён перебирала, Достойных много находя, Но по-вселенски звучных мало. Винсент. Медея. Кристиан… Иль Эверт. Эва.

Виталию За стеклом больничного окна ясной осенней фата-морганой колыхался прозрачный хрустальный день — спокойно-солнечный, строгий и благодатный. Такие случаются только и единственно в тёплой сдержанности сухого сентября, когда воздух, уже крепкий, как пятилетнее красное Château Margaux, и терпко-прохладный, плавно и величаво смешивается со страстным дыханием прогретой земли, покалывая в носу бодрящими пузырьками шампанского. Лишь изредка похожие дни повторяются весной, но тогда они окутаны нежно-зелёной вуалью и густым лёгким паром пробуждения, лишённые щемящего привкуса обречённости. Лоле на миг показалось, что вместе с неповторимым прелым ароматом опавшей листвы и жухлой травы в невозмутимую белизну её палаты ворвались золотисто-рыжие всполохи осени, и нежный багрянец коротким поцелуем упал на её скулы.

Остывающее усталое солнце — раскалённый алый шар с золотым кольцом нимба — медленно припадает к тёмной ладони невидимого горизонта. Благодатный вселенский пожар затягивает яркую слепящую голубизну неба смуглой аметистовой поволокой, и всеми оттенками румянца начинают алеть пухлые сгустки облачных сливок. Розовые всполохи щедрыми фонтанами забрызгивают безбрежную сферу, воздух чуть сгущается и теплеет пылинками персикового загара, и я замираю, завороженный ежевечерним таинством закатных воплощений. Они неудержимо будят фантазию, одаривая взор невиданно сочной палитрой цветов, и, как всегда, становится немного грустно оттого, что это великолепие так отчаянно недолговечно, так непередаваемо и зыбко, ибо каждый следующий вечер начисто стирает из памяти неповторимое полотно впечатлений предыдущего. — Эстет, твой ход, — напоминает Магдалина, бросив на меня мимолётный взгляд.