Остывающее усталое солнце — раскалённый алый шар с золотым кольцом нимба — медленно припадает к тёмной ладони невидимого горизонта. Благодатный вселенский пожар затягивает яркую слепящую голубизну неба смуглой аметистовой поволокой, и всеми оттенками румянца начинают алеть пухлые сгустки облачных сливок. Розовые всполохи щедрыми фонтанами забрызгивают безбрежную сферу, воздух чуть сгущается и теплеет пылинками персикового загара, и я замираю, завороженный ежевечерним таинством закатных воплощений. Они неудержимо будят фантазию, одаривая взор невиданно сочной палитрой цветов, и, как всегда, становится немного грустно оттого, что это великолепие так отчаянно недолговечно, так непередаваемо и зыбко, ибо каждый следующий вечер начисто стирает из памяти неповторимое полотно впечатлений предыдущего. — Эстет, твой ход, — напоминает Магдалина, бросив на меня мимолётный взгляд. Она уютно устроилась в розово-золотой пене облака, поджав под себя босые ноги с узкими балетными ступнями, и закатные лучи тёплыми ласковыми тенями украдкой сосредотачивают всю роскошь своих чистых красок на её точёных лодыжках. Пышные длинные волосы Магдалины струятся рыжей искристой лавой чудных завитков по мягкой облачной вате, то и дело соскальзывая ей на грудь гладким шёлковым покрывалом, и она привычным небрежно-досадливым движением отбрасывает их за спину. — Эстетизм — восьмой смертный грех! — сообщает Магдалина, и глаза её смеются. — Ну что же ты? — нетерпеливо вопрошает она минуту спустя, безжалостно вырывая меня из плавных волн тихого благостного любования. …Вот уже скоро десять лун, как Магдалина учит меня играть в шахматы. Каждый вечер мы с ней склоняемся над глянцевой поверхностью клетчатой доски, но мои редкие победы всё ещё случайны и несмелы. Моя очаровательная учительница не устаёт подбадривать и хвалить меня, терпеливо посвящая в секреты этой древней игры, но до сих пор для меня непостижимы многие законы сей сокровищницы мудрых. Выиграв у меня в очередной раз, Магдалина в лукавой улыбке обнажает ровные белые зубы, и в её ярких зелёных глазах пляшут задорные искорки превосходства. Однако справедливости ради надо отметить, что это невинное торжество честолюбия даётся ей всё труднее. Вот и сейчас, после моего торопливо-неряшливо сделанного хода, она озадаченно смотрит на доску, сосредоточенно накручивая на палец свою златорунную прядь и покусывая красивые узкие губы. — Молоде-е-ец… — задумчиво тянет она, нервно теребя в тонких длинных пальцах чёрного коня. Магдалина всегда играет чёрными — так уж повелось. Впрочем, здесь, где самым тёмным оттенком может быть максимум светло-сиреневый, это очень условное обозначение. Её шахматные фигуры столь же ослепительно белы, как и мои, но венец моего короля и храпы коней словно озарены внутренним золотисто-янтарным свечением и перламутром радужных созвездий, тогда как фигуры чёрных непрозрачно-строги и белы молочной густотой. Таковы и зеркальные клетки инкрустированной доски, над которой теперь парит изящное Магдалинино запястье в воздушном розоватом рукаве. Я снова любуюcь нежным румянцем от робких закатных поцелуев на Магдалининых бледных скулах и в надбровьях, которые она так трогательно хмурит, определяясь с ходом. Хотя, когда медлю я, она тут же начинает зудеть и насмешничать. — Ну, всё, — удовлетворённо заключает Магдалина, наконец передвинув фигуру. Я, давно просчитавший в уме все её варианты, уверенно бью её ладью и звонко убираю с доски. Магдалина ядовито-удивлённо всхмыкивает, гордая, однако, плодами своего педагогического дара. — Когда тебе… туда? — буднично спрашивает она, небрежно показав острым подбородком вниз, в безмятежную пенную зыбь под нами, расцвеченную нежно-лиловыми прожилками. — Не знаю, — пожимаю я плечами, — наверно, уже скоро. — Десять лун уже есть? — деловито настаивает Магдалина, длинным светлым ногтем колупая корону своего ферзя. — Нет ещё, но не сегодня-завтра… — Жаль, — разочарованно вздыхает она. — Ты ведь и шаха-то ещё мне не умеешь как следует выставить. Её скромный узенький нимб скорбным колечком колышется над рыжеволосой головой, и его слабый свет едва пробивается сквозь роскошный блеск огненных кудрей. Непринуждённо сидящая в своём белом платье на невесомом пухе облака, Магдалина скорее напоминает русалку, вынырнувшую на гребень волны, ласкающей её распущенные косы. — Давай-давай! — она снова торопит меня, постукивая пальцем по доске. Вот вечно так она нарушает плавное течение моих мыслей, но я знаю, что всё же ей по-женски льстит моё мечтательное созерцание и непритворный восторг любования. Что поделать — я действительно предпочитаю Магдалинино общество чьему бы то ни было: для здешних мест она какая-то подкупающе, непривычно живая, яркая и интересная. С ней легко говорить на самые разные темы, всё в её исполнении звучит просто и понятно, и никогда в ответ на мой вопрос она не строит мне постную высокомерную физиономию — напротив, то и дело заразительно морщится от смеха её хорошенький милый нос. Однако я увлёкся. Наскоро оценив ситуацию, поспешно делаю ход — Магдалина икает от неожиданности и изумлённо приподнимает изогнутые струночки бровей. — Шах! — сладострастно объявляю я. Магдалина совсем было хочет разозлиться и в запале опять обвинить меня в жульничестве и во всех смертных грехах: она уже надувает губы и по-змеиному угрожающе сужает глаза, но вдруг выжидающе замирает. — Ты слышишь? Я прислушиваюсь и пожимаю плечами. — Ничего не слышу. И вправду — до нас доносится лишь тихий завораживающий шёпот закатного ветра и шорох облаков, чуть слышно трущихся друг о друга тучными боками. Спохватившись, Магдалина обращает свой взор на шахматную доску и предпринимает попытки спасти положение. У чёрных нет шансов, но я снисходительно молчу и лишь незаметно улыбаюсь Магдалининым мучениям. Но, в очередной раз сделав отчаянно безнадёжный ход, она снова оборачивается и замирает. Сквозь шелест вечернего ветра теперь и до меня доносится еле различимый странный звук — одновременно мелодичный, какой-то любимо-знакомый и тревожный, но я пока затрудняюсь определить его природу, хотя сердце моё неизвестно почему начинает трепетать. — Это не твоя? — неясно спрашивает Магдалина, пристально глядя мне в зрачки. — Да рано ещё, — отвечаю я как можно беспечнее, занося руку для решающего хода. Знаю я это — чем ближе я к победе, тем усерднее моя коварная соперница пытается сбить меня с толку. Но её испытующий взор смущает меня, и я отвожу глаза — уж эту партию я намерен завершить блестяще, пусть потом хоть на голове стоит. Интересно, станет ли от этого плоским её нимб? Я тихо хихикаю, вообразив себе нечто подобное, и снова протягиваю руку к доске. Но звук повторяется. Он врывается в наше безмятежное закатное умиротворение зловещей болезненно тянущей мелодикой. Стон — это понимаю даже я. — Твоя… — еле слышно шепчет Магдалина, глядя на меня широко распахнутыми зелёными очами, и закусывает палец. Автоматически, не отдавая себе отчёта, я беспощадно ставлю ей великолепный чёткий мат — Магдалина при этом даже не взглядывает на доску — и стремительно сбрасываю тунику. Магдалина на миг стыдливо отворачивается, но потом окидывает меня оценивающим взглядом и, кажется, остаётся довольна. — Ты будешь моей покровительницей, Мадo? — задыхаясь от волнения, быстро спрашиваю я. Она безмолвно кивает. Как всё-таки странно… Моя Мадo, сиречь святая Мария Магдалина, которую шахматной игре обучил сам Сын… Стон раздаётся снова — кровавый, мученический, во сто крат усиленный вечерним небесным эхом. Я резко срываюсь, но в последний момент цепляюсь за податливую рыхлую плоть равнодушного облака, ловко подтягиваюсь на одной руке, порывисто целую Магдалину во влажную щёку и решительно разжимаю пальцы. — Мама, я иду! июль 2003