Ночь… Сamera obscura… В преображённой, поглощённой мраком комнате колышутся зыбкие лунные полосы, исподволь вплетаются в занавеси и тихо ласкают меня изысканным освежающим светлым загаром, мягко помогая мне баюкать тебя. Тени тёмных облаков, как клубы таинственного пара ведьминского варева, плывут по бессонному лику Селены, образуя на моём теле изменчивые узоры бесплотных небесных кружев. Ночью дышится легче и чувствуется острее, реальность отступает и растушёвывается щедрыми мазками полупрозрачной мглистой дымки, виски слабо покалывает засыпающий вялый пульс, и хорошо знакомые предметы на ощупь кажутся совсем не такими, как в изображении обыденного утреннего зрения. Луна смотрит на меня, и я гипнотически смотрю на неё, ясно ощущая, как слабеют и тяжелеют мышцы, уже неспособные даже свести в кулак непослушные размякшие пальцы. Вчера твой папа сказал, что он не хочет тебя… Я же поразилась только тому, что меня уже ничто не удивляет. Поэтому равнодушно и пристально, как сейчас на ночное небо, не моргая, смотрела на его красивые губы, проговаривающие эти слова, неоднократно прозвучавшие в моём мозгу именно в этой тональности уже когда-то давно. До тебя. Но то был день. В предчувствии заката в воздухе плясали солнечные пылинки, пахнущие травой и озером, становясь золотистыми горячими песчинками на моих ресницах и маленьком ожоге на тыльной стороне его правой ладони — почти правильно-круглом светлом очажке нежной былой болезненности, который я так хотела прижать к губам, рожая тебя. Но твой папа сказал, что тебе не бывать… И ничего не произошло. Ведь был день. Тёплый, жёлтый, беспечный летний день в обрамлении яркого до рези в глазах глупо-голубого безмятежного неба, один из лучистых дней конца мая — волшебного месяца, на исходе которого перестают происходить смешные маленькие, невидные глазу чудеса. А потом пришла ночь, опустившись незаметно, но резко и неожиданно накрыв меня с головой мягким томно-прохладным покрывалом. Мать ночь, сестра моя, жена моя ночь… Она обострила слух моей памяти, насквозь, до звона, до гула пронзавшей мои уши голосом твоего отца; гибкими руками самой нежной и искусной любовницы заскользила по коже, робко-порочным лунным лучом высветила плавный бледный изгиб бедра и засочилась в поры ядом и негой, растерзав останки моего сердца обманчивым вожделенным покоем. И я закричала, до дрожи в мышцах и нервах вытянувшаяся на бледной плоскости сосущих мою жизнь простыней. Плотный серебряный лунный плат упал на мои волосы, но они вырвались из-под его невесомого гнёта и, уже не сдерживаемые ничем, метались и бились, и жгли мою шею влажным пламенем, и душили жаркой густой лавиной раскалённых волокон боли. Казалось, шея покрывается мгновенно вздувающимися нестерпимо горящими тонкими длинными язвами, словно от прикосновений острого лоскута звёздной фольги. Тёмно-синее органди ночи вспенилось и растеклось освежающими волнами, затопило зрачки, и ресницы увязли в терпком лилово-сером медовом мареве дрёмы. Ночь целовала мою кожу чёрными губами забвения, смазывала тягучим бальзамом тьмы саднящую муку, песочным звоном тишины и умиротворяющего пения цикад заглушала воспалённый бред сознания — уязвлённого, раздавленного и опустошённого. И я успокоилась, вернее, упокоилась — ночь не любит резких острых звуков, рвущих бережно сотканное ею полотно вселенского безмолвия. Она невесомо гладила меня по голове, как когда-то мачеха — мягко, медленно и ритмично, равнодушно и бессмысленно. Я стихла. Ради тебя. Я судорожно подтянула колени и плотно прижала к ноющему животу, баюкая тебя, словно погружённая в сонные глубины колыбель из плоти и крови, и представила, как ты лежишь в моей сумеречной влажности, свернувшись крошечным калачиком, забавно повторяющим контуры моего тела. Как ты дышишь мелкими шипучими пузырьками кислорода, растворённого в атласном потоке нашей общей крови, как рефлективно шевелишь едва обозначившимися полупрозрачными рыбьими пальчиками, как маленький выступ на плоском личике уже неотвратимо начинает напоминать прихотливый губной изгиб твоего отца. А в висках мерно и сухо выстукивало: никогда, никогда, никогда… Ночь! Я была невестой её, её пленницей, чистым листом её пергамента! И она взяла меня, и уняла мою лихорадку остужающим дыханием внезапно возникающих дуновений, и напоила душистым молозивом густых летних запахов, и увлажнила запёкшийся, стянутый рот, и отяжелила веки сладко пьянящим равнодушием, и каждой самой мелкой клеточкой, самой тонкой нервной ниточкой, самой крохотной капелькой своего естества я вдруг ясно ощутила, насколько пронзительно и неистово я одна. Одна в этой ночи. Я лежала одна в спасительном мраке, распластанная осознанием этой своей горькой самости, пустая, слабая, обнажённая, бесплодная и гулкая, как роскошная, но бесполезная амфора, в которой ни плеска, ни шороха, ни звона, а только скорбный тихий пересвист воздуха в пыльных сухих недрах. Пустая… У меня есть только лунный перламутр, но он протекает сквозь пальцы, оставляя в ладонях только скудные блёстки разочарования. Я лежу лёгкая, прохладная и несуществующая; глаза мои слепы, руки вялы и недвижны, сердце давно умерщвлено и просто инертно, по привычке, гоняет по венам кровь. Даже моё имя — оно не моё, оно краденое! И ночь не моя, и звёзды глумливо подмигивают недосягаемыми чужими огоньками. Но главное — у меня нет тебя. Ты — просто одна заурядная, безликая расплывчатая клетка с губчатой пористой серединой, лишь безымянная половина потенциальной сути. Тебя нет, а во мне мерно и безразлично зреют, лопаются, словно бутоны, и бесцельно увядают ровные дольки твоей возможной жизни. У тебя нет даже водянистых пальчиков, даже едва обозначившихся хрупких косточек, и тебя нет у меня, потому что вторая частичка тебя глубоко скрыта в чреслах твоего отца, надёжно сохраняемая в тепле, покое и небытие. Ты живёшь в папе, ты живёшь во мне, но тебя нет и не будет. А мои немеющие пальцы всё ещё трепетно прикасаются неверяще чувствительными подушечками к пустому стосковавшемуся лону, словно всё ещё пытаясь уловить твои меленькие толчки, соски напрягаются, мечтая о твоём жадном маленьком ротике, и голос, беззвучно застывая в горле, твердит твоё имя. Я зову тебя по имени, но тебя нет. Я разговариваю с тобой, и руки мои невольно принимают форму твоего тельца, но тебя нет. Ты смотришь на меня из внимательной синевы папиных глаз, но тебя нет. Ты просто секрет потайных желёз твоей матери и человека, который вчера сказал, что он не хочет тебя… Ночь… Глаза прикрыты мутной фиолетовой плёнкой, а лоб в испарине — холодный, чужой, незнакомый, не мой. Звёзды кружатся надо мной в докучливой стремительной пляске и осыпаются мне в ладони и на плечи легковесной мерцающей мишурой. Они скачут по коже кусачими электрическими разрядами, тоненькими аккуратными жалами пронзают натянутые провода нервов и пьют, выпивают меня до последней капли беспамятства, до жалкой крупинки здравого смысла, как прожорливые термиты, оставившие от Макондо только суховей да хрусткую шкурку последнего из Буэндиа… Хаотические созвездия бешено прыгают, мельтешат перед усталым замутняющимся взором, мечутся и мелькают, отняв у меня тебя и пытаясь заслонить последнее: маленькое, до боли знакомое бледное пятнышко ожога на загорелой руке, оконце шелковистой нежной кожицы, словно оставленное хищным порывистым поцелуем ревнивого ангела… июль 2003