У меня было три матери. Первая создала моё тело, вложив в него всю свою силу, здоровье, выносливость и гармонию, на которую только была способна; вторая дала мне начало, породив мой дух и одарив его мощными уверенными крыльями, не слишком боявшимися всемогущего Солнца; третья же разгадала тайну моего бессмертия, погубив меня. Я предала свою первую мать ради второй; я едва не предала вторую мать ради третьей; моя третья мать не простила мне этих предательств. У меня было три матери: лицо первой я не помню, ибо в моём восприятии у неё не было лица; лицо второй парит в памяти несказанной одухотворённости красотой и харизматически тонкой неправильностью черт; лицо третьей воображение рисует исполненным достоинства в болезненной голубоватой бледности и выпуклой влажности страдальческих глаз. У меня было три матери: моя первая мать оберегала меня страстно, ревностно и самозабвенно, как неразумного ребёнка, как беззащитное дитя без царя в голове; моя вторая мать грела меня как равную своей безразличной уверенностью, что со мной никогда ничего не может случиться; моя третья мать снисходила до меня, считая, что взрослым нужны уже не матери. Моя первая мать любила меня испепеляющей безумной любовью как неповторимый плод чрева своего, как свою бессловесную Галатею, как запущенный ею причудливый невиданный механизм; моя вторая мать относилась ко мне равнодушно и спокойно, как к любому обыкновенному плоду не своего чрева, милостиво признавая за мной право непонятно отличаться от её детей; моя третья мать скрыто трепетала меня как плода чуждого ей чрева, терпеливо снося мою чудовищную непохожесть на неё и терпеливо же, тихо борясь в душе с моей неумолимой близостью ей. У меня было три матери: первую не любила я, пиная её докучливую безоглядную привязанность со свободолюбивой юной жестокостью норовистого жеребёнка, не приемлющего никаких пут; вторая не любила меня, тем самым, возвысив мой дух надо мной же самой, с телёночьей настойчивостью бодавшей лбом её словно тонкую фарфоровую кисть в надежде на капельную ласку; третья любила меня такой же странной любовью, что и я её, но в чуткой своей настороженности не верила ни одному моему признанию в этой обречённой абсурдной любви. У меня было три матери: первой я стыдилась и презирала её; вторая стеснялась этого своего нежданного материнства; перед третьей моего существования стыдились другие. Тяготившаяся навязчивой любовью моей первой матери, я убила её; ранившая нелюбовь моей второй матери едва не убила нас обеих; моя третья мать сдержанно и хладнокровно убила меня. У меня было три матери: первая гордилась мной, непрерывно стремясь сломать, искалечить и тем самым — усовершенствовать меня; вторая постепенно научилась гордиться мной, уважая мою целостность, щадя моё самолюбие и понимая, что ограничивать меня так же бессмысленно, как и сжигать рукописи; третья возгордилась мной как покорённой стихией и тем, что единственная так легко, одним движением, одним звуком, одним мгновением убила меня. У меня было три матери, создавшие главные вехи моего бытия: первая — Жизнь; вторая — Дух; третья — Смерть. Первая говорила со мной на одном языке, но так и не поняла за всю жизнь ни одного моего слова; со второй мы говорили на разных языках, но она понимала слова, ещё даже не высказанные мною; третья владела обоими этими языками, но смысл всего высказанного мной так и не затронул её сердца. У меня было три матери. И только одна из них, третья, знала тайну моего бессмертия, которая по сей день не известна даже мне самой. Но ни она, читавшая мои мысли с отражением смерти в равнодушных глазах, ни моя первая мать, признававшая лишь мою плотскую ипостась, ни моя вторая мать, зовущаяся моей матерью и поныне, не знали одного — того, что мой единственный отец — Пепел, ибо я — Феникс. Margueritte апрель 2002.