[em]За мгновение до агонии Моей маме — с привкусом сожаления о том, чего никогда не было[/em] …Неровными причудливыми лоскутами колышется красновато-лиловый сумрак, пронзительно красное небо склонилось ко мне пульсирующей огнедышаще-алой бездной величественного купола. Лениво, едва заметно, покачивается вода мутноватой тяжёлой сферой, пропитанная нежным теплом донных фиолетовых вен, увлекая в своё томное мерное движение и моё тело, убаюкивающей капелью выпевая возле ушей: сон, сон, сон… В её слегка искажающейся глади отражаются два наших светло-жёлтых матово лоснящихся солнца, пронизанных крупными голубоватыми сосудами, словно напряжённые белки безвеких слепых глаз. Душновато, влажный воздух, тяжёлый и целостный вакуум, густым туманом уютно подползает под щёку, точно усыпляюще ласковая пелена. Тело моё в плену у этого безмятежно недвижимого мрака, несильно сжавшего меня нежно-мускулистым объятием, но меня не тяготит гнёт этого бремени; от каждого моего слабого ограниченного движения багровое марево расступается, меняя очертания, и вновь смыкается, мягко, но настойчиво вжимая меня в парализующе блаженную глубь моей тесной обители. Мир мой закончен и совершенен; он отяжеляет мои веки густой слизью сна, и я гипнотически слепо отдаюсь его медленным сладостным колебаниям. Вся нежная вязкость этой мглы принадлежит мне; вселенная моя тесна, но я — её центр. Имя этой империи — Моя Мама. Она прекрасна, как уникум совершенного творения, божественно-великолепна и болезненно-необходима, но Её зыбкий образ ускользает от меня: мне трудно представить Её, ибо вселенная беспредельна и необъятна. Иногда я чувствую, как в мою сторону обращается Её взгляд — Мамины глаза глубинно-лучисты и пронзительны, но я не знаю, как они выглядят. Я знаю Мамин голос. Он невыразимо волнующим потоком струится с дымчато-алого пульсирующего купола — тихий и рассеянно-глухой в непонятном мне монотонном звучании незнакомых чуждых языков, мелодичный и ласково-завораживающий со мной, ибо он принадлежит только мне. Волны маминых мыслей проникают в самую глубь моего существа в бессонном ритме бега крови под умиротворяющий торжественный стук её сердца, этого моего боготворимого колокола, в мотиве колыбельной поющего мне о ней, о маме. И среди неясного гула бессмысленных для меня приглушённых звуков не моего мира я явственно ощущаю лишь один — имя моей мамы. Оно как песня — И-нес-са. Инесса. Я — Инесса Вторая, плоть от Её плоти, сгусток Её крови, облачённый в хрупкую оболочку разума; вселенная во Вселенной, я — математическая производная Инессы Первой, Её отражение в ней же самой, чуть искажённое и изменённое зеркальной кривизной пространства и глубинной туманностью времени. Мама зовёт меня как-то иначе, но я пока не приемлю других имён, ведь я — это Она. И всей сутью своего несовершенного сознания я предчувствую, прорываясь сквозь густую плотную завесу неизвестности, что когда-то, через мириады бесчисленных веков, в центре моего мироздания чудом возникнет мягкая бесформенность тёмно-рубиновой бахромчатой вселенной, и в её сумеречных влажных глубинах — неизбежная Инесса Третья, далёкая и одновременно близкая вторичная производная Её же — незыблемой Инессы Первой, ибо Она вечна. Так же бесконечен и мой, созданный Ею мир — сплошное переливчатое красное зарево, гладкоатласное переплетение эпителия и эндометрия, умиротворяющий кисловатый запах безбрежного океана, кровянистые сгустки молчания на моих бледных губах, ослепительно-алый слизистый свод небес, мягкий малиновый свет, струящийся сквозь тонкие стенки капилляров в мой росистый полутёмный рай; тяжёлый лиловатый воздух, исполненный душноватого пурпурного покоя. Своим неразвитым ещё мозгом в этой сладостной алой дремоте я вращаю мысли, полновесные и неповоротливые, как жернова. Красный цвет считается тревожным и истощающим, но я не знаю другого. Я прижимаюсь лицом к шелковистому полотну тканей, всей кожей впитывая едва уловимую пульсацию ритмично подрагивающих вен. Уют алого рассеянного света, глубоко дышащая видоизменяющаяся слизистая гладь неба — это и есть моя жизнь, Моя Мама, империя сна, покоя и вечности, хотя мне не ведомо время. Я переворачиваюсь в своей вишнёво-сиреневатой дрёме, плавно скользя коленями и локтями по атласу эндометрия. Моя тесная вселенная нехотя деформируется и растягивается, тревожа гармонию маминого самосозерцания, и на выпуклости под моими движениями ложится взволнованная мамина ладонь, холодеющей мякотью щекоча мою кожу. Я рассеянно улыбаюсь её невольному страху, и губами сквозь тонкую пульсирующую преграду касаюсь этой беспомощной ладони в игривом поцелуе превосходства и преклонения; я слабею под этим благостным теплом и засыпаю. Мой сон рушится от странного толчка, тьма стремительно охватывает меня со всех сторон, а колокол моей жизни — мамино сердце, пугает отдающимся в ушах тревожащим эхом незнакомо спотыкающегося хриплого гула. Непроглядная густая темень начинает безжалостно душить меня, я в ужасе бьюсь в её кулаке, бессильно разевая беззвучный рот. Я пытаюсь ухватиться за что-то, но мои сведённые судорогой пальцы беспомощно скользят по безупречной и равнодушной глади эндометрия; в отчаянии я собираю убывающие силы и колочу кулаками по горькой вязкости мрака, но мой флегматичный океан сковывает движения и парализует тело. —Мама, где ты?! Мама! Мама! — кричу я, корчась в удушье страха. Внезапно вздрагивают напряжённые нервы, и я безвольно ослабеваю: с вновь засиявшего кристальностью редкостного рубина неба на меня льётся взволнованный мамин голос. —Доченька, Боже ты мой, доченька, что ты?! — слова дрожат, ломаются прерывающимся дыханием и падают тяжёлыми каплями мне на веки. Я вжимаюсь в родную глубь маминой ладони, пытаясь спрятать лицо в этом трепещущем тёплом моём прибежище. —Мамочка, мамочка… — бессознательно повторяю я, желая намертво уцепиться за её пальцы. "Я с тобой, доченька…" — шепчет еле слышно мама, согревающе гладя меня; сердце её, неистово бьющееся, постепенно возвращается к вошедшей в мою кровь мелодии, его знакомый мерный стук успокаивает и убаюкивает. "Спи, доченька, спи… Доченька моя, доченька…" Мамин голос удаляется, затихает на небесах, слова плывут и растекаются по мне несказанным блаженством, и под эту песнь материнской тревоги, впервые познав страх одиночества и отчаяние, я забываюсь и тону в тяжёлом, но безмятежном сне, уютно прижавшись к маминой руке. Мой мир очень молод, но уже опутан тоненькой росистой паутинкой своих неповторимых легенд, будоражащих мой дремлющий разум и занимающих сознание. Первая замысловата и невероятна: она утверждает, что я родом с солнца — с одного из наших матово-жёлтых светил, с западного или восточного, что там моё начало. Я поднимаю лицо к небу и сквозь сомкнутые ресницы вижу, нет, скорее воображаю краешек гладкого дышащего шара. На моё недоумённое вопросительное молчание мама отвечает еле уловимым кивком. Впервые я не верю ей, ведь это так сказочно и неправдоподобно — я же всегда была здесь, с ней, в алой беззаботности вселенной, навечно связанная с нею надёжной перламутровой нитью, перевитой синими шнурами вен. Мама смеётся; её пленительный обезоруживающий смех околдовывает меня, и я опять вжимаюсь в тёплое влажное забытьё, склонив голову на дремотную густоту недвижимо спокойного дыхания океана… Вторая легенда пугает меня, тревожит и завораживает. Неужели мой уютный липкий красновато-полутёмный рай с росным запахом дивного пения капели когда-то отречётся от меня, исторгнет из своих безмятежных шёлковых недр, беспощадно сжимая стремительно теряющими гибкость судорожно каменеющими мускулами? С замиранием сердца я спрашиваю об этом у мамы; она долго задумчиво молчит, но мой благословенный колокол внезапно, словно споткнувшись на полуфразе знакомой колыбельной, начинает, невидимый мною, выпевать в тревожном набатном стуке совсем иной странный мотив, точно читая мне отходную. Я вдруг ясно понимаю, что мама трепещет перед неумолимой осязаемостью этой легенды; её страх передаётся мне беспорядочными толчками взволновавшихся комков крови, и я с ужасом ощущаю неизбежность правды. —Зачем это, зачем, мамочка?! — кричу я так, словно уже теряю её. —Чтобы быть ближе ко мне, — наконец отвечает мама, но голос её звучит глухо и скованно. Меня охавтывает безысходность. —Ты и так вокруг меня, ты везде! Тобой пропитан мой воздух! Как можно быть ещё ближе? — пытаюсь я втолковать, но мама уже не слышит и не понимает. —Когда, когда же? — Я волнуюсь и запинаюсь. Ужас режет и сдавливает мне горло. —Не знаю. Скоро, — говорит мама. — Не бойся, доченька, так надо. И на моё колено ложится мягкая ласковая рука, прижимая ко мне зыбкую гладь податливой вселенной. Но я уже не могу успокоиться, грядущий крах сжимает мою грудь. —Не хочу, не хочу, я не верю тебе, не верю! — бьюсь я в плаче и в отчаянии пинаю ногой эту руку, пытаясь столкнуть, стряхнуть её с неприкосновенной деформируемости моего рая. Я извиваюсь, сжимаю холодеющие кулаки и, превозмогая слабость, в каком-то кощунственном экстазе бью, бью по атласу эндометрия и по этой неотнятой, скользящей по мне ладони. Мамин голос отрезвляет меня: —Прекрати, ты делаешь мне больно! Я впервые слышу эти нотки — отчуждение и вместе с тем неизбывную горечь и тоску. Я утыкаю разгорячённое лицо в колени; доселе неведомая дрожь остро колет в душе, не давая свободно вздохнуть, а сердце гложет именно то, что я не умею дышать. Нежная густая муть взбудораженной воды начинает неумолимо щипать не закрытые до конца глаза. —Больно? Но я не знаю, что такое боль, — из последних сил шепчу я. Внутри противно звенит пустота маминого молчания, горит, как в лихорадке, дробя чуть ощутимые удары моего сердца, а кровь дикими резкими толчками приливает к щекам. Неожиданно для себя я бросаюсь к маминой ладони, мертвенно впитывающей свою боль. —Прости, прости меня. — Я с невероятным усилием и одновременно с облегчением произношу эти неизвестные мне до сей поры слова, которые смутный порыв выталкивает из меня, и лбом смущённо трусь о мамину руку, целуя её пальцы. —Успокойся, доченька, мне правда уже не больно, — тихо воркует мама, озаряя полумрак своей улыбкой, небесной благодатью растекающейся по моей пылающей коже. Так познаю я боль, вину, стыд и прощение; мои усталые веки смеживает нега всесильного сна, и я снова окунаюсь в глубь мироздания… Третья легенда более всего занимает моё воображение, своей многоликостью не укладываясь у меня в голове. Это чувства. Какая-то неизведанная волнующая сила якобы когда-то нахлынет в мою спящую душу, испепелив и низвергнув её беспечное уединение в безжалостный кипящий водоворот, взбудоражив ум и растревожив тело. Это звучит совсем уже непонятно и странно. —Ты меня любишь? — вместо ответа спрашивает моя юная мама. —Я не знаю, что это такое, — честно говорю я. — Я знаю только, что ты моя вселенная, мой рай, хотя ад и неведом мне… В лабиринтах подсознания всплывает призрачная догадка — то, что было заложено в меня ещё там, у истоков, живительным соком маминой крови; я напрягаю мозг и продолжаю: —Я не могу жить без тебя, без твоего сердца, в тебе моё дыхание… Перед тобою отступает страх, рассеивается тьма. Ты — мой свет, обитель невыразимого покоя… Ты — моя. Я растерянно замолкаю. —Я ответила на твой вопрос? — наконец робко решаюсь я спросить, замирая в мучительном ожидании. Улыбка лучиками освещает мамино лицо, проникая ко мне по синеватым нитям капилляров. —Как это, любить? Какая она — любовь? — настаиваю я. —Она удивительная, — говорит мама, — такая же, как твой отец — мужественная, сильная и красивая. Она мечтательно замолкает, а я пытаюсь представить себе отца, но у меня ничего не получается. —И, наверно, такая же захватывающая, как музыка, что я иногда слышу, и такая же ласковая, как песенки, что ты мне поёшь? — наивно предполагаю я. —Да, — неожиданно улыбается мама. — Она словно соткана из волокон незабываемых мгновений, и именно в один такой миг ты и была зачата. —Так вот где моё начало! — радуюсь я ; мама нежно проводит рукой по моему колену, а я снова пробую схватить в кулак выпуклости от её пальцев. —Я люблю тебя, — шепчет мама, и по телу моему пробегает тёплая радостная волна, хотя пока я не могу уловить, что значат эти слова. Я поднимаю лицо к слепящему тёмно-алым сиянием небу, пронизанному пурпурными струнами сосудов, к бугристому зыбкому туману плаценты, и в мои полузакрытые глаза просачивается рубиновая роса, всколыхнув в груди невиданное волнение. Оно под веками струится по моим зрачкам, и передо мной внезапно проплывают звёзды и золотые воронки вселенных, и лунный свет, и тени, и снег, и крылья ангелов в сикоморах, и мамины глаза, которые впервые я вижу так ясно. —И я люблю тебя… — засыпая, неуверенно произношу я, прижимаясь щекой к глади переплетения тканей, внезапно, раньше срока, раньше самого времени поняв великую незыблемую истину и основу возникновения и бытия моей Вселенной. Margueritte март 1998 — декабрь 1999.