[em]Агнису[/em] …Солнце тёплыми змеящимися потоками заливало комнату, беспрепятственно струясь золотистыми гибкими лучами сквозь бесплотный газ занавесок. Всё преобразилось, омытое этим неудержимо радостным весенним свечением и враз стряхнувшее с заигравших по-новому поверхностей, рельефов и граней ватную зимнюю дрёму. Она сладко поёжилась, нежась под щекочущими поцелуями солнечных прикосновений, подставив их ласковой настойчивости бледное припухшее лицо, плечи, грудь и большой круглый живот, в котором немедленно началось довольное шевеление. Она улыбнулась — это ставшее уже привычным за последние месяцы явление тем не менее неизменно рождало внутри тихое искристое ликование, когда-то постепенно сменившее необузданный изумлённый восторг. —Это весна, — пояснила она средоточию своих самых трепетных потаённых надежд и чаяний. — Наконец-то весна… Душа пела — её поняли, разделили её простую долгожданную радость; её любили — такую, какая она есть, — усталую, вздувшуюся, бледную, с отекающими ступнями и истончившимися запястьями. И она сама нравилась себе такой, гордо носила свой перевешивающий её на два шага живот, потому что всё тело было пропитано каким-то внутренним пульсирующим сиянием, превратившим глаза в звёздные зелёные озёра, а волосы — в яркие тициановы нити, точно наполненные живым небесным электричеством. Она очень любила эти неторопливо текущие утра и медленные сладкие пробуждения в уюте прогретой постели, особенно когда бельё, уже томно и тепло пахнущее сном и телом, ещё сохраняет душистую свежесть и жестковатые крахмальные изломы. Чья-то отдельная самостоятельная вселенная росла, увеличивалась в ней, растягивала её ткани, послушная лунным месяцам, приливам, отливам и астральным законам, а она разговаривала с ней, пела песни и читала стихи мягким завораживающим внутренним голосом, не слышным никому другому. Она была счастлива, и поэтому каждое утро просыпалась неспешно и расслабленно, как будто резким переходом из сна в явь могла повредить тонкую канву этой блаженной завесы, ограждающей её от тревог и печалей мира. Он проснулся раньше неё — тот, кто освятил её лоно благословением своего семени лишь единожды, а был подле неё — всегда. Он уже шёл из кухни неповторимо лёгкими отдохнувшими босыми шагами, внутренним чутьём угадав в воздухе тот миг, когда её глаза распахнулись навстречу солнцу. Она потянулась и широко улыбнулась ему — только с ним её улыбка получалась такой по-детски непосредственной и трогательной, а если к тому же и утро такое солнечное… Сквозь тонкую ткань он игриво поцеловал её живот и торжественно поставил на него большую тарелку тёмной пахучей черешни — не пригоршню какой-нибудь там недозрелой чахлой парниковой мелочи, а гору полновесных крупных ягод с кипящим под тонкой кожицей настоящим южным соком. И откуда только они могли взяться у него такие, когда снег ещё лежал нестаявшими пластами на их северной земле, да и в тёплых краях ещё лишь начинали цвести сады? Загадка… И не было в его движениях позёрства и самолюбования, — смотри, какой я добытчик! — а было стойкое спокойное стремление доставить радость. И она понимала это, и потому не спрашивала ни о чём. —Вот именно такие я и люблю. —Я знаю. И он неспешно одну за другой брал ягоды за черенки и подносил к её губам. Яркая сочная мякоть легко отставала от косточек, и она точным движением каждый раз откусывала ровно половину. —Как ты спала? Не тошнило? —Нет, никакой тошноты. Только сон не очень хороший видела: мама меня маленькую несёт на руках, и мне так славно, так приятно… —И что же тут нехорошего? —Плохой сон. К болезни. Он не особенно верил в сны. Его рациональный ум всегда противился тому, чего нельзя объяснить и проверить. — И руны то же самое сказали. — Она потрясла мешочком из вытертого бордового бархата, неизменно ночевавшим под её подушкой. Глухо звякнули в нём кусочки металла, расписанные непонятными кровавыми знаками мёртвого алфавита. —Что они могут сказать? — пожал он плечами. — Это ведь просто древняя скандинавская азбука. — Именно. Она привыкла не спорить с ним, уважая и лелея его упорное неверие. —Всё у нас будет хорошо. Лучше всех. Как мы сами того захотим. И никакие руны, кости и карты не смогут нам помешать. — Он поцеловал её сомкнутые губы и приложил ухо к животу. Сердце её вздрогнуло и захлебнулось нежностью. —Конечно. И всё-таки мне немного не по себе. —Что тебя тревожит? — он поднял на неё испытующий, чуть взволнованный взгляд. Её слабая рука с почти обнажёнными синими венами скользила по его волосам. —Я заболею. Каждый раз, прежде чем заболеть, я видела во сне маму и маленькую себя. Он вздохнул — облегчённо и обречённо. —Сов-па-де-е-е-ни-и-и-е-е! — пропел он нарочито беспечно возле её уха. — Ничего более. Он был врач — целеустремлённый, уверенный в себе специалист, со здоровой долей цинизма и несокрушимой логикой. Она устало улыбнулась. —Пусть так. —Конечно, так. Для женщин в твоём положении характерна повышенная тревожность. Это нормально. —Нормально… — эхом отозвалась она. —Всё будет хорошо. Верь мне. Я же всегда с тобой. И малыш у нас будет самый замечательный. Хочешь, заплету тебе косы? Она кивнула. Ей очень хотелось верить ему, и очень нравились заплетённые им косы. —Жаль, расчёску не захватил. Был бы такой ровненький красивый пробор, — певуче приговаривал он, аккуратно перебирая её огненные пряди. А она жалела только об одном: что волосы её, почти касающиеся пояса, так предательски коротки, и это маленькое ритуальное удовольствие кончится неумолимо быстро. Слава Богу, что он всё привык делать основательно и вдумчиво. —Какие папа косички красивые плетёт! Никто так не умеет! — похвалилась она ребёнку. Последовала череда мелких весёлых шевелений и толчков — конечно, мой папа самый лучший! неужто ты ещё сомневалась, мама? —Мне кажется, он всё-всё понимает, — сказала она, когда на грудь ей легла замечательная гладкая коса. —Ну, вряд ли, — осторожно ответил он. — Слышит звук твоего голоса, привык к нему. В нём боролись нежелание огорчать её и медицинская трезвость суждений. —Когда мне грустно, он тоже плачет. Правда. Тоненьким голоском, как у зайчика. А один раз я проснулась среди ночи — страшный сон приснился, — а он бьётся как рыбка, попискивает. Так жутко стало. И смотрю — медальона моего на шее нет! Нащупала возле подушки, надела, погладила живот, и успокоилось сразу моё солнышко. —Не может он там плакать. Тебе приснилось, наверно. А у медальона колечко ослабло — носишь ведь не снимая. Я потом поправлю. —Его нельзя снимать — это знак Саламандры, — сурово и глухо сказала она. Он в ответ лишь досадливо покосился на плебейскую бляшку из грубого простого металла, испещрённую полуистёртыми знаками и псевдописьменами, и неслышно вздохнул. —Пож-ж-жалуйста! — И он перебросил ей через плечо вторую косу, такую же гладкую и ровную, как и первая. —Спасибо. Отличные косы. Она порывисто прижалась щекой к его тёплой ладони, обхватив обеими руками его пальцы. —Ну, что ты, что ты… Успокойся. Изводишь сама себя своим мистицизмом. Хорошая моя, сердечко моё… Он мерно, умиротворяюще гладил её по голове, тихо и нежно выпевая ласковые слова на языке, по сути, ей чужом, а с ним ставшем — роднее своего… Он и вправду не мог знать, что через неполных два месяца, в безоблачный майский день, её узкое упругое девичье устьице осквернит, разорвёт кровавый бред родов, и застелет её ослепшие глаза алое огнедышащее марево небытия, упав на строгие страдальческие уста каплями каменного безмолвия. А она знала. И все эти презираемые им руны, кости, карты, арабская песочная дребедень и китайские палочки кричали ей об этом. Но она не желала для себя лучшей доли, чем родить ему ребёнка — крупненького светлоглазого сына или забавную кроху-девочку, всё равно. "Женская интуиция…" — потом горько признает он… —Знаешь что? Мне пришла в голову удивительно интересная мысль! — бодро воскликнула она, незаметно для него смахнув с уголков глаз невольные слезинки. —Ну-ну, — заинтригованно отозвался он, делая вид, что в самом деле не видел этого её торопливого жеста. —Послушай, как странно: ещё четыре-пять столетий назад такие, как ты, жгли на Салемских кострах таких, как я. Он содрогнулся, и посмотрел ей в зрачки долгим глубинно-синим немигающим взором, в котором калейдоскопом пробежали и диковатый испуг неожиданности, и мудрость, и пытливое внимание, и бессилие, и восхищение, и трепет. Он опустил глаза: —Да. Было дело. Margueritte март 2003.