Из цикла «Маски» Небо было пОлно болью, Небо было пОлно кровью, Значит, наше нездоровье И в природе разлито. Никого не видя боле, Я ходил по Притамбовью По холмам и по угорьям В незастегнутом пальто. Я запомнил эти села В дни, когда бывал веселым, В этой жизни новоселом Воздух пил, как самогон. И какой же был осел я, Коль забыл про это все я, Опустевший, невесомый Покатился под уклон. Да, я был когда-то резвым, Правду-матку в лица резал И все тезы-антитезы Я, как семечки, лузгал. А теперь больной, нетрезвый, Я иду, как на протезах, И бомжи мне в душу лезут, И смеется мелюзга. Ни о чем уже не споря, Я решил лечиться в поле. Пусть репьи вцепились в полы Обветшалого пальто. Но раз поле полно болью, Но раз небо полно кровью, Человеческие хвори Не излечит нам никто.

Когда перевели часы, Мы сразу провалились в зиму: В момент осыпались кусты, И ноги в микропорках стынут. Хотя морозов нет пока, И снег, хоть выпал, но растаял, Но все лохматей грачьи стаи И безнадежней облака. Под ветром сгорбились заборы, Закат, отжатый, как лимон, И все тревожней перезвон На католическом соборе. Нам предстоит пройти сквозь тьму, Морозы и оцепенелость. И то, что летом нам приелось, Недогорело, недопелось, Переосмыслю и пойму. 2008 год Теперь стрелки не переводят, и скоро будет непонятно, что автор имел в виду.

Из цикла "Верлибры" Набухающие почки выставили красные кулачки – Кулачки новорожденных. У деревьев хорошо развит рефлекс Робинзона – Признак стойкости, упорства, воли к жизни, И они его демонстрируют, Словно начитались Шопенгауэра. Вот вам, запоздалые метели, Хмельные оттепели И обманная зима, Наступившая только к февралю. Нас ничем не проймешь: Мы пока ничему не верим, Ладошки листьев раскроются после, Когда сойдет снег, когда нам докажут, Что уже нечего бояться. А мой сын родился без рефлекса Робинзона. Совсем. Вместо того чтобы сжимать кулак, Он разворачивал ладошку, Будто хотел поздороваться Со всем белым светом. Он был изначально открытым листом, И каждый записывал туда Все, что мог. Буквы смутно различимы, Но если их подогреть на лампе любви, Симпатические чернила проявятся, И мы увидим… О, Боже, что мы увидим! Там же столько всего… А вдруг поверх моих строчек Легло что-то чужое, враждебное – Прочитаю и ужаснусь. И все же так хочется взглянуть... Надеюсь, твои пальцы не сверн

Осень сулит нам утраты, Ветер промозглый простуду. Завтра пойдёшь с утра ты Снова сдавать посуду. Пару бутылок сомнительных Сунешь в авоську опять ты, Слушая, как на митинге В небо несутся проклятья. Руки и ноги поленьями, Но неожиданно ловко Сунешь в карман вожделенную Длинную белоголовку. К водке варенье – закуска ли? Вроде бы противу правил. И повторение тусклое: «Боже, за что ты оставил?» Спаса протрёшь старым свитером, Надо поклон сотворить бы. Но заглушаются митингом Пьяного сердца молитвы.

Бетонный мост и желтый дым вагонов – Наверно, из-за мокрого угля, За тупиком, как дембели в погонах Выпячивают груди тополя. Но бравый вид их с каждым днем лошистей – Осенней покоряются судьбе, И все острей напоминают листья Рубашки из линялого хебе. Замкнется круг. Вернется время оно. И мы под перезвонами церквей, Отряхивая так листву и гонор, Очистимся до сущности своей.

Из цикла "Легенды Средних веков" Давным давно, ещё в средние века, в одном из городков Европы жил палач. Был он уже немолод и работал редко, только во время массовых казней, а секреты своего страшного мастерства передал двум сыновьям. Старший числился тюремным плотником – сколачивал виселицы и колодки, устанавливал запоры на дверях камер, делал скамьи и гробы. Но, прекрасно владея топором, мог при случае снести им и голову осуждённого. К младшему же, девятнадцатилетнему статному красавцу, перешла от отца должность городского палача. Юноша старательно исполнял свои обязанности без излишней жестокости, но и без угрызений совести: ведь приговоры выносил не он, а судьи, которые, как считалось, принимали решения, следуя Божьей воле. Братья с отцом жили на окраине у самой городской стены, к ним редко кто заглядывал – у людей с такой должностью обычно не бывало друзей. И девушки не хотели с ними знакомиться.

Мокрых грачей запоздалые стаи Мчатся к закату – пусть улетают! А на верёвке штаны и халат Машут им вслед и слететь норовят. Снегу навалит, но вскоре растает – Паром на небо опять улетает. Астры исчезли после метели, Нет, не засохли, они улетели. Чёрной земли обнажённое тело, Что на нём было – всё улетело. Всё улетает – мечты и поступки, Летнего вальса забытые звуки. Вновь громыхнуло из тучи седой – Осени лайнер очередной. Небо опять объявило посадку – Листья спешат по асфальту вприсядку. Над отлетающими посмеюсь: Лёгких вам крыльев! Я остаюсь.

Коровами подстрижена трава, Блестит в копытце зелье колдовское, Я чувствую – душа моя жива И только здесь дождалася покоя. Неспешно все. Спокойно. Без сует. Ползет лениво солнце к водоему. Мужик окурок кобелю сует, Тот морщит нос, не прогоняя дрему. Я различаю раннюю звезду, Крепчает запах странного напитка, Сосед ведет кобылу за узду, Протискивает в узкую калитку Им все равно, кто в марте проиграл, Куда везут смертельные отходы, Но важно, кто в колодец нарыгал И кто в кого промазал на охоте. Под вечер, раздавив по полуштофу И от эмоций захмелев слегка, Экологическую видят катастрофу В обличье колорадского жука. Мне скучно с ними. Но вокруг трава Обгрызана коровами до корня. И здесь, в тиши, душа моя жива, И только здесь дождалася покоя.

Тьма такая густая, хоть ложкой хлебать, Замирают на стрелках мгновенья, Я глаза закрываю, и едет кровать В золотые врата сновидений. В той стране, в том краю я познаю опять Легкость тела и легкость слога – Я танцую, пою, я умею летать, Мчусь в широком ландо по дорогам. Меня там не гнетет опостылевший быт, Сплетни, дрязги, долги и et cetera, И еще рядом тот, кого можно любить, Кого в жизни я так и не встретила. Я спасаю его, я пытаюсь обнять, Напоследок уткнуться в колени, Но кончается сон, но сгущается явь, Размываются милые тени. Протираю глаза, подойду к образам, За иконами веточки вереска. Что мне Спасу сказать? Что из сна унесла Каплю жизни иной. Человеческой.