Мы звали его Женей, хотя многим «колючим девочкам» ремизовской литгруппы Харланов годился в отцы. Но такова была традиция: все, кто собирался по средам на потертых кожаных диванах редакции «Комсомольского знамени», были между собой на «ты», невзирая на возраст, должности и литературные заслуги. А за глаза весь город называл его Мефистофелем. Портретное сходство с этим персонажем было поразительным, прямо впору без грима в кино снимать. Гибкая, пластичная фигура, характерная узкая бородка, острый нос с горбинкой и извечная насмешка на губах. Единственное, что никак не сочеталось с образом нечистой силы – это добрые глаза. Не черт, а чертяка, остроумный, легкий в общении, порой непредсказуемый. На литгруппе он читал редко, и мы знакомились с его стихами по газетным публикациям, да некоторые давал переписывать из Жениных рукописей Георгий Дмитриевич Ремизов. Иногда кое-что попадало в коллективные сборники поэтов Черноземья. Издатели считали своим долгом выбрасывать самые яркие четверостишия и править стихи по своему разумению. Помню, однажды у меня за чаем Нина Измайлова спросила Харланова, почему он употребил слово «гомон» с ударением на втором слоге. Женя искренне удивился. Достали сборник, нашли это место. «Но тут же должен быть не «гомон», а «гормон»! Понятный образ: весной в человеке пробуждается какой-то птичий гормон. Лететь хочется. А «гомон»… Вот идиоты!» – Женя даже про чай забыл. Мы утешали, что слово это у него научное, не всем знакомо, вот и заменили, чем попроще. Но Харланов этого не понимал. Для него, выпускника физмата, философа по диссертации, поэта по призванию, атомы и галактики давно вплелись в листву и ручьи, корни прошлого зеленели побегами в настоящем. Для него не было устарелой лексики (за что тогда ругали) и лексики современной, не было слов научных (за что тоже ругали) и слов обиходных, не было «высокого» и «низкого штиля». Была гармония. Во всем. В каждой строчке. Ракеты стоят во ржи, И вьются вокруг человека Галактики и стрижи. По-моему, Харланов был как раз тем человеком, на котором прекратился спор физиков и лириков. Он, как люди эпохи Возрождения, был и тем, и другим. И кем-то еще… Конечно, Женя мечтал о своей книге. Собирал ее медленно. В период сессий отвлекали синюшные от страха студентки с раздутыми карманами, полными шпаргалок по научному коммунизму – Харланов преподавал этот предмет в институте культуры. А то надвигалась серия зимних праздников с приплюсованными к ней днями рождений друзей. И отметить все это надо было основательно, с задушевными беседами до утра, и всем прочим, что полагается к столу. А иногда Женя брал что-то из стихов, начинал переделывать. И невозможно было убедить его отдать все, как есть, побыстрее, пока еще остается возможность напечатать, пока еще в Воронеже спрашивают… Наконец, рукопись Харланова легла на стол Тамбовского отделения Союза писателей. Тогда, в 1976 году, Майя Румянцева уже была больна, и ее замещал на посту председателя Иван Кучин. Иван Сергеевич пришел в нашу редакцию расстроенный и обескураженный. Только что на его глазах Женя совершил поступок, который просто не укладывался в голове серьезного человека. Стихи были хорошо отпечатаны и помещены в дорогую папку для дипломных работ, но не подписаны. Кучин попросил Харланова оформить папку надлежащим образом. Женя ровным чертежным шрифтом технаря написал название книги, свою фамилию, а потом, подумав, прибавил подзаголовок: «Монография и графомания». Кто не жил в семидесятые годы, вряд ли поймет, чем тогда было слово «графоман». Даже просто произнесенное в адрес писателя или поэта, оно могло перечеркнуть всю судьбу. Это было самым страшным обвинением, от которого невозможно было отмыться. И вдруг человек своей рукой пишет о себе такое… Пожалев Женю, Кучин содрал эту жуткую обложку, отправил в Воронежское издательство рукопись в обычном картонном «деле». А мне было жаль харлановской находки. Монография и графомания…Как созвучны эти два слова, как наукообразны! Строгое и ругательное, собравшись вместе, они словно перетекают друг в друга, и уже не так страшно быть графоманом и не так почетно писать монографии… А книга тогда так и не вышла. Угораздило Женю всадить туда поэму о Лондонской библиотеке, где писал свои труды Ленин. Тема эта была с одной стороны выигрышной – властям нравилось, что поэты не забывают вождя мирового пролетариата. Но с другой – требовала специальных проверок: а не искажает ли сей литератор канонический образ? Ушла рукопись к специалистам из ЦК, да, кажется, в их столах и утонула. Может и лучше, что так получилось. Не стоило Харланову браться за темы «горланов-главарей». Лирик он был. Пронзительно-нежный и веселый одновременно: …Но разгадка меня осенила: Если юмора полон мир, Значит, молод и полон силы. Наверно, легкое, в чем-то безответственное отношение к своему творчеству и есть признак настоящего таланта. Сколько раз он сочинял у меня на глазах и всегда с иронической улыбкой в мефистофельской бородке. Их пропало бессчетно, стихов, забытых на редакционных столах и скамейках в парке. Хлебников таскал свои вирши россыпью в наволочке. Харланов однажды нес в авоське – забрал у какого-то друга, который бережно собирал все, к чему прикасалось перо поэта. Женя остановился с моей подругой, полез в авоську достать ей яблоко, и полетели листки вдоль улицы, мешаясь с опавшими листьями. И никто не побежал им вдогонку… А сколько образов он дарил нам, начинающим. Читает девочка стихотворение. Все бы ничего, но режет слух одна строка, или финал не клеится. И вдруг через пару минут выдает Женя из угла вариант, лучше которого и быть не может. И все сразу с этой строчкой на место встало, и стихотворение теперь на порядок выше, и брать чужое стыдно, и не выбрасывать же такое… Все это я вспоминала на вечере памяти Евгения Харланова, что состоялся недавно в краеведческом музее. Организаторы хорошо подготовились. Звучали стихи, положенные на них песни, воспоминания, зрители передавали друг другу фотографии и афиши прошедших ранее вечеров (все они были уже после смерти поэта). На фразу: «Он сейчас здесь, с нами» я представила, что Женя, действительно, сидит где-то сзади. А через несколько минут поняла, что он сейчас встанет и уйдет. Харланов не любил такие вечера. Не любил славословие и хорошо поставленное актерское чтение. И, конечно, разозлился бы на слова: «Великий поэт, гениальный поэт, поэт вдохновляющий…» Что он поэт гениальный, понятно из его стихов. Но они не звучат с эстрады. Их нужно читать в одиночестве, держа во рту строки, как благородное вино, пока не почувствуешь прану. А если петь, так под гитару, вполголоса, чтобы не глушить звенящие струны души… Евгений Харланов родился в 1942 году в селе Московском Воронежской области. Закончил физико-математический факультет Тамбовского пединститута. Работал учителем физики в сельской школе. Кандидат философских наук. Преподавал философию в Тобольском пединституте и Тамбовском институте культуры. При жизни издал сборники стихов «Прикосновение к чуду» и «Зеленая вселенная». Книга «У придорожного камня» вышла в 1993 году уже после смерти поэта.