Этот рассказ был написан почти четверь века назад. Многое изменилось: сейчас совсем другие фотоаппараты, и живущим в разных городах людям совсем не обязательно ждать писем по почте. В санаториях теперь молодые люди редко знакомятся, скорее это - удел пожилых. Засекреченных инженерных должностей в стране осталось уже немного. И детей теперь на стройки не пускают. Но неужели эта моя ранняя вещица так безнадежно устарела? Все было хорошо в этой белой девятиэтажке, вот только номера на ней не было. И на подъездах тоже никаких обозначений. Ненавижу такие дома! Жильцы, конечно, уже привыкли, но приезжим, как я… Ладно, дом, по логике вещей, должен идти после шестого восьмым. Полдела сделано. Квартира, квартира, в каком же она может быть подъезде… Тонкая бумажка адресного бюро билась в моих пальцах, как белый флаг. Я совсем уже сдался и направился к первому подъезду высчитывать квартиру по почтовым ящикам, но тут заметил на стройплощадке стайку мальчишек. – Ты не подскажешь мне, где тридцать пятая квартира? – обратился я к серьезному блондину лет десяти. – А вам кого надо? – Ну, Елену Дмитриевну. – Сейчас. Васька-а! – неожиданно громко закричал мой собеседник, закинув голову. Где-то в слепящей вышине из проема верхнего окна высунулась темная головка. – Ва-аськ, тут Елену Дмитриевну спрашивают, – он ткнул в меня пальцем. – А-а? Давай, слазь. Дом, у которого возились ребята, стоял вплотную к девятиэтажке, но был то ли недостроен, то ли наоборот разобран для капитального ремонта. В проемах без рам виднелись заваленные кирпичами лестницы и обнаженные ребра бетонных перекрытий. Вдруг откуда-то из глубины времен пахнуло чем-то знакомым: сентябрь, солнце, ветер, ребята, стройка… Бежишь на нее после школы, как будто все еще лето. Не помнишь об уроках, лазаешь там целыми днями, и никто тебя не гоняет, потому что это – прощание. Прощание с каникулами, с летней вольницей, с последними теплыми деньками, а, может быть, даже прощание с детством…Боже, как все повторяется! Из проема двери появилась тоненькое существо в синих шортах и майке с какой-то чужеземной рожей на груди. Блондин кивнул в мою сторону: «Вот, Васьк, веди», и существо уставило на меня свои огромные серые глаза. Я несколько растерялся. Во-первых, я не ожидал, что на это мужское имя отзовется девочка, а во-вторых… Да, так рассматривать могут только дети: спокойно, внимательно, долго, не стесняясь собственного взгляда. Я первый отвел глаза. Девочка улыбнулась. Чуть-чуть, одними уголками губ. «Ну, пошли». И мы пошли. Пока огибали кучи строительного мусора, я мучительно соображал, почему это именно она должна была меня сопровождать. Что это, тимуровская помощь чужеземцу или принадлежность Васьки к Ленкиному семейству? Я не видел Елену двенадцать лет… да-да, точно, двенадцать лет и три месяца, и ничего не слышал о ней. Могла у нее за это время вырасти дочь? А сколько этой Ваське? Девять, десять, одиннадцать? Черт их поймет, этих детей, раньше как-то все-таки определял, а сейчас… Да, старею. Вошли в лифт. Она нажала кнопку восьмого этажа, и мы замерли нос к носу. Мне всегда было немного смешно, когда в лифтовой тесноте люди смотрят друг на друга. Что-то неестественное в этом взгляде. Ваське тоже так казалось, и ее улыбка становилась все шире. Наконец, она откровенно фыркнула. – Ну что же, давайте знакомиться. Василиса. Можно просто Васька, – и сунула мне горячую ладошку. – Владимир Николаевич, – пожатие получилось крепким и энергичным, что редко бывает с представительницами женского пола. – Приехали, – Васька входила в роль радушной хозяйки. – Проходите, будьте, как дома. Все эти банальные слова получались у нее очень естественно, будто она только сейчас первая их придумала. Я огляделся в небольшой прихожей. Так, знаю я эту планировку. Должна быть двухкомнатная. Вон там санузел. Точно. А кухня по идее вот здесь. Разуваться или нет? Вообще-то я не люблю, когда гости разуваются, всегда представляю на их месте мужчин девятнадцатого века. Приходит этак Антон Павлович к Левитану, садится на корточки, расшнуровывает ботинки, а потом влезает в драные влажные шлепанцы… Нда. Всплыло в памяти даже чье-то выражение: «Если впускаешь мужчину в дом, впускаешь и грязь на его ногах». Но здесь был особый случай: я в чужом государстве с его законами, и мне очень не хотелось обижать Ваську. Посмотрев на стерильно чистые полы, я все-таки разулся. Она не возражала. – Только тапочек на вас не найдется, больше тридцать шестого размера нет. А у вас, наверно… Я усмехнулся, мои ботинки смотрелись среди остальной обуви, как корабли среди лодок. А мужчины-то в доме нет. И подумал я об этом почему-то с радостью. – Проходите в комнату, садитесь, – Васька усадила меня на диван, подкатила журнальный столик. – Вот журналы. Отдыхайте, я сейчас кофе сварю. Комната большая, светлая, без модных стенок и ковров. Но довольно уютная. Вьющиеся растения, книги, художественные фотографии в тонких металлических рамках. Наверно, ее, ведь она тогда работала в фотоателье, кажется, занималась рекламой. За все время нашего короткого курортного романа Лена ни разу не взяла в руки фотоаппарата, говорила, что теперь, наверно, вообще не сможет снимать, внутри все отравлено, отбито. За год ей пришлось пережить столько, сколько не всем выпадает и на жизнь. Муж бросил Лену накануне родов. Сам тоже фотограф, он забрал всю ее аппаратуру, негативы, выставочные работы. Она отрешилась ото всего и целиком отдалась ребенку, но мальчик умер, не прожив и полгода. Кажется, по вине врачей. На работе ей помогли с путевкой и отправили на море. Но могла ли она забыть все это? Я лез из кожи, чтобы развлечь ее, придумывал какие-то невероятные шутки – меня чуть не выгнали из санатория. Но даже в самые интимные минуты в ее глазах словно отражался детский гробик. Почему я потом не написал ей? Ах, да! Дома оказалось, ко мне хочет вернуться жена. И мой бессмысленный брак тянулся еще целых три года. Но все давно кончено, я закоренелый холостяк, причем с прочной идейной базой. А к Лене было бы грех не зайти, раз оказался в ее городе. Почему бы командировочному не навестить старую знакомую, всю равно уже все быльем поросло. Красивые пейзажи. А вот это что-то новенькое: Лена с карапузом на руках. Да это Васька. Конечно, ее дочь, вот только интересно, когда она успела замуж выскочить и где теперь ее благоверный. – Слушай, а кто тебе это имя дал? Редкое в наше время. – Мама. Бабушке не нравилось. У нас тогда бабушка была, умерла, когда я в первый класс ходила. Она хотела, чтобы у меня имя... ну попривычней что ли было. А мама сказала, что Василиса – это самое русское, и в сказках Василисы бывают либо прекрасные, либо премудрые. Вот и я стараюсь. Смеялась Васька просто чудесно – слегка закидывала голову, волосы на миг рассыпались по спине. Когда-нибудь это превратится в обычное женское кокетство. А пока все очень естественно еще без подростковой угловатости, но уже без выпендрежа пяти-шестилетних. – Ну и какой же ты хочешь быть, прекрасной или премудрой? – Это уж как получится. Где будем кофе пить, в зале или здесь? – Давай на кухне. Хочется по-домашнему. На мое удивление Васька вполне профессионально сервировала стол, и кофе был очень вкусный. Правда, себе она бухнула полчашки молока и наложила много сахару, а я пил его почти горьким, наслаждаясь полузабытым ароматом настоящего, не растворимого, так сказать, кофе а ля натурель. – Где ж ты так научилась кофе готовить? – Мама делает лучше. Она вас никогда не угощала? – Мы с ней виделись в чужом городе. Там негде было его варить, – и встретив недоуменный взгляд Васьки, объяснил. – Я ведь сам живу в Костроме, к вам вот впервые приехал. – Надолго? – Сам еще не знаю, как командировка затянется. Недельку пробуду. – Ну и как вам у нас? – Не знаю. Город еще не рассмотрел. Только сегодня приехал. – А как у вас? – Где? – В Костроме. – Ну, живут люди, дома стоят. Так же, как у вас. Мы оба рассмеялись. Васька свалила в мойку чашки и пошла в комнату. Я поплелся за ней. – Слушай, странный разговор у нас получается. Ты бы лучше о себе, о маме рассказала. Я ведь Лену… Елену Дмитриевну целый век не видел, тебя еще тогда на свете не было. Приехал, а тут такая дочь вымахала. – Ну че, вот так мы живем, – Васька плавно обвела комнату рукой. – А вот это мама делает. – Вижу. Отличные работы. А ты фотографируешь? – Да. – Васька оживилась,¬ – Правда, у меня камеры нет приличной. Мама ничего, кроме «ФЭДа» и «Смены» не дает. А без зеркалки, знаете… Я покивал с видом знатока. – А ты что хотела бы, «Никон», «Кэнон» или «Минолту»? Профессиональный разговор ей явно льстил, и Васька сделала солидное выражение лица. – «Минолту», конечно, неплохо, но пока хотя бы на «Зените». А вы на меня так не смотрите, я хорошо снимаю, я в пять лет уже на выставках участвовала. Один из первых снимков и вот… Мама тогда, правда, все сама наводила. Васька грохнула ящиком шкафа и сунула мне большую фотографию. Действительно, момент был схвачен интересно: Лена взята снизу, с уровня глаз ребенка. Крупная рука в охраняющем жесте, большие ноги. А лицо где-то наверху, вполоборота, да еще не в резкости. По-настоящему резко видна только рука. Что-то было в этом щемящее и беззащитное: вот так мы выглядим глазами маленького человека. Как же ее назвали на выставке? Я перевернул снимок. Там было написано: «Мама». Василиса Арефьева. 5 лет». И штамп областного Дворца культуры. А фамилия у нее Ленкина девичья… А Васька тем временем совала мне все новые снимки: кошки, голуби, крыши сараев. «Вот тут я училась печатать, видите, половина белая получилась», «Это бабушка…», «Вот тоже выставочная, но это было уже давно, в начальной школе». Стоп! Начальная школа… А в какой она сейчас? Сколько ей? – А в каком ты сейчас классе? – В шестом. Ах, да. Ведь у них сейчас нет четвертого класса. И начинают многие раньше. – Васька, я не хотел тебе задавать один вопрос, обычно мужчины не задают его женщинам. Но я все-таки спрошу. Сколько же тебе лет? – В первый класс я пошла семи, вот и считайте. Почти двенадцать. – А сколько это почти? Васька с минуту подсчитывала, потом с неудовольствием произнесла: – Полгода. У меня нехорошо засосало под ложечкой. Какие-то цифры в голове поехали друг на друга, и вроде бы все сходилось. Что? Да нет, быть не может, что я в самом деле. Но остренький червячок все равно остался. – А еще ты чем увлекаешься, ну кроме фотографии? – Рыбок мы с мамой водили – подохли все. А потом марки собирали. Такая коллекция была! Я сначала сама по себе собирала, просто в коробочку складывала. А потом мама узнала, мне кляссер дала, потом дарила мне разные серии. А потом какие у нее были марки, а у нее много было – четыре больших кляссера, ну тоже в детстве собирала… Ну вот, она их с моими соединила, и такая коллекция получилась – ни у кого в классе и половины этого не было. Даже неинтересно стало. И птицы были, и цветы, и картины, и колонии… У меня от этого потока закружилась голова, и я, просто чтобы переменить тему, спросил: – Ну и куда же это все делось? – Мама продала, когда денег совсем не было. Она сначала книги продавала, а потом и марки пришлось. – Жалко? – Конечно. Но надо было, я же не маленькая, понимаю. – Да, с деньгами – это вопрос серьезный, – Я приближался к скользкому мостику, но отступать не хотелось, – а отец тебе что же, не помогает? Как взвилась Васька! Глаза загорелись недобрым огнем, губы скривились. – Нужен он нам был! С этими отцами только неприятности одни: кто пьет, кто дерется, кто разводится все время. Вон у Петьки Сокольникова – пока без отца жили, все было хорошо, а как вернулся, его маме лицо порезал и Петьку постоянно бил. Теперь опять в тюрьме сидит. И у всех почти, у кого отцы, всех бьют. Да если бы меня ударил, я бы его убила… Да-а, завел тему! – А у меня был отец, он меня никогда не бил. Васька осеклась. – Был? – Да, Васенька, он погиб, когда я был таким, как ты. На год постарше. – На войне? – Ну что ты! Мой отец в войну сам еще мальчиком был. Несчастный случай. Он на химическом заводе работал, и вот однажды лопнула труба. До больницы довезти не успели. Васька смотрела на меня, не мигая, вся как-то замерла, и я снова пожалел о теме разговора. Ведь она знает, что такое смерть, бабушка умерла уже на ее памяти. Нет, не умею я разговаривать с детьми. – А вы тоже на заводе работаете? – Да, но не на химическом. У нас безопасно. – А что вы делаете? – Я инженер. А что делаю, и вообще что делает наш завод, сказать не могу – военная тайна. Ваську надо было видеть! Она аж заелозила на стуле от любопытства. – И никому-никому не можете? – Никому. Подписку давал о неразглашении. – А… В это время в передней щелкнул замок, и Васька вылетела навстречу матери. – Мам, тут тебя гость дожидается! Владимир Николаевич… – увидев Ленкино лицо, она словно затормозила. Но мы с Леной ее уже не замечали. Да, постарела Елена, хотя выглядит для своих лет неплохо. Узнала сразу, побледнела. Что ж ты молчишь, скажи что-нибудь. Не можешь? Ладно, тогда я. – Здравствуй, Лена. А мы тут с Васькой совсем тебя заждались. – Здраст… ¬– голос у Лены сорвался, но пока откашливалась, она успела взять себя в руки. – Откуда ты? – Все оттуда же, из Костромы. Она стояла на одной ноге, сняла с другой туфлю, да так и застыла в этой дико неудобной позе с туфлей в руке. – Зачем ты приехал? Не ожидал я такой реакции от курортной знакомой двенадцатилетней давности. Боже, это значит… это значит, что… Неужели Васька?.. Она ведь меня о чем-то спросила. Ах, да, зачем я приехал. Как не хочется говорить о командировке, сказать, что хотел увидеть ее… Нельзя, Васька знает, при ней лгать нельзя. Никогда-никогда нельзя теперь лгать… – Я здесь случайно, в командировке. Твой адрес нашел по горсправке. – Ну как тебе моя дочь? Васька, где ты? Тут только мы заметили, что Васьки с нами нет. – Я здесь, – донеслось из спальни, у меня знаешь, сколько уроков... – Уроки… – с сомнением пробормотала Лена и вошла на кухню. Она постояла около мойки, потом механически включила воду и стала мыть кофейные чашки. Я стоял за ее спиной. – Что ты хочешь от меня? – спросила Лена, не оборачиваясь. – Хочу правды, – я поплотнее закрыл кухонную дверь, – это моя дочь? – Это моя дочь! Понял? Моя и больше ничья! – Лена, тише. Ты же понимаешь, я не уйду отсюда, пока не скажешь. – А скажу – уйдешь? Ее плечи тряслись. Я усадил ее на табуретку. – Таблетку дать? – Она мотнула головой. – Сигарету? Мы закурили. Только тут я заметил, что руки дрожат и у меня. – Какая прелесть, приехал к старой знакомой, а тут, понимаешь, дочка, большая уже, готовая, ни забот тебе, ни хлопот, – Лена, часто затягиваясь, чеканила каждое слово. – А где ты был, когда я ее растила, когда она лежала в жару, когда… – Лена вскочила, распахнула окно и долго смотрела в сумеречное темно-синее небо. Потом спокойно произнесла: – Все. Я все сказала, как ты хотел. Теперь уходи. – Я никуда не уйду. – То есть? – Я никуда не уйду, можешь хоть милицию звать. А когда ты совсем успокоишься, я скажу тебе, что я был бы все это время рядом с тобой, если бы знал. – А-а, терпел бы меня ради ребенка? Не-ет, таких браков мне не надо, я их насмотрелась – вот, – она ударила себя ребром ладони по горлу (по-моему, даже сильнее, чем надо). – Если нет любви, любой брак – это проституция. С той или с другой стороны, или с обеих. А если бы ты любил, ты бы нашел меня. Или написал бы. Я целый год ждала твоего письма. – Я писал. – А-а, две поздравительные открытки. Через два и через четыре года. Писулечки-отписулечки. Как же, как же, храню до сих пор. – Последняя ко мне вернулась, ты уже не жила по тому адресу. – Открыточка? В глазах у Ленки стояли насмешка и отвращение. Я взорвался. – Ну, знаешь, ты тоже могла написать. Между прочим, рождение ребенка – это дело двоих, а не одного. Ты сама лишила меня этой роли. – Твоя роль кончилась там, в Сочи, а тут уже решала я: родить или делать аборт, писать тебе или нет. И я решила, если придет от тебя письмо – сообщу, нет – так нет. Пусть тогда просто будет подарок от неба вместо моего погибшего мальчика. Ох, как много мне хотелось ей сказать. Но я сдержался. Подошел к окну, покурил в сгущающуюся тьму и обдумал каждое слово. – Давай не будем выяснять, кто прав, кто виноват. Если тебе так легче, считай, что виноват я. Скорее всего, виноваты оба, каждый по-своему. Лучше подумаем, что делать сейчас. Одной тебе ее воспитывать нелегко, девочке нужен отец. И не только это. Я все время помнил тебя, Лена, и люблю до сих пор, иначе бы я не приехал (Вот лицемер! Я говорил с таким чувством, что сам чуть было не поверил в это). Главное было сказано. Лена молчала. Я нашел в себе силы отвернуться от окна, и меня встретили такие безнадежно усталые глаза одинокой женщины, что я понял, больше об этом пока не надо. Я опять пил кофе на кухне. Лена что-то рассказывала о Васькиных школьных делах, но я плохо воспринимал ее слова. Кто-то, сидящий во мне, ничего не понимал: «Ты что, всерьез решил здесь остаться?» – «Да, а что?» – «А как же квартира, работа?» – «Переведусь сюда, квартиру продам или разменяю. В конце концов, и здесь вполне поместимся» – «А как же свобода, которой ты так гордился? Это же ярмо!» – «Я устал от свободы, я хочу, чтобы меня любили» – «Тебя любят друзья» – «Какие друзья! Остались одни интеллектуальные собутыльники. Друг был один – Колька. Я буду ездить на его могилу» – «Ты думаешь, Васька и Лена заменят тебе все?» – «У меня есть дочь. Я не знал, что это такое, а это так здорово! Я сделаю все, чтобы она любила меня. И вообще, Ленке всего тридцать пять, может еще…» – «Что еще?» – «Да пошел ты к черту! Дай хоть раз в жизни сделать что-то, не раздумывая!» Елена постелила мне на диване в большой комнате и ушла готовить ванну. Я снял пиджак и присел на краешек дивана, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Вдруг портьера шевельнулась, и из-за нее появилась Васька. Она шла на меня, как сомнамбула, смотрела в упор и в то же время словно сквозь меня. Не глядя, схватила со стула пиджак, сунула его мне и прошипела: «Катись отсюда!» – Вася, ты что? – Что слышал! Давай отсюда, сволочь! Папочка хренов! Вполз, зубы мне заговаривал… Кобель засекреченный! – задыхаясь словами и омерзением, она вытолкала меня из комнаты и открыла входную дверь. – Кобель, кобель! Наигрался, получил свое, а что от этого бывает, не слыхал? Она тоже хороша, я ее не оправдываю, но ей уже было наказание, а тебе, вам всем мужикам с гусь вода! Ну и хрен с тобой! Но чтобы духу твоего здесь… Я не заметил, как оказался на лестничной клетке. Последним движением Васька сунула мне ботинки и закрыла дверь. Я постоял с ботинками и пиджаком в руках, потом не спеша обулся. За дверью было тихо. Я понял, что никто не выйдет, и медленно пошел вниз. Конечно, надо было вызвать лифт, но я не подумал о нем. Ступеньки, площадка, поворот, снова ступеньки… За что она меня так? Господи, да что же это такое! Ведь я же… Площадка. Маленький детский велосипед. У нее, наверно, тоже был такой… Ступеньки, площадка. У дверей сидит котенок. Перед глазами фотография: Васька обнимает котенка. Неужели это все? Я ее больше не увижу? Я вышел в ночь. Закурил. Надо было идти в гостиницу. Но оказаться в номере с двумя нашими мужиками я сейчас был просто не в силах. Окна на восьмом этаже спокойно светились. Ну что, финита ля комедия. Больше ничего не будет. Чего ты ждешь? А ведь она права, эта грубая девочка. Ей противно ощущать себя детищем банального южного кобеляжа, и она ненавидит меня за это. Но ведь я тогда испытывал к Лене серьезные чувства, жалел ее, думал о женитьбе. Тогда… а потом? Не стало ли тебе дома казаться, что ты просто мило повеселился на море? Ты сам начал относиться к этому, как к кобеляжу, и даже очень нравился себе в такой роли. И вообще вспомни заодно и другие приключения своей жизни. Так что же ты обиделся на слово «кобель»? Кажется, я произнес его вслух и вызвал духа этого слова. Из кустов на меня вылез жуткого вида пес ростом с дога, весь поросший редкой длинной шерстью. Пока это чудовище размышляло, что со мной делать, появилась его хозяйка. Она отозвала пса и смерила меня долгим подозревающим взглядом. Это меня немного отрезвило, я понял, что у подъезда дальше стоять глупо, и двинулся куда глаза глядят. Я мало, что запомнил из этого дикого сумасшедшего кружения по городу. Заросшие дворы сменялись широкими проспектами, фасады многоэтажек моргали мне бесчисленными окнами, пока не превратились в сплошное гигантское светящееся табло. После ровных дорожек скверов я спотыкался на разбитом асфальте переулков и брусчатке трамвайный путей. Я, наверно, где-то останавливался, где-то сидел, потому что не люблю курить на ходу, а сигареты кончились очень быстро. На мое счастье, спросив закурить у какого-то мужика, я уломал его продать мне пачку «Астры». Сколько же я выкурил тогда? Не помню. И города почти не помню, и мыслей своих. Передо мной стояло только Васькино лицо и на щеках слезы. Злые слезы, слезы ненависти, гадливости, презрения. Больше всего на свете я бы не хотел, чтобы моя дочь так смотрела на меня. Но она посмотрела и имела на это полное право. Именно она, эта юная женщина, уже имеющая представление о жизни, но еще не искалеченная ею. Наверно, где-то в глубине своего маленького сердца она мечтает о любви, бескрайней идеальной, сказочной. И она не может понять, как можно предать свои чувства, подчинить их далеким планам либо сиюминутной похоти. Вырастет – узнает. Боже, что бы я только не отдал, чтобы она никогда этого не узнала! Моя дочь брезгует мной. А я бы сам, тот, одиннадцатилетний не сжался бы от омерзения, узнав о своих взрослых похождениях? Что происходит с нами дальше? Где, когда мы начинаем терять стыд, начинаем все разрешать и все прощать себе? А вместе с этим теряем и мечту о прекрасном, заменяем ее на пресловутое знание жизни, жизни, которую сами же опоганили… …Оказывается, я уже долго шел по железнодорожным путям, а теперь они уткнулись в ржавые ворота какого-то завода. Я постоял, бессмысленно разглядывая их запоры, потом развернулся и пошел обратно. Мне хотелось только одного – вновь оказаться около того дома. Я не знал города, не помнил, как шел сюда, но почему-то был уверен, что опять выйду к нему. Васька, ты просто не знаешь меня. Я могу очень сильно любить. Я когда-то знал это, а потом забыл, потому что любить в полную силу мне не приходилось, всегда оставалось в глубине души маленькое подлое «но», как червячок в яблоке. А сегодня я вспомнил это чувство и понял, что так мог бы любить тебя… Но ведь ты в своем детском максимализме не поверишь мне, не простишь меня за мать, за все эти сиротские годы… Это был тот самый дом. Голубые столбы лестничных полетов освещали двор, да кое-где еще горели окна. Был свет и в крайних на восьмом этаже. А рядом прижался тот дом-мертвец, черный, пустой. И вдруг я понял, что он стоит здесь не случайно. Это же моя судьба, я теперь обречен притулиться около Лены с Васькой, тянуться к их простым, живым заботам. А сам я уже давно пустой, завален мусором, и неизвестно, будет ли кто-нибудь меня ремонтировать или просто разберут по кирпичику. Я достал последнюю сигарету (ничего себе, две пачки за вечер!) и направился к мертвому дому, в котором впервые увидел Ваську. Неужели это было всего несколько часов назад? Я вошел в проем подъезда. Темнота, затхлость, запах цементного раствора и… Что это за звуки? Кто-то плачет? Я засунул обратно сигарету со спичками и ощупью двинулся на плач. В соседней комнате было так же темно, но я различил на фоне окна маленькую скорченную фигурку. Я уже не сомневался, что это была Васька. Подошел, молча обнял ее за плечи. И тогда она, всхлипывая, сказала: – Я очень плохая… злая. Мама давно мне это говорила… а теперь я сама… поняла… И я уже другой не буду… никогда-никогда… Васька попыталась высвободиться, но я только крепче обнимал ее. Тогда она повернулась, уткнулась мне в грудь лицом и зарыдала еще сильней. 1988 год