Олег был самым талантливым в литературной студии. Он всегда выходил читать без тени улыбки, чуть наклонял голову и, уставясь исподлобья на кого-нибудь из первого ряда, начинал: Полуплоскость, полуфигура, Полурадость, полупровал. Если я не найду себе гуру, Я пропал… Ребята сидели, боясь пошевелиться. Запоминали кусками, потом цитировали, как живого классика. Особенным хитом считалось стихотворение о зимнем городе, где люди замерзли и превратились в манекены. Лирический герой разбивает кулаками стеклянные витрины пейзажей и домов, валит эти манекены, пинает их, чтобы очнулись – весь город разнес. И вот, наконец, запускает ледышкой в небо, лопается стеклянная матовая крыша, и на город льются солнечные лучи. Осколки стекла превращаются в сосульки, мелкие склянки в водяные брызги, все это сливается в ручьи, люди встают, отряхиваются. Весна! Впрочем, Юльке больше нравилось другое, где герой, как Атлант, держит падающее небо. Изнемогая, использует в качестве дополнительной подпорки стрелку комнатной лилии. Цветок оказался неожиданно крепким, стрелка растет и поднимает на место небесный свод, потом пробивает его и там расцветает. А люди радуются, считают, что это солнце светит сквозь дымку… Вот где настоящий поэтический авангард, вот где глубина андеграунда! Термины эти появились в Юлькином лексиконе тоже благодаря Олегу. Каждый раз, когда они возвращались с занятий литстудии, Олег грузил ее такими умными вещами, что она чувствовала себя полной недоучкой (а еще на медаль в школе претендует!). Он постоянно сравнивал поэзию с живописью, говорил, что настоящие стихи должны быть, как полотна Сальвадора Дали: мастерство, цвет, а дальше фантазия, фантазия, фантазия… Чем круче, чем извращенней, тем лучше. Это Юля еще понимала. Но вот как перенести на поэзию лучизм, кубизм, фавизм, супрематизм и прочие «измы»… Многие термины ей были просто незнакомы, пришлось завести словари и купить энциклопедию живописи. Они всегда расставались на перекрестке. До их домов отсюда было одинаково, но в разные стороны. Впрочем, по меркам большого города, они жили почти рядом. Поэтому руководитель студии попросил именно Юлю предупредить Олега о переносе очередного занятия. Юлька давно мечтала побывать у него дома. Сколько раз она пыталась представить себе комнату поэта и не могла. Такой человек должен жить не как все: где-нибудь на вилле с причудливо изогнутыми дорожками и абстрактными скульптурами на газонах. Или в старинном замке. Или вообще в каком-нибудь сплетении конструкций и прожекторов, наподобие цирка шапито… А тут банальный заплеванный подъезд. Дверь открыла усталая немолодая женщина, видимо, мать. Олега нет дома, когда будет, неизвестно. Если появится, она сообщит о переносе занятий. Больше говорить было не о чем. Юля попрощалась и стала спускаться по лестнице, когда до нее донесся – или только показалось? – словно бы легкий вздох: – Не ищи ты его, девочка… Юля оглянулась. Дверь медленно закрылась, щелкнул замок. Зачем Юлька спросила об Олеге этого патлатого парня? Не в ее привычках обращаться к незнакомым. Но где-то внутри теплилась надежда, вдруг Олег недалеко. Парень подозвал ее к железной двери – кажется, такие бывают у подвалов, постучал. Заскрипели петли, снизу потянуло табачным дымом и чем-то отвратительно кислым. Но отступать было поздно – худенькая белобрысая девочка со странным сероватым личиком уже вела ее к Олегу. Они нашли его в самой дальней комнате в конце коридора. Ободранный алюминиевый стол – такие встречались лет тридцать назад в летних кафе, кривой стул, куча грязного тряпья на раскладушке. Но Олег лежит не на ней, а прямо на голом цементном полу. Подбородок закинут вверх, одна рука вцепилась в ножку стула, другая словно отталкивается от стены. – Что с ним? – у Юли задрожали ноги. Девочка удивленно покосилась на Юлю, но та действительно ничего не понимала, пока не заметила на столе в куче окурков одноразовые шприцы. Юля попыталась поднять Олега. Девочка тоже начала помогать, но отпрянула и стала брезгливо вытирать пальцы о свои линялые джинсы. Вся спина Олега была мокрая – то ли что-то пролил и потом лег в лужу, то ли создал ее сам в беспамятстве. – Ему нужна помощь! – Юля почти плакала. – Побудьте с ним, – кивнула девочка и нырнула в полутьму подвального коридора. Ждать пришлось недолго. В комнату вошел коренастый мужчина с седыми кудрями. Привычным движением он перевалил Олега на раскладушку, приоткрыл ему веки (Юля перепугалась, увидев белые полоски закаченных глаз), шпателем разжал зубы, долго держал пульс на шее. – Опять передоза. Но на этот раз выживет, – подытожил он свои исследования. – Сердце пока хорошее. Так что вы, собственно, хотите от меня, мадмуазель? – Что можно сделать? Он… может, в больницу… – Юля путалась в словах и мыслях. – Вы понимаете, где находитесь? Это нар-ко-под-вал, – странный врач произнес это слово по слогам, и от этого Юле стало еще страшнее. – «Скорую» сюда не вызывают даже в летальных случаях – сначала переносят труп. А что вы так смотрите? Только за этот год две смерти. И в перспективе каждый из них – он махнул рукой в сторону коридора – однажды станет покойником. Вашему Олежке я прогнозирую жить года три. Но мне не нравится, что он постоянно увеличивает дозу. – Может, его отнести домой… к маме? – Его лучше не трогать. Да и зачем лишний раз пугать несчастную женщину? Помощь здесь окажут более профессионально – как-никак товарищи по несчастью. Я тоже загляну через часок. А вас разрешите проводить, это место не для таких, как вы. Он вел ее под руку длинным коридором. Из-за других дверей доносился плохо записанный Джим Моррисон, смех, бренчанье гитары. Туалет был распахнут настежь. Кого-то рвало. Уже на улице она спросила седовласого – надо же было что-то сказать: – Вы врач? – Был. Потом тюрьма, лишили диплома. Теперь таким, как они, помогаю, – и, заметив ужас в ее глазах, улыбнулся. – Да не бойтесь, я не убийца. Просто был подпольный аборт. Неудачный. Дай вам Бог ни с чем таким не столкнуться… Олег сидел на скамейке чистенький, выбритый, будто она вчера видела не его. – Ну и зачем ты туда приперлась? Насмотрелась? Ну и как? Юля упорно молчала. – Осуждаешь, понятное дело! А теперь прикинь. Без этого я буду писать такую же туфту, что и вы все. Я никогда не смогу сам так раскрепостить подсознание. Я знаю, ты пробовала мне подражать, и что? А если бы приняла… Ну, да тебе не надо, ты вряд ли достигнешь вершин. Но все, что сейчас нарасхват… Пелевин, например. Помнишь его «Из жизни насекомых»? Там же все на глюках: ребята курят косяк, бегут от ментов, и вот они уже сами стали блошками внутри чьего-то косяка. Ему села муха на тарелку, а через минуту он уже идет с ней под руку, как с девушкой. Метаморфозы, растяжка пространства – чернь себе такое не представит. Нет, настоящая глубина андеграунда… Юля дальше не слушала. Она почти бежала. Неужели, чтобы родить прекрасный образ, нужно валяться в луже собственной мочи… в подвале… под землей, как заживо погребенный… Под землей, under ground… Ей вдруг стало жутко, что привычный термин приобрел такой второй, хотя, наверно, именно первоначальный смысл. Она опоздала к началу занятий. Какой-то новый поэт в тельняшке, видно, десантник-дембель смачно читал нечто из военно-полевой тематики. В студии подобные стихи называли чеченскими ужастиками. Окровавленные трупы, последние патроны, рыдающие матери, суицид к месту и не к месту… Юле полегчало, когда поэтический десант выдохся и его место занял прозаик. Но полегчало не надолго. Кровь и кости сменились сплошными фекалиями. Герой спустился в очко обширного дворового туалета и теперь искал среди загаженных стен потайную дверцу. Потом действие как-то разом перенеслось в недра городской канализации. Опять under ground. Юля, сдерживая тошноту, яростно писала на листке. Не успел прозаик собрать в папку рукопись, как Юля попросила слова. – Я спешу. Простите, я прочитаю то, что написала сейчас… здесь… Экспромт. Не хочу сочинять я о гнили, О фекальных наростах отвесных, Не хочу я писать о могиле И о призраках бестелесных. Не хочу говорить о войне я И о грузах «двести» и «триста», И как склоны у гор краснеют, И как вороны празднуют тризну. Я хочу задохнуться от света И от облака белой полоски, Я хочу пробежаться раздетой По песчаным карьерам Покровским. Я хочу захлебнуться от ветра, От высокого неба бескрайнего И писать о земле этой светлой Только с Авелями. Без Каинов.* Когда Юля выскочила за дверь, прозаик повернулся к руководителю студии: – Слабовато. – Да, не ахти. Эмоциональные экспромты редко бывают удачными. Никакой суггестии. Чтобы достичь настоящей глубины андеграунда, нужно очень много работать над собой. * Стихи А. Веселовского. 2000 год