– Так и не заплакала? – Нет. Только переспросила, прошептала что-то вроде «упокой...» и отвернулась. Она, видно, уже плохо понимает. – Давно одной ногой там. Доктор считает, недели две-три осталось, а если опять кровь горлом пойдет, так и в любую минуту. Леон смотрел на нее, как на покойницу, даже, говорят, предложение Урусовой сделал. Ждал только, когда все кончится. Кто же знал, что он первым... – Да, вот она наша судьба-шутница. Смерть, поди, за женой явилась, да дверью ошиблась. Никогда бы про него такое и в голову не пришло, здоровяк, каких мало... – Врачи-то что признали? От удара? – Угу. Только не сердечного. Удар был самый настоящий, по голове. Затылок весь синий, вроде бы даже череп треснул. Как он с таким до дому добрался... А Васька-то, лакей, не понял, думал, барин просто перебрал лишку. Уложил его, а наутро смотрит, тот уже холодный. – Это теперь чего же, следствие будет? – Все уже расследовали. Леон вчера заходил в известное заведение, а там как раз офицеры веселились. Кто из них кого спьяну-то – не поймешь. Но, видать, все выяснили и решили хода делу не давать. Вот и толкуют теперь про сердечный удар. Это у Леона-то, быка костромского... – Всяко может быть, коль по девочкам пошел... – А что ему было делать, когда эта вон лежит, да никак не помирает. – Да он завсегда по девочкам таскался. Еще при первой жене. – Чего там! Гимназистом еще! Я ж помню. Крупный был парень, все считали, что он старше. А сейчас уж сам Бог велел. – Ну Бог или кто почернее, еще вопрос. Но вы потише, а то вдруг услышит. Загляни, как она? Да осторожно, дверь не распахивай. – Все так же. В потолок смотрит. И такая спокойная... – Говорю тебе, не нынче-завтра отойдет. Чтоб ей нынче-то, уж заодно двоих бы и похоронили... – Это ты не заказывай. Это теперь, как Господь даст. Нет, Вера все понимала. Но она уже перешла черту, за которой осталась способность радоваться, плакать, переживать свою и чужую боль. Близость смерти сделала мелкими все бывшие и грядущие события. Она словно стояла перед ровным полем, которое следовало перейти и оказаться на месте, где ее ждут. Но торопиться нельзя, она поймет, когда нужно сделать первый шаг. Почему поле такое ровное? Заснеженное? Нет, она пойдет легко и не будет проваливаться. Оно только покрыто порошей... И вообще это не поле, а луг. Скошенный. Но без стерни. Ровный-ровный, как тот, где маршировали солдатики... И оркестр... И Юрий придерживал ее шляпу от порывов ветра. Но края все равно задирались кверху, и волосы растрепались. Так из-за шляпы и пришлось уйти, и Вера по пути завидовала бабам в платках – им все нипочем. ...Небо посинело. Опять вечер. Значит, проспала еще часа два. Почему я столько сплю? Глупо, ведь мне так мало осталось. Что-то сегодня случилось... Что-то очень важное. Леня... Да, сказали, что он умер. Как странно, раньше меня... Я, наверно, что-то должна делать, проститься с ним... Но я же не встаю. Наверно, я должна плакать... Зачем? Он бы не стал плакать надо мной. Мы теперь скоро с ним там увидимся... И он узнает, что я его никогда не любила. Он и так это знал. С самого начала. Значит, я вообще никого не любила? Юра... Нет, я не позволяла себе об этом думать. Надо было сначала дождаться... И не дождалась... не дали... Прожила без любви. Без детей. Без надежды. Без веры? Нет, вера была всегда, я верила, что там будет лучше, что там меня утешат. И сейчас верю. Без веры никак... Я сама Вера. Вера, которая без любви и надежды... Бедная Вера! – Господа! Может, Веру Николаевну сюда перенести, пусть простится? Муж все-таки... – Нет-нет, доктор говорил, ее ни в коем случае нельзя трогать. Пусть лежит. Надо только поставить к ней портрет Леонида Григорьевича и икону. Захочет, помолится. – А с ней кто-нибудь останется? Все вроде на кладбище собрались. Но бросать одну как-то... – Прислуга в доме будет, последит. А сидеть у нее все равно без толку. Она же почти не разговаривает. – Не дай Бог до такого дожить! Быстро она как все-таки... – Не так уж быстро. Со свадьбы сколько прошло? Года три? А Вера Николаевна сразу после нее чахнуть начала. Так что еще, можно сказать, пожила. – Если это назвать жизнью... Леню сейчас отпевают. Или уже зарыли. Совсем потеряла счет времени. И сколько в зале пробило, не слышала. Надо сказать, чтобы здесь повесили часы. Нет, лучше карманные, буду класть их под подушку. От Лени ведь остались, пусть принесут. Как пахнет киселем! Уже сварили. Но не допросишься... Ну и хорошо, что никто не приходит, не мешает. О чем с ними говорить... Кто-то трогал ее руку. Сначала только погладил тыльную сторону ладони, потом овладел целиком и начал осторожно целовать пальцы. Это было настолько нереально, что не хотелось даже открывать глаза – зачем прогонять такой сладкий сон. Но в голове все больше прояснялось, и в какой-то момент Вера остро осознала свое я. Комната. Постель. Я лежу. А руку все равно кто-то целует. Это не сон. И так это может делать только один человек на свете... Как я боялась тебя встретить, думала, годы перепахали твое лицо... Да, почти пять лет... А ты совсем не изменился. Ну разве чуть-чуть... Юра... Как мне было плохо без тебя... Я не жила, я умирала... Ты пришел слишком поздно. Но все равно спасибо... А вслух только спросила: – Хочешь попрощаться? Он покачал головой. – Нет. Очень соскучился. И теперь я могу быть рядом, не бояться ревности и прочей грязи. Теперь нас уже не разлучат до конца. – Ждать недолго, – улыбнулась она. Он прижал ее пальцы к щеке. – А мы попросим продлить. Добавим в спектакль еще одно действие. – Не удастся. Пьеса уже написана. – А мы ее перепишем. Почему все эти годы она ни с кем так не могла говорить? Почему больше никто никогда не понимал ее с полуслова? А Юра... даже сейчас... Кажется, он к тому же читает ее мысли... Вытащил платок, промокнул ей лоб и тихо сказал: – Только не плачь, ладно? Хотела возразить, что и не собиралась, и только тут заметила – глаза действительно на мокром месте. Вот уж от себя не ожидала, думала, разучилась навсегда... – А где Юрий Михайлович? – Сидит у вдовы. Утешает. – Да она вроде бы и не переживала. – Значит, развлекает. – Да она же вроде того... Вроде бы совсем... – Значит, не совсем. Может, ей повидать старых друзей приятней, чем оплакивать мужа. – А они что, знакомы? – Юрий Михайлович раньше жил в нашем городе, был вхож в дом ее отца. Больше никаких подробностей не знаю. Потом он уехал в сибирскую экспедицию, а Вера Николаевна вышла замуж. После своего путешествия Юрий Михайлович поселился в Москве, зиму обычно проводил в Петербурге, а к нам заезжал пару раз, но бывал ли у них, не знаю. По-моему, они с Леоном даже не были представлены. – Были. Еще в юности, Юрий совсем мальчиком был. И именно тогда между ними черная кошка пробежала. Недолюбливали друг друга очень крепко, оттого и визитов не делали. – Да, Юрий Михайлович его поздновато посетил, уже не поговоришь. – Зато с вдовушкой... – Хватит вам пошлости выдумывать! Об умирающей... Как не стыдно! Ночью прошибла испарина, очень хотелось пить, но стакан остался на столе. Звала Настю, но девка не откликалась. И вдруг кто-то вошел, прикрывая ладонью свечку. Сердце упало. Юра... – Ты здесь? Почему? – После поминок гостей спросили, кто хочет заночевать. Я вызвался. Все же лучше, чем в гостинице, и к тебе поближе. Ты не против? – Нет, конечно. Завтра скажу Насте, что ты у нас еще поживешь. Ты надолго? – Собирался на неделю. Но там видно будет. Все зависит от тебя. – От меня? Почему? – Если ты продолжишь все так же готовиться на тот свет, мне придется подождать и торжественно проводить тебя. А если раздумаешь... – Тогда что? – Тогда есть два выхода: оставить тебя долечиваться или увезти с собой. Мне предпочтительнее второй. – Юра, о чем ты? У меня последняя стадия чахотки. Меня нельзя трогать, малейший толчок, и я задыхаюсь кровью. Остались какие-то дни, может, часы. – Хоть малейшая надежда есть? Вера помотала головой. – Так чего же ты боишься? Неужели тебе приятней умереть здесь, в этой затхлой комнате, а не в дороге среди степей? Не в моем саду, где черемуха сгибается от цвета и уже проклевываются первые звездочки сирени? И ландыши пахнут до одурения, особенно по вечерам... – Ты так говоришь... Мне сразу захотелось... Но ведь мне нельзя... Нельзя, да? – Тебе теперь все можно. Тебе нечего терять. – Да. Ты прав. Нечего. Мне в жизни было страшно потерять только одно... Тебя... И я потеряла... А теперь уже все равно... – То есть как уехала? Вы же говорили, ее касаться нельзя. Ничего не понимаю, до девяти дней не дотерпела... – Юрий Михайлович настоял. Говорит, у него есть какой-то чудодейственный врач. И так ее в этом уверовал... – Бред! Какой тут может быть врач! Это все равно, что лечить труп в анатомическом театре. Нет, тут что-то нечисто. Наверно, помеж них когда-то был amour. – Да какая теперь разница! Он ее вряд ли и до имения довезет. Но до Осиновки Вера, как ни странно, добралась благополучно. Поначалу очень медленно ехали на старинной рессорной коляске с новомодными шинами. Несмотря на жару, Юрий закутал ее пледом и все время спрашивал, не слишком ли трясет. И когда на каменистом участке дороги она призналась, что немного потряхивает, скинул плед и взял ее на колени, как ребенка. – Что ты! Зачем? Так же неудобно! – Мне удобно. И тебе тоже, я чувствую, – Юрий все нежнее прижимал ее к груди. – А неудобно перед кем-то... Перед кем? Кучер мой – мужик привычный, смотри, даже головы не повернет. Он в столице извозом занимался, из ресторанов таких развозил... Так что держать себя умеет. А кто еще нас осудит? Вот эта мухоловочка на кусте? Да у нее самой сейчас брачная пора. Кто еще тут есть? Ага, вон ястребок кружит. Кузьма, ястребы сейчас уже детей выводят или только примериваются? – А леший их знает, – не оглядываясь, пробурчал кучер. И вдруг Вере стало смешно. Непонятно почему. Но смешным казался весь мир: и хмурый Кузьма, и мухоловка, что замолчала при их приближении и только вопросительно поворачивала набок головку. И главное, она сама, умирающая, уставшая от жизни, испившая до дна всю ее горечь. Вместо того, чтобы лежать на смертном одре и произносить последние величественные слова, она сидит, как кокотка, на коленях бывшего возлюбленного и хихикает, прямо как... как гимназистка. Помесь кокотки с гимназисткой... Уже оригинально. А если добавить, что она вдова, неделю назад похоронившая мужа... И у нее последняя стадия... Да, это уже веселее некуда... Смех нужно сдерживать, доктор предупреждал, что ей не следует смеяться и плакать, чтобы не сотрясать легкие. И от этого задушенного смеха на глаза наворачивались слезы. Странные. Не от печали, а от чего-то очень хорошего, необъяснимого. Поймала себя, что тоже все сильнее прижимается щекой к его плечу. Засмущалась, попросила отпустить на сидение. – Тебе плохо? – Да, – соврала она. Но Юрий не отпустил, а попросил остановиться и перенес ее на руках к маленькому роднику, что выбивался из-под камня на краю овражка. Кузьма расстелил плед, принес стаканы и набрал воды. – А мне можно холодную? – Тебе все можно. Абсолютно все. Что только захочешь. – А можно прямо из ключа? Я с детства так не пила. – Конечно. Давай я тебя подержу. Они, наверно, казались Кузьме сумасшедшими. Дамочка на ногах не держится, но лезет куда-то, платье перепачкала, лицо заплаканное, счастливое. Ах, да, конечно, он же мужик привычный, и не таких видал. На последних двадцати верстах останавливались раз пять. Вера отдыхала на траве, сидела на скамейке в каком-то заросшем парке, потом на высоком корявом пеньке, похожем на сплетение змей, пока Юрий настраивал свою фотокамеру. Ближе к закату она лежала на склоне крутого холма, а Юрий замогильным голосом сообщал, что это древний курган, под которым похоронен русский богатырь. Вере надлежало позвать его дух и попросить поделиться с ней своею силою. Но она была плохим медиумом, да и для сеанса при солнце никаких условий. В голове просто плыли строчки былин вперемешку с «Русланом и Людмилой». И тут Вера заснула. Внезапно, словно кто-то выключил лампочку. А проснулась через полчаса неожиданно бодрой, наверно, богатырь и вправду не отказал ее мольбам. Но около самого имения силы иссякли. Не запомнила, как подъехали, как ее переносили в зал, отпаивали бульоном и лакричными каплями. От того вечера остался в памяти красноватый фонарь с амурами и улыбающийся кругленький доктор, тоже похожий на тридцатилетнего амурчика. Только кроме беззаботных легких кудряшек на его голове была еще и серьезная природная тонзура. И это сочетание античных и католических ассоциаций опять показалось смешным. – Да вы, Вера Николаевна, просто молодец! И чего это на вас наговаривают... Улыбается, розовенькая вся, солнцем опаленная. И жара нет, температура немного повышенная, но это вам пока так положено. Никаких умирающих я тут не вижу. А посидите на козьем молоке да среди сосен – к осени бегать начнете. Хорошо тебе говорить, здоровячку. Да и по профессии положено. Она не верила, что может выжить, но провести последние дни здесь, с Юрой, веселым доктором, среди цветущих деревьев... Спасибо, что ты, любимый, сделал мне такой подарок. Вслух я не скажу этих пустых слов, но на небесах попрошу за тебя, и ты поймешь, как я тебе благодарна. – Поздно, Вера, уже вечереет. Давай отнесу тебя в дом. – Еще немножко. В сумерках сирень пахнет сильнее. И яблоня... Почему она цветет? Вроде уже не время. – Это зимний сорт, она всегда немного запаздывает. А может, и по другой причине. Я тут не был несколько лет, за садом никто не ухаживал. Приехал осенью, собрал мужиков, стали все расчищать. Смотрю, под ней, бедняжкой, вырос здоровенный клен и совсем задушил. Извел его своими руками и сладостно так, мстительно сжег в камине, даже высохнуть дровам не дал. А по весне она долго голая стояла, солнышка набиралась и вдруг вот так разом зацвела. Хоть поздно, да буйно. Садовник мой новый говорит, нехорошо. После такого цвета может дать большой урожай и засохнуть. Но я надеюсь... – Слушай, а что это? Никак соловей? – Да, но он пока только горло пробует, не распелся еще. Наверно, молоденький. – А где он, в парке? – Нет, на окраине сада. Там у меня остался еще большой участок заросший. Сирень вперемешку с калиной, со сливами. Руки пока не дошли, а для птиц раздолье. А один соловей тут под самым окном поселился. Так скотина Тимофей в момент его сцапал. Я отобрал, мордой в птицу тыкал, да поздно. – Ты его не бей. Тимошка такой ласковый, целый день у меня на коленях лежал. Я кошек с детства люблю. А Леня не разрешал. – Забудь, что тебе кто-то чего-то не разрешал. У меня можно все. Хочешь, пуделя тебе раздобуду или шпица? Мышку белую, кошку ангорскую? – Не надо, хватит Тимофея. Ты и так меня забаловал. Если бы я хоть чем-то могла тебя отблагодарить... – Ты можешь. Но захочешь ли... – Захочу. – Даже не зная, о чем я попрошу? – Пусть не зная. О дурном не попросишь. – И ты можешь поклясться, что выполнишь любую мою просьбу? – Любую. Если только физически смогу. – Это не трудно. Нужно только сказать одно слово. – Давай скажу. Какое? – Не сейчас. Его надо будет произнести при людях. – Надеюсь, приличное? – Вполне. И очень короткое. – Договорились. – Я серьезно. Ты сможешь сказать его послезавтра? – Я же обещала. В любой момент. – Юра, что такое? К чему это платье? – Завтра ты кое-что кое-кому скажешь. Лучше, если в этот момент ты будешь нарядной. – Я, кажется, догадываюсь, что ты задумал. Это безумие! – Безумием был твой брак с Леонидом. Не любя, не уважая... А со мной... Я помню, ты с юности об этом мечтала. – Ты же знаешь, меня заставили. Если бы ты не уехал, я бы никогда не согласилась. Но прошло почти два года, писем не было... И потом... ты же помнишь отца... Ладно, не будем... Но сейчас... Это же смешно! – Почему? – Невеста не может обойти вокруг аналоя. Как в дурной мелодраме! – И не надо его обходить. Нас обвенчают в доме, ты будешь сидеть в кресле. Какая разница, где. Зато сбудется моя мечта, я назову тебя своей женой. – На сколько? На два дня? На неделю? Ты что, забыл? – Сколько подарят небеса. Но у меня уйдет мучительное чувство обиды, что я носил все последние годы. Неужели теперь, когда больше нет никаких препятствий, ты мне откажешь? – Прости, Юра, прости, – Вера едва сдерживала слезы. – Но траур... ведь должно пройти не меньше года... – У нас нет этих месяцев. Я так и объяснил священнику. И еще... теперь уж ты меня прости, взял грех на душу, сказал ему, что мы с тобой близки и это надо срочно узаконить. После такого признания он сразу согласился. – Что ты наделал! Врать священнику... Нам же придется исповедоваться перед венчанием... – Ага! Так оно состоится? Ты согласна? А насчет исповеди я продумал. Сегодня вечером подъедет из города еще один батюшка, я с ним дружил еще в школьные годы, хоть он и моложе меня. Вот ему и исповедуемся. – А он тому не расскажет? – Не должен – тайна исповеди. Но ты... ты действительно согласна? Я тебя не принуждаю? – Подожди, Юра, никак мысли не соберу. Это так неожиданно... После обряда Веру устроили полулежа на низком французском диване. Поэтому кушанья перед ней поставили на шахматный столик. В ногах примостился Юрий. Остальные расположились за овальным столом: городской священник, доктор и юные брат с сестрой из соседнего имения – он студент, она еще гимназистка. Со всех взяли слово пока что держать этот брак в тайне. Хотя запись в церковных книгах сделана, и кто захочет, сразу узнает. Доктор поднял тост за молодых. Юрий протянул Вере бокал. Она удивилась. – Ты думаешь, мне можно шампанское? – Можно все, но понемногу, – кивнул доктор. – Вот если бы вы решили осушить целую бутылку, я бы не рекомендовал. – Но ведь говорят, ни капли спиртного... – Кто говорит? Кто вообще знает, что такое человеческий организм и как с ним договариваться? Без малого десять лет назад я получил медицинский диплом и с тех пор только убеждаюсь, что мы абсолютно не знаем, что происходит в этой химической, физической и Бог ведает, какой еще там лаборатории. Ладно, можно понять, как работают шарниры-суставы, как перетекают жидкости по шлангам кишок. Но какие силы бродят в нас и одного делают добрым и жизнелюбивым, а другого мизантропом? Почему от одинаковой операции один поднимается на ноги через неделю, другой через месяц, а третий почти сразу умирает? Причем, заметьте, без нагноения и других видимых причин. К сожалению, такой пример я знаю слишком хорошо... – Почему одни заражаются, а другие нет, – вставил студент. – Да-да, – подхватил Юрий. – Я, например, не боюсь чахотки. Когда был маленьким, у нас в доме умирала моя кузина. Я так жалел эту девочку, просиживал часами у постели, целовал ее, мы сосали одни леденцы. И мне ничего, а она день ото дня становилась все слабее. – Скончалась? – Не от этого. Ее повезли в Крым, надеялись, поможет. А террористы подорвали поезд. Там ехал какой-то министр. – Н-да, печальный финал. Но она, наверно, не мучилась. – С оторванными ногами? Она прожила еще неделю. В больнице. И все время в сознании. Я узнал уже взрослым, и то, знаете, впечатление было... – Да минует нас чаша сия! – провозгласил молодой батюшка и перекрестился. – Простите, я, кажется, расстроил вас, – улыбнулся Юрий. – Исправлюсь, расскажу сейчас другую историю, картинку все к той же мысли нашего дорогого Ивана Максимовича. Правда, там тоже будут страшные моменты, но уже без взорванных девочек. По сибирским дорогам лучше двигаться не в одиночку. Народец попадается всякий, пошаливают. Чем больше людей собирается в группу на подводы, тем лучше. Так вот на обратном пути пристроился к нам бывший каторжник, студент. Пришла бумага о его полном оправдании, и молодой человек теперь возвращался в столицу. Слово за слово, разговорились, и он поведал мне о своих злоключениях. Рассказывал, что был он зануднейшим субъектом. Вначале все мечтал прославиться, рисовал, музицировал, стишки пописывал. Все непрофессионально, но с претензиями, с новейшими веяниями, шел какими-то непроторенными путями, но, видать, ни к чему не пришел. Разочаровавшись в искусстве, занялся поисками идеала. И среди женщин искал, и среди мужчин. Начитывался то Соловьева, то Ницше, то Спенсера, то в античность проваливался. Короче, кидало парня из одной крайности в другую. Нашел даму сердца. Как хотел, столь же начитанную и утомленную жизнью. Помучили они друг друга, как только могли. После чего стал наш герой помышлять то о самоубийстве, то о монашестве, то еще о чем-то столь же умном. Чахотка начала развиваться – все, как положено для такой роли. Год-два и ушел бы на тот свет дорогой сотен подобных безумцев. И тут свалилось на юношу реальное несчастье. Эту его любовницу нашли зарезанной в ее квартире. Все улики против студента: письмо, где он просит ее в назначенный час быть дома, какие-то его вещи. Судят. Приговаривают к бессрочной каторге. Этап. Сибирь. На десяток здоровых девять такое не выдерживают, а этот уже кровью харкает. И вот тут, опустившись на самое дно человеческих страданий, наш герой внезапно возлюбил жизнь. Да при этом появилась у него идея фикс найти настоящего убийцу. Забросал письмами молодых друзей-юристов, и те взялись за дело. А сам, чтобы дожить до торжества справедливости, стал себя всячески укреплять. Снегом обтирался – это при чахотке-то! Методику гимнастических упражнений выписал. И все время рвался на физическую работу. Начальство его жалело, на кирку не ставило, оформлял какие-то листы, вел бухгалтерию. Но он по собственной воле вызывался то кирпичи класть, то дрова пилить, то еще что-то делать. И вправду стало ему лучше. А тут взяли группу политических, и главарь сознался, что убийство – дело их рук. Девушка когда-то была с ними, а потом решила уйти, а раз так, стала считаться отступницей, и террористы вынесли ей приговор. На суде представили бумаги с их протоколами, и невиновность студента была доказана. Так вот вопрос: почему, когда окружающий мир был разумен и прекрасен, ему все казалось пресным, а как попал в каменные мешки рудников и казематов, жизнь засияла всеми красками? Почему отпустила болезнь? Почему человек может сказать себе «хочу в могилу» и, здоровый, быстро туда уйти? А может закричать «не хочу, не дамся!», и отступают смертельные недуги? Загалдели, заспорили. Священник доказывал, что на все воля Божья, студент с сестрой цитировали что-то о воле к жизни – начитались, видать, Шопенгауэра. Доктор пытался сообщить о новых, неизвестных доселе свойствах гипофиза, который руководит жизненными процессами. А Вера потянула Юрия за рукав и тихо спросила: – Ты это рассказывал для меня? Ты что, всерьез думаешь, что я могу... Он прикрыл глаза, чуть заметно кивнул и сжал ее пальцы. – Юра, Это ты? – Да. Хочу погасить у тебя свечу, пожелать спокойной ночи и поцеловать на сон грядущий – как-никак, ты теперь моя жена. В груди болезненно сжалось. Об этом она даже не подумала, а ведь брак подразумевает еще и постель. Неужели нежный, интеллигентный Юра заставит ее делать эти омерзительные вещи? Да, дунул на свечу, заскользил губами по ее лицу. Сейчас начнется... – Ты же заразишься... – Я тебе уже сказал, что не боюсь чахотки. И вообще ничего не боюсь. А ты боишься. Меня. А поскольку я пока не сделал тебе ничего плохого, значит, просто боишься мужчин. Ну Леонид, ну мерзавец... Успокойся, я никогда не допущу, чтобы тебе было неприятно. Как только что-то не понравится, ты мне сразу скажешь, договорились? Только обязательно скажи, не скрывай. Я должен знать все твои желания. Когда я вот так касаюсь твоих губ, тебе не противно? Поцелуй еле обозначен, словно мать приложилась к затылку ребенка. Вера засмеялась. – Нет. Я так целовалась в шесть лет с ровесником, сыном кухарки. И мы казались себе ужасно взрослыми. – Рановато вы начали, мадам, не ожидал от вас такой прыти. А вот так? Смешно покусывает нижнюю губу. Потом верхнюю. Как мальчишка, ей-богу! Но уж лучше такие шалости, чем когда лезет в глотку рыхлая медуза языка, воняющая перегаром и вареным луком, и приходится собирать все силы, чтобы удержать приступ рвоты. А у Юры губы пахнут мятой, какая прелесть! Опять шутит. Быстро обчмокал ей все лицо – нос, лоб, щеки. Потом осторожно прикрыл губами веки: «спи, глазок», «спи другой». «Спи лобик, не хмурься», «спи ротик, улыбайся во сне». И еле слышно: – Не противно? – Нет, что ты. – Ну и хорошо. Спокойной ночи. И ушел. А Вера лежала, чувствуя себя девчонкой-школьницей. Тоже мне, вдова, три года была замужем. Сегодня во второй брак вступила. Целоваться учат, как маленькую. Почему он не настоял, не заставил... Это же Юра... Господи, как хорошо! Как, оказывается, может быть хорошо от простого прикосновения. И почему она, дура, тогда не поцеловалась с ним, провожая в экспедицию... Перед закрытыми глазами поплыл тот, прощальный вечер, и она уснула. Даже молитву не прочитала, а ведь каждая ночь может стать последней. Игру в детские поцелуи Юра возобновлял каждый вечер, и Вера не заметила, как они стали целоваться по-настоящему. Не заметила, в какой день перешел на шею и ключицы. И только когда он взял губами сосок и стал легко касаться языком его серединки, поняла, насколько это не похоже на боль и отвращение, к которым она привыкла с Леонидом. С Верой происходило что-то странное. По телу перекатывались сладкие волны, туманили сознание и требовали чего-то еще. Но полная близость вспоминалась, как нечто ужасное. И прошла не одна неделя, прежде чем они с Юрием стали не только венчанными супругами, но еще и любовниками. – Юра, скажи, вот это... что сейчас было, это грех? – Почему? Мы же муж и жена. Нас на это благословил Господь. – На такое? С Леонидом я понимала, что это не грех, а супружеская обязанность. А здесь... – Там у тебя была не обязанность, а пытка. И это, кстати, очень большой грех – насиловать себя, уступать мужчине, позволять ему делать тебе больно. Идти против своей природы всегда грешно, причем, сразу наказуется, оттого ты и заболела. – А где про такое написано? – В Библии ты этого не найдешь, там все друг друга насиловали и принуждали. Разве что «Песня Песней»... Но в книге природы это разлито повсюду. Ни одна самка не подпустит к себе жестокого или просто неподходящего самца. Кстати, несмотря на бои, выбор всегда остается за самкой, и победивший олень часто возвращается на пустую поляну, а дама тем временем догоняет проигравшего. Оттого и совершенствуются породы. Человечество же деградирует в первую очередь из-за брачного принуждения – женщины чаще всего не выбирают. Оттого и рожаем в муках, и болезней туча, и живем до смешного мало. Я уверен, в скором времени разводы станут обычным делом, и люди начнут создавать пары только по любви. И их дети станут здоровыми и красивыми. – И у всех будет то же, что у нас? – У всех. – Не верю. По-моему, так вообще не бывает. – Ты права. Не бывает. Это только у нас. Отцвели пионы и лилии. Конец сада покрылся розовой пеной мыльнянок. Вера вспомнила, как в детстве по чьему-то совету пыталась мыть ими руки, и захотела попробовать, так ли мылки эти цветки. С кресла она поднялась довольно легко, но, сделав два шага, упала. Ноги разучились ходить. Так в зарослях мыльнянок ее и нашел доктор. – Голубушка, что же не позвали! Что же без меня-то! – Иван Максимович, я теперь уже не смогу, да? – Почему не сможете? Я же вам говорил, бегать будете. Но не сразу, голубушка, постепенно. Ножкам вашим вспомнить надо, как шаги делать, они же все забыли. А мы их потихонечку разотрем, разогреем, посгибаем-разгибаем, да и в путь. Но со мной, под ручку, а как устанут – на кресло. – Вы только Юре не говорите, пусть это для него будет сюрпризом. Через неделю Юрий вернулся из соседнего имения, спешился и ахнул: Вера без посторонней помощи шла ему навстречу. Бросился, подхватил ее на руки, закружил... Оставшийся без присмотра конь тут же показал свой характер, умчался в деревню и начал стучать копытом в ворота одного полюбившегося дома. Хозяин открыл на стук, удивился гостю, но сразу смекнул, зачем тот пожаловал, и вывел кобылу. Когда Юрий с кучером разыскали беглеца, им пришлось долго ждать, пока английский красавец выяснит свои отношения с низкорослой мохноногой лошадкой. Мужик только разводил руками, показывая, что он тут не при чем, животины, мол, сами договорились... Первой ласточкой грядущих неприятностей стал помещик Желтов, живущий в соседней волости и никогда ранее не наносивший Юрию визитов. Заехал с ружьем, но без собаки, сказал, что охотится. Но тема дичи его совершенно не интересовала. Выпив чаю, он оглянулся и начал уже без обиняков: – Хотел узнать у вас, как здоровье Веры Николаевны. Мои друзья интересуются. Вы увезли ее уж с полгода как и ничего не сообщаете. А ведь была, говорят, плоха. Жива ли сейчас? – Благодарю вас, слава Богу, поправляется. – Поправляется? Удивительно! – недоверчиво протянул Желтов и осекся. В комнату вошла Вера Николаевна. Кухарка только что обнаружила в парке семейку поздних боровиков, три самые большие срослись ножками. Позвала барыню посмотреть на такое чудо. И вот румяная от октябрьского ветра Вера принесла мужу эти смешно обнявшиеся грибы. Желтов привстал, поклонился и вопросительно взглянул на Юрия. Сразу было видно, что у хозяина с этой женщиной весьма близкие отношения. Скрывать их брак больше не имело смысла, иначе поползут грязные сплетни. – Астахова Вера Николаевна, моя жена. Желтов икнул, еще раз поклонился и рассыпался в любезностях. Но глаза его становились все более растерянными и недобрыми. Видно, что с отменой кончины Веры Николаевны у кого-то серьезно расстраивались планы. Когда морозом схватило дороги, к ним по первопутку еще раз наведались гости. Первой к воротам приковыляла коляска известного губернского ходатая по делам. Они уединились с Юрием в кабинете и долго не выходили. Вначале Вера не обратила внимания, но когда оттуда донеслась фраза «докажите это на суде», остановилась у двери и стала слушать. Господи, что за бред! Юра противозаконно взял ее в жены, чтобы завладеть чужим имуществом... О чем это? Почему противозаконно – она же вдова, он холост. Не дождались конца траура – это, конечно, не совсем прилично, но вполне по закону. А имущество... Кожевенная мастерская входила в ее приданое, дом куплен на деньги Вериного отца. Магазин, склад и все остальное... но ведь она как наследница мужа имеет право на что-то из них. У Лени всего-то два наследника: она и Лева, неужели не договорятся... А вот это нечто новенькое! Как он сказал... «склонил к браку, воспользовавшись ее недееспособностью по болезни»? Это что же, я не понимала что ли ничего? Я не сумасшедшая. Через суд будут устанавливать дееспособность? Наш брак фиктивный? Он что, совсем с ума сошел? Хотела распахнуть дверь и высказать все, что закипало в груди. Но в этот миг внизу раздались голоса. В передней сдирал с ног галоши и ругал погоду сын Леонида Лева. Ну, здравствуй, пасынок, вот и увиделись. Двинулась навстречу, но наткнулась на холодный презрительный взгляд и растерялась. Что же я тебе, Левушка, сделала, что ты так ненавидишь... Леонид прижил его от батрачки, когда еще был гимназистом. Вначале вообще не интересовался ребенком. Но когда отмерил с первой женой десяток лет, а дети так и не появились, вспомнил о Левушке и стал частенько брать его к себе. А после смерти матери мальчик окончательно перебрался в их семью. Мачехи Лева лишился, когда ему было уже семнадцать, и к новому браку отца отнесся с большим неодобрением. Веру вообще не принимал всерьез, ведь между ними было меньше четырех лет, у парня большинство любовниц старше ее. Впрочем, прожили в одном доме недолго, к осени Лев поступил в столичный университет и теперь вспоминал отца, только когда требовались деньги. С учебой у юноши что-то не ладилось, то был на грани исключения, то влипал в какие-то истории, то проигрывался вчистую. Леонид злился и старался все реже говорить о своем «дважды Льве», а Вера в эти дела и вовсе не вникала – она уже была больна. И вот теперь этот не сильно повзрослевший, но изрядно потасканный молодой человек без приветствия и приглашения вперся в залу, уселся на кресло и начал бесцеремонно разглядывать их обстановку. Лакей доложил хозяину о приезде юноши, и Юрий с ходатаем вскоре вышли из кабинета. – Иван Максимович, я хочу попросить вас и Веру Николаевну поприсутствовать при нашем разговоре. Он будет довольно неприятным. Мне уже предъявлен ряд смехотворных обвинений, которые меня, конечно, не пугают, но гадко, господа, удивительно гадко! Итак, по первому пункту, что я совершил обряд венчания с умирающей женщиной, которая находилась чуть ли не в бессознательном состоянии. Иван Максимович, вы сможете как врач подтвердить, что Вера Николаевна согласилась на это в твердом разуме? – Безусловно. – Как врач вы ничего не можете, – усмехнулся ходатай, – после известных событий вы лишены диплома, и только люди подобного сорта могли дать вам пристанище в своем доме. – Прошу воздержаться от оскорблений. Мы все прекрасно знаем, что Иван Максимович – жертва судебной ошибки. Но в любом случае он – мой друг, и всякий грубый выпад в его адрес я принимаю на свой счет. Не советую вам с этого начинать, господа, нам о многом нужно договориться. Ходатай помотал головой, хмыкнул, но промолчал. Лев с безразличным видом рассматривал абажурных амуров. – Твердый разум и дееспособность Веры Николаевны могут подтвердить и другие свидетели. Слуги также подтвердят, что наш брак не фиктивен. Боже, неужели среди судейских могут попасться такие любители грязного белья?.. Но признать незаконность нашего брака вам никогда не удастся, и вы это прекрасно понимаете. Невольно возникает вопрос: зачем в таком случае вы добирались сюда сорок верст, да еще по плохой погоде? Для чего вам этот шантаж? Ответ прост. Зная характер Веры Николаевны и ее нелюбовь ко всяким общественным скандалам, вы надеялись, что сможете заставить ее отказаться хотя бы от части наследства. Да, понимаю, Лев Леонидович, это ваша последняя надежда. Оформляя от лица своей жены все необходимые документы, я собрал о вас кое-какие сведения. Болезнь Веры Николаевны и внезапная кончина вашего отца сыграли злую шутку. Вы столь уверовали, что не нынче-завтра получите все состояние семьи, что просто потеряли голову. Не хочу уточнять, сколько нулей в сумме ваших карточных долгов, знаю только, что, зарабатывая честным трудом, вы вряд ли сможете погасить это до конца жизни. К тому же вы, Лев Леонидович, еще набрали векселей, которые охотно давались под будущее наследство. И вот теперь, когда Вера Николаевна не только поправилась, но и создала новую семью, вы, наконец-то, выяснили, что же реально досталось вам от отца. Новости оказались плачевными. Вы, голубчик, можете распоряжаться только тем, что было у вашего батеньки до брака с Верой Николаевной. А у него на тот момент не было практически ничего. Ты удивлена, Вера? Конечно, тебя принудили выйти замуж за нелюбимого, но богатого. Так вот все это богатство было только для видимости. Магазин и имение были трижды заложены. Леонид был на грани банкротства, и только женитьба на женщине с приданым могла его спасти. Именно процветающая кожевенная мастерская и деньги, что за тобой дали, помогли ему поправить дела. Ты была далека от этого и никогда бы не узнала, если бы не сегодняшний визит. Но учти, разыгранные Леонидом безумные страсти, что так подкупили твоего отца, были лишь актерской ролью. – Я давно это поняла, – прошептала Вера и закрыла глаза руками. – Так на что вы рассчитываете, господа? Все дела нашей семьи веду я и отнюдь не собираюсь что-либо вам дарить. Если вы захотите целиком перевести на себя магазин, я готов уступить, конечно, в разумных пределах. Но не более того. – Отец всегда был неразборчив с женщинами, – процедил вдруг Лев Леонидович. – Но чтобы до такой степени... – он повернулся к ходатаю. – Собирайте ваш портфель, я хочу поскорее уехать. – На ночь глядя? – удивился тот. – Но, я полагаю, нам не откажут... – Ночевать в этом доме? Нет уж, я не пробуду здесь лишней минуты. Доберемся до Желтова, тут не больше десяти верст. – Дело ваше, господа, – начал Юрий, но Вера его перебила. – Лева... Левушка, скажите, в чем я перед вами провинилась? Что не умерла? Ну да, я же должна была, а я... Вот так... виновата... Слезы потоком текли по щекам, но Вера их не замечала. Она, словно слепая, поднялась, сделала пару шагов и упала без чувств. Доктор еле успел ее подхватить. В проблесках сознания остались странные фразы. Одну из них Иван Максимович адресовал гостям: «Полагаю, господа, вопрос о фиктивности брака отныне снят. Какие вам еще нужны доказательства?» А вторую уже позже Юрию: «Я же просил быть с ней поосторожней. Ты не представляешь, как ей это опасно». Когда окончательно пришла в себя, Юра с доктором сидели у дивана и напряженно вглядывались в ее лицо. После сегодняшних визитеров оба казались такими милыми, такими родными. И совершенно непонятно, почему Иван Максимович вдруг спросил: – Вас теперь часто тошнит? – Вера Николаевна, голубушка, давайте взвесим все за и против, и вы сами скажете, что нам дальше делать. Беременность для чахоточной женщины очень часто кончается трагически. Причем, редко, когда это происходит до родов, чаще в первые месяцы жизни ребенка. Я предупреждал Юру, что вам надо подождать с детьми года три-четыре, за это время подлечиться на водах, провериться у столичных светил. Сейчас он сам растерян, говорит, что это просто фатум, он старался вас оберегать. – Да, это я виновата. Я стала какой-то ненасытной... самой стыдно... – Стыдиться здесь нечего. Вы, наконец-то, почувствовали себя женщиной. Как бы там ни было, это случилось, в вас зародилась новая жизнь. Но нужно что-то придумать, чтобы не потерять вашу. Если бы знал, что вы меня послушаете, я бы посоветовал прервать беременность. Но я вижу ваше счастливое лицо, вижу, как вы любите это, еще похожее на ящерицу существо, что сидит внутри вас... Нет, считайте, что я вам ничего не предлагал. Но что делать? Я не специалист по акушерству. Да, роды принимать приходилось и в полку у жен офицеров, и в селе, где был земским врачом. Но все-таки я больше хирург: кому что ампутировать, вскрыть нарыв, зашить рану – пожалуйста. Но наблюдать сложную беременность, да еще приправленную палочками Коха... Увольте! Вы слишком мне дороги, а уж Юре и подавно. Надо ехать в город. Может, даже в столицу, попасть к самым известным врачам. И чем раньше, тем лучше. – Да я разве против? Как скажете, так и сделаю. – Эх, голубушка моя! Уговорить-то вас нетрудно. А как довезти по снегам, да не застудить – вот вопрос... Но опасения Ивана Максимовича оказались напрасными. Доехали прекрасно, всю дорогу шутили, останавливались в заснеженном лесу, отряхивали друг на друга опушенные еловые лапы. Вера засыпала валенок, Юрий снял его, стал выбивать и вдруг припал к ее ноге. Да так, что даже через шерстяной чулок почувствовала жар его губ. Привычно закружилась голова, и что-то горячее начало биться в сосках в такт ее сердцу. Что с тобой? Ты ли это? Уже готова здесь, среди снегов, средь бела дня... Стыд-то какой! С трудом взяла себя в руки, натянула валенок и полезла под полог. Но Юра сел рядом, доктор под каким-то предлогом перебрался в соседний возок, и все равно целовались до самой заставы... Вера произвела в городе настоящий фурор. Знакомые и полузнакомые зачастили с визитами, ахали, удивлялись, как она похорошела. Вначале воспринимала это, как пустые комплименты. Но попав на вечер в Дворянское собрание, поняла, что действительно сильно изменилась. Никогда еще вокруг нее не собиралось столько мужчин. Раньше они вообще не баловали Веру своим вниманием: в девицах она отличалась строгостью, и это отпечатывалось на лице, в замужестве стала болезненной и замкнутой. Да и боялись тогда к ней лишний раз подходить, зная непредсказуемый, вспыльчивый характер Леонида. И вдруг такая перемена. Сидит, отпускает колкости, а глаза полны любовью и предвкушением материнства. Шаловливая Мадонна. Кто-то назвал ее так, и месяца на два эта кличка прилипла напрочно. Но к концу зимы первые восторги стали забываться, и Вера все чаще ловила на себе недобрые взгляды. Дамам не нравился ее успех у сильного пола, но еще больше раздражала влюбленность мужа. Счастливые пары быстрее других находят себе врагов. А тут еще частенько вспоминали Леона и невольно сравнивали его с Юрием явно не в пользу последнего. Не пьет, не курит, в карты не играет, от пошлых анекдотов чуть ли не морщится и быстро уходит. Оживляется, только когда рассказывает о путешествиях. Женщин, конечно, такое захватывает, но сколько можно! Поначалу кто-то пустил о Юрии слух, что он совершенная тряпка, подкаблучник, трус и все такое. Один из местных шутников решил проверить и подговорил своего приказчика. Молодой человек притворился пьяным, подкараулил на улице Веру Николаевну, наговорил ей всяких скабрезностей и все пытался обнять. Юрий подскочил и встряхнул обидчика за ворот. Не надо было тому лезть в драку, но вроде говорили, тряпка... Собравшиеся зеваки кинулись в разные стороны, когда после коротких, резких движений Юриных рук приказчик взмыл в воздух, пролетел метра два и грохнулся на лед. Послышался треск ломающейся ключицы. Дело замяли. Приказчик достаточно хорошо получил и от хозяина, и «на лечение» от Юрия. Но больше связываться с путешественником никто не захотел. Тем более вспомнили, что он был офицером на японской войне, попадал в плен и там кто-то из диких туземцев обучил его этим варварским способам драки. И, конечно, любви к Юрию это не прибавило. А тут еще появился Лева. Раздобыл откуда-то денег и решил вскладчину с товарищем полностью выкупить отцовский магазин. Сумму они предлагали смешную, но Юрий согласился – очень уж Вера просила дать парню возможность встать на ноги. Но благодарности не последовало. Наоборот, недоучившийся студент своими лживыми жалобами окончательно восстановил против Астаховых почти всех обитателей города. – Так это что же, тогда была симуляция? – Не думаю. Кровь горлом у нее однажды пошла даже при гостях. Но вообще как-то не верится в столь чудесное исцеление – Да уж. Может, возвращение любовника... Что она была любовницей Юрия Михайловича, я теперь не сомневаюсь. Если бы они не жили до этого, вряд ли он начал бы за ней ухаживать. Я заходил к ней в день похорон – покойник выглядел куда лучше. Увидеть женщину в таком полутрупе... – Может, перед глазами не она маячила, а ее денежки... – Юрий и сам не беден. Скорее, действительно давняя любовная связь. – Да, это уж, можно считать, установлено. Хорошую любовницу и в гробу взасос поцелуешь. – А что ж тогда Леон на нее жаловался? Говорил, бесчувственная. Называл как-то... ах, да, вспомнил, кошелкой. – У плохого х... самая горячая в кошелку превратится, а с хорошим и фригидная от страсти рубашку разорвет. Леона в веселых домах так разогревали, что ему после этого все пресным казалось. А дамочка, я пригляделся, – очень и очень. Если бы не этот ее Пржевальский, я бы приударил. – Поздновато. Она уже в заметном положении. – Серьезно? Тогда точно не поверю, что она была смертельно больна. – Юра! Прошу тебя, уедем отсюда! – Мы же хотели поближе к весне. – Не могу больше. Я уже давно поняла, что к нам относятся как-то не так. А в последнее время и вовсе никто не заходит. Сегодня забежала Шурочка, племянница двоюродная, гимназистка, я ее и расспросила... – Не надо, не рассказывай, тебе вредно волноваться. Я догадываюсь, в чем нас обвиняют. – Надо. Внутри такое держать еще тяжелее... И потом, все ли ты знаешь? Что мы много лет были любовниками, это уже даже не обсуждается... Оригинально звучит после утверждений о нашем фиктивном браке... Что мы обобрали несчастного Леву, наверно, тоже понятно. Но как тебе нравится, что ты убил Леонида? Причем, ходят слухи, что ты это сделал каким-то японским способом... – Если говорить серьезно, я действительно мог бы его уложить даже голой рукой, хоть он и был тяжелее почти в два раза. Жаль, что мне не пришло это в голову. И жаль, что я до его смерти не видел, во что он тебя превратил. А то точно отправил бы к праотцам. – И тебе не надоели эти сплетни? – Сплетни мне противны всякие, но я на них плюю. Тебе же это неприятно, значит, мы уедем. Только прошу, не принимай все так близко к сердцу. Вернее, к сердцам, в тебе их сейчас два, и они должны быть здоровыми. В Москве Вера редко бывала в обществе. Хотела пересмотреть театральные постановки, но выбралась всего два раза, и начался пост. А после Пасхи заходить в залы с таким животом считала уже неприличным. Появились новые приятельницы – в основном женщины в подобном положении, с которыми она знакомилась в приемных у врачей. Но они тоже были заняты подготовкой к прибавлению семейства, и Вера виделась с ними нечасто. Регулярнее других ее навещала тетка, сестра отца. Старушка даже заранее предложила свои услуги по уходу за младенцем. Но Вера еще не знала, останется ли жить в древней столице. Ей все здесь не нравилось и в первую очередь полнейшая неопределенность. Серьезно ли состояние ее здоровья, стоит ли опасаться за жизнь? Доктора ничего конкретного не говорят. Милый, святой Иван Максимович предрек тогда, что к осени будет бегать, и она стала, потому что поверила. А эти только молчат и раздувают щеки. Впечатление, что вообще ничего не знают и видят беременную первый раз в жизни. Один требует, чтобы она много ходила, причем, в любую погоду (дудки! в дождь и сырость не буду, с ума еще не сошла, это при моей-то чахотке!). Другой советует чаще ложиться, ноги на подушку и пить успокаивающее. Третий считает, что никаких лекарств ей нельзя, даже чай и кофе не следует, а вот фрукты, яблоки надо потреблять до оскомины. Кстати, она набилась в первый же «фруктовый» день, и больше ничего такого в рот не лезет. Из всех эскулапов Вера доверяла лишь соседке, бывшей сельской повитухе. Та советовала есть только то, на что тянет, ложиться, когда хочется, и, когда хочется, гулять. А еще смотреть на всякие красивые вещи, тогда, по народной примете, и ребенок будет красивый. И Вера пошла в Третьяковку. Ходила по залам, наполнялась чем-то необъяснимо мощным и вдруг остановилась перед картиной «Последняя весна». Внутри что-то сжалось, и в умирающей девушке она увидела себя. Неужели сбудутся худшие предсказания? Два дня Вера ходила под этим впечатлением и ждала Юрия – он должен был вот-вот вернуться из имения. Кинулась на шею, и первый вопрос был о той, зимней яблоньке, жива ли она? – Да-да, не бойся, с ней все хорошо, зацветает уже. – Ты будешь смеяться, но я почему-то чувствую себя такой же яблоней. Освободилась от душителя и расцвела. Надолго ли? Но если она будет жить, то и я тоже. В их дворике близ Садового Кольца яблонь стояло больше десятка. Распустились все одновременно, но по-разному: у одних ветки осыпные, даже листвы не видно, у других только отдельные цветочки. А китайка вообще превратилась во что-то непонятное, восточное, потрясающее буйством и напором. Здесь деревья были уже взрослыми, солидными, а в парке напротив – еще юные, с ровными круглыми кронами, похожими на шапки убегающего молока. Вера под ними гуляла с Юрой каждый день, он показывал на очередную красавицу и спрашивал, не хочет ли жена взять ее себе в подруги вместо той, далекой. Вера улыбалась. – Друзей выбирают не по внешности, а по судьбе. С той мы сестры по несчастью. Этим, столичным, ухоженным, нас не понять. – Ты теперь тоже ухоженная. – Да. Благодаря тебе. Но это только внешне. Внутри я дикая и заросшая, с дуплами и короедом. – Дупла я давно залепил, а вредителей всех изведу, только скажи, где появятся. Она счастливо кивала. Вот уже год он с ней почти все время, забросил свои дела, и экспедиция летом уйдет без него. Вере было из-за этого и совестно, и радостно. Интересно, а если бы не болела, он все равно бы был рядом или нет? Наверно, все-таки меньше... Если так, то благословенны недуги, что подарили ей такую ежеминутную близость любимого – протяни руку, и вот он, словно не двое нас, а одно... А скоро будет трое... Или жить втроем так и не суждено? Сердце сжималось от предчувствий и вновь размягчалось надеждой. Надежда и любовь теперь прочно в нем поселились. А вот вера уже не была так крепка. Бог явил свою великую милость, подарил год безумного счастья. Но ведь за все надо платить... Врачи сходились только в одном: что Веру следует загодя подготовить к родам, и каждый предлагал недели за две до срока лечь в его клинику. Но все произошло гораздо раньше. Схватки начались на рассвете. Пока отыскали извозчика, пока подняли с постели ближайшее от дома научное светило и довезли по раскисшей от июньской грозы дороге, повитуха уже встретила гостей с красным возмущенным младенцем на руках. Кормить Вере не разрешили, не разрешили даже брать на руки – боялись, что она заразит ребенка туберкулезом. Его ежедневно прослушивали и обстукивали, но тревожных симптомов не было. А вот матери становилось все хуже. Каждый день одна и та же стеклянная дверь. Вера стояла перед ней часами и смотрела, как толстощекая кормилица нянькает ее Мишеньку. Мальчика назвали в честь Юриного отца. «А второго надо в честь моего – Николенькой», – сказала тогда Вера, хотя чувствовала, что никакого другого уже не будет. Никогда не думала, что это так ужасно – смотришь на сына и не можешь его коснуться. Какая же я после этого мать... Да, скверная. Наблюдающая. Умо-зрительная. Нет, без умо. Потому что ума не осталось – одни эмоции. Хорошо, что он еще ничего не понимает... После двух месяцев такой пытки один из врачей все-таки пошел навстречу и позволил матери держать малыша. Правда, для этого надлежало дышать через многослойную марлю, обработанную спиртом, и им же заранее тщательно протирать лицо, шею и пальцы. Все остальное должно прикрываться только что отстиранным и проглаженным халатом. Вера очень боялась, что зловредные палочки все равно найдут пути к младенцу. Но когда Мишенька попадал в ее руки, обо всем забывала и часами не хотела его отпускать. Никому не говорила, что ей раз от раза все тяжелее дышать через эту маску. Однажды Юрий вошел в комнату и увидел жену, лежащую на полу без сознания. Из-под марли стекала струйка крови. Но ребенок спокойно спал на диване – видимо, последним движением она успела туда дотянуться. Прогноз врачебного консилиума был неутешительным. Болезнь активно развивалась, и Вера теряла силы с каждым днем. Никто не брался предсказать, сколько ей осталось, но на вопрос, есть ли надежда, доктора смущенно отводили глаза. И тогда Юрий решил отвезти ее с ребенком в имение на попечение Ивану Максимовичу. Ведь когда-то ей там стало лучше... Отдохнув после дороги, Вера переползла на кресло у окна и горько усмехнулась: яблоня засохла. – Что же ты, Юра, говорил, что живая... – Три месяца назад она была зеленой. Ты же видишь, почернела прямо с листьями. Но ты не бойся, мы посадим новую... – Это уже не для меня. Посади для Мишеньки, пусть у него будет свое дерево. И не смотри такими глазами. Я не боюсь. Я прожила очень хорошую жизнь. Хотя она длилась чуть больше года, но он был таким длинным... Дольше десятилетия... И там с меня спросится только за этот год, все остальное не в счет. Я до тебя просто не жила... Ничего не говори. Ты знаешь, как я тебе благодарна, и не будем об этом. Но я тоже не осталась в долгу, правда? Я так рада, что успела подарить тебе Мишу... Только постарайся, чтобы его не коснулась грязь этого мира. Пусть никакие дикие клены не разрушат его корней. – Обещаю. Он сохранит и твои и мои корни. Но ты не должна нас покинуть... – Господь считает, что я ему там нужнее, чем вам... – Пока вас не было, у нас тут событие за событием. Астахова умерла. – Недолго поцвела, жаль. В имении это она или здесь? – Здесь. На Покров к нам привозили святую Плащаницу, говорят, даже безнадежных поднимает. Ну и Веру Николаевну, как полагается, доставили к этому дню. После наложения ей стало лучше и дышать вроде бы легче. А на другой день отошла. Но спокойно, без мучений. Видимо, действительно помогает. – Похоронили у нас? – Да, на Успенском. Но народу было мало, Юрий Михайлович почти никому не сообщил. Злится на нас, непонятно за что. И в городе жить не захотел. – Так он сейчас в имении? – Представьте, нет. После ее смерти он продал все и, как только ребенок смог обходиться без кормилицы, уехал с ним за границу. Кстати, очень вовремя, месяца через три началась война, и теперь с такими переездами изрядные сложности. – Да, никогда я не понимал этого человека и не пойму. – Потемки чужой души позволяют лучше разглядеть свою собственную... Юрий Михайлович Астахов до конца своих дней прожил во Франции, помогал эмигрантам, остро переживал вести о событиях в России. Однажды к нему зашел знакомый из города и рассказал о судьбе Льва Леонидовича. Выкупленный магазин отца сыграл в судьбе молодого человека роковую роль. Новая власть не только конфисковала это приобретение, но и зачислила хозяина в «бывшие». Напрасно он пытался доказать свое пролетарское происхождение. Никто не помнил, что дважды Лев – сын батрачки, зато все прекрасно знали, что его отец был помещиком и коммерсантом, а этого в те годы хватало, чтобы к человеку относились, как к врагу. И в девятнадцатом году Лев Леонидович был расстрелян в застенках ЧК. Несмотря на их вражду, Юрий Михайлович долго ставил свечку за упокой его души вместе с букетом других таких же свечей. Самую толстую среди них обычно зажигал за давнего друга Ивана Максимовича. Во время войны его дело было пересмотрено, с доктора сняли обвинение в неудачной ампутации, восстановили в правах и тут же мобилизовали на фронт. Но Первая мировая прошла для него относительно гладко. Погиб уже в гражданскую, когда подорвали его эшелон с ранеными красноармейцами. За душу Веры Николаевны долго молился и ставил свечи не только муж, но и священник парижской православной церкви, который в молодости был на свадьбе Астаховых. Сейчас его, как и Юрия Михайловича, уже нет в живых, и заупокойные службы теперь заказывает Михаил Юрьевич. Во Франции он известен, как знаток российской истории и коллекционер предметов русской старины. После падения Советского Союза он несколько раз приезжал на родину и понял, что не сможет выполнить последнюю просьбу отца. Юрий Михайлович очень хотел, чтобы его прах когда-нибудь захоронили в одной могиле с Верой Николаевной. Но в тридцатые годы Успенское кладбище было срыто, и теперь на месте ограды с яблоней стоят цеха подшипникового завода. Июнь 2006 года