Диалоги из английской жизни. Начало 40-х годов XIX века – Нет, ну ты просто невыносим! Это ж надо, на празднике и ходить с такой миной. Подумают, что у тебя несварение желудка. – Пусть думают. Ты же знаешь, Гарри, как я не люблю толпу. И эти благотворительные куколки… Какой дурак их только выдумал! Выручка пойдёт на помощь единицам, а десятки, сотни бедных девушек, которые сегодня могли бы хоть что-то заработать, теперь останутся ни с чем. – Ты только моей кузине не говори, она так гордится, что освоила эту нехитрую науку. И вправду, её куклята лучше всех. Пойдём, покажу. Вон они, на крайнем столике. А вот и их хозяйка. Позволь, Беатрис, представить тебе моего однокурсника: Артур. – Очень приятно, мисс! Ваш кузен прав: эти маленькие красотки поражают воображение. Никогда бы не подумал, что юная леди способна на такое мастерство. – Благодарю вас. Но берут их что-то не очень охотно. – Уверен, раскупят всех до единой. Просто до вас ещё очередь не дошла, вы же стоите на отшибе. А ты, Гарри, возьми куклу, поверти её в руках, будто выбираешь. Смелее, не стесняйся, вон видишь, дама уже заинтересовалась. Дайте-ка, я тоже поиграю этим бэби. Что миссис? Да, мне эта вещица очень приглянулась, хотел подарить своей девушке. Но если вы настаиваете, могу вам уступить в честь такого дня… – Не думал, Артур, что в тебе есть коммерческая жилка, ты для меня всегда был только человеком науки. – Забываешь, что я объездил полсвета, и там приходилось идти на всякие уловки, чтобы всучить туземцам разный хлам в обмен на мясо и муку. – Наслышан о твоих странствиях. Но теперь буду сомневаться в правдивости этих рассказов – ты только что у меня на глазах бессовестно наврал старой даме. С каких это пор у тебя появилась девушка? Что глазки-то опустил? Или я не прав? – Взял грех на душу, очень хотелось побыстрее продать того пупса. – А почему у вас нет девушки? – Пока не нашёл. Как ваши покупатели, Беатрис, что ещё не добрались до этого стола. Простите, я вижу знакомых, позвольте мне отлучиться. – Ну что, сестрёнка, как он тебе? – Любезен. И куклам помог найти хозяйку. Но я его совсем не знаю. – Это поправимо. Моя матушка вернулась из Франции и послезавтра даёт обед. Вы с отцом тоже приглашены. – Папа уехал в наше поместье, вернётся только через неделю. – Тем лучше. Я в полдень заеду за тобой. И всё сделаю, чтобы Артур попал в число гостей. Хочу, чтобы ты познакомилась с ним поближе – это удивительный человек и безукоризненный джентльмен. И он действительно побывал в десятке стран, если сумеешь его разговорить, не надо будет покупать романы о путешествиях… Интересуетесь этой куклой, мистер? Хорошо, возьмите, мне больше нравится вон та, с корзиночкой. И вам тоже? Хотите взять обе? А, ну раз у вас две дочери, придется пойти вам навстречу. Три дня спустя – Что ты так смотришь, Гарри? – У меня, моя прекрасная кузина, всё тот же вопрос: нравится ли тебе Артур? – Ты ведёшь себя просто неприлично. Спрашивать такое у девушки... И вообще я поняла, твоя мама нарочно посадила нас рядом за обедом. Вы что, меня сватать собрались? – А ты была бы против? Только не говори, что его не знаешь, уже познакомились, правда? Я же знаю Артура уже три года и могу поклясться, что он за это время ни разу не смотрел так долго ни на одну девушку. И ни с одной так долго не разговаривал. Я не буду допытываться, о чём… – Это не секрет. О книгах. Он спрашивал, что я читаю. Признался, что впервые видит человека, которому одновременно нравились бы Остин и Байрон. А ещё интересовался, продала ли я тогда кукол. Я сказала, что да, всех, но одну специально оставила для него. На память. – И подарила? – Да. А что? Я самую маленькую… – И он положил её в нагрудный карман, поближе к сердцу? – Что ты смеёшься? – Да или нет? – Да… – Бедный Артур. Я всегда считал его устойчивым к этой заразе. Как я ошибся… – Какой заразе? – Есть такая сердечная болезнь, которую не лечат врачи. Отгадай, как она называется? – Всё бы тебе насмешничать… – Какой уж тут смех, когда люди болеют! И с каждым днём всё сильнее… Два месяца спустя Ну и дыра. Неужели Артур мог здесь поселиться? Но почему, почему… Не знала, что на Монмартре есть такие кривые грязные улочки. И даже на ней этот дом, наверно, самый неухоженный: пыльные окна, перекошенные рамы… И под стать им закопчённая вывеска «Отель «Аметист». Большей нелепицы нельзя придумать, написали бы ещё «Бриллиант». Ладно, хватит кусать губы и представлять, что может быть там внутри. Решайся, пойдёшь или нет… Капает?.. Ого, как ливануло! Ну вот, теперь уж точно придётся войти. Швейцар ничего, вполне благопристойный, только сюртук у него молью покусан. Что? Хочет ли мадемуазель снять номер? Нет, мадемуазель хочет видеть постояльца Артура Честерфилда. Есть ли такой? Значит, есть. А ведь мог бы назваться другим именем. Так куда идти? Это на втором этаже? Да, если можно, проводите. Странный этот мальчик-слуга: получил монетку и исчез. Уверяет, что мсье сегодня никуда не отлучался. Овал на двери… цифра 7… Говорят, это счастливое число. Ну же… зажмурься, как перед прыжком в воду, и стучи… Артур… Ну что ты так застыл на пороге… Даже показалось, что ты сейчас захлопнешь передо мною дверь. Джентльмен так поступить не может… Посторонился. Молча. Обречённо. Словно, впускает не девушку, а судебного пристава. Ну и комната… Узкая, душная. Полумрак от задёрнутых занавесок. А за окном всё ещё ливень, кажется, даже сильнее стал. Артур так и остался у двери. Боже, что у него с лицом... Небрит… И этот взгляд… Может, Артур болен… – Мне нужно обсохнуть. Теперь решительно развяжем тесёмки накидки, повесим её на спинку кресла. Артур, ну что с тобой? Прислонился к притолоке, закрыл глаза… – Зачем вы здесь? Мы не должны встречаться. Я уехал из Англии, чтобы… – Чтобы не видеть меня? – Да. – Вы хотя бы объясните почему? – Это нельзя объяснить. – Вот как? – Беатрис, я не хотел вас обидеть. Но я дал слово вашему отцу. – Какое слово? Когда? Почему? Что произошло? Вы постоянно искали со мной встречи. Наконец, объяснились в любви и получили согласие. И вот теперь, когда я представила вас отцу, вы вдруг исчезаете. Прямо с обеда, не попрощавшись… Я ждала, я думала, у вас что-то случилось… Но нет, вы просто сбежали… Успокойтесь, я не собираюсь вас удерживать… Не стану унижаться и говорить, что… нет, не дождётесь. Но я имею право знать, почему… почему вы так со мной… Слёзы в голосе. Нет, нельзя. Подождать, помолчать. Пусть высохнут. И голос пусть высохнет и станет вновь спокойным и безразличным. И не смотреть на Артура, а то не выдержу, разревусь. Ему плохо, нечеловечески плохо. Никогда в жизни не думала, что в глазах может быть столько боли… И говорить стал глухо, словно из подвала звук идёт, из-под земли… – Я очень виноват перед вами. Я забылся… забыл кое-что важное. И мне напомнили. Прошлое догнало меня и раздавило. После этого я должен уйти из вашей жизни. Я даже не прошу прощения – вы не сможете простить, пока не узнаете причину, а я не могу вам её назвать… Это выше моих сил. – Вы что, женаты? – Только такое объяснение могло прийти в голову девушке вашего круга. Нет, не женат. Не помолвлен. И вообще до встречи с вами женщинами не интересовался. – Просто вы сказали, что причина в прошлом. Какой-нибудь юношеский проступок… Но ведь сейчас об этом уже никто не помнит, вас в университете так ценят, вы без пяти минут магистр… – Уже нет. Я ушёл оттуда и никогда больше не вернусь в Кембридж. – Почему? Из-за меня? – Н-н-н… да. Из-за того разговора с вашим отцом. – Но я тогда ничего не поняла. Он что-то говорил о профессорах и их детях, потом спросил, помните ли вы какую-то площадь. Вы ответили, что да, помните, но после этого уже ничего не ели и сразу, как только встали из-за стола… Я даже не заметила, как вы ушли. И всё, навсегда… Но ведь папа вас ничем не обидел… – Просто вы не знаете. А он знал и дал мне понять, что знает. Не добивайтесь, Беатрис, пусть это останется моей и его тайной. Всё равно никто ничего не в силах изменить. Я понимаю, для вас любая, даже самая гадкая правда легче, чем неизвестность. Но я… нет, не просите, не могу… – Однажды вы мне обещали выполнить любое моё желание… – Я готов. Любое. Но не это. – А у меня только это. Последнее. Как у приговорённой. Неужели вы мне откажете? – Если бы вы знали, о чём просите, вы бы сжалились надо мной. – Ничего подобного! Я научилась быть жестокой. Вы и научили. И знаете что… Раз отец знает вашу тайну, я найду способ развязать ему язык. Что-нибудь придумаю. Мне уже ничего не страшно и не стыдно. После этой поездки в Париж и поисков вашей гостиницы… И то, что я сейчас здесь… Вы же понимаете, какой это позор… Так, нужно помолчать и перестать хлюпать. А Артур смутился. Подошёл к окну, смотрит на косые струи. – Да, я не подумал… А ведь рано или поздно кто-нибудь расскажет вам мою историю. И, конечно, многое перепутает. Вы правы, лучше вам услышать её от меня… Я никогда не говорил вам неправды, Беатрис, но кое-что я скрыл. Вы знаете меня как сына профессора Честерфилда. Да, юридически всё так и есть, он усыновил меня и сделал своим наследником. Но моим биологическим отцом был совсем другой человек. Впрочем, я до сих пор не знаю, кто он. Моя мать в то время работала в шляпной мастерской при галантерейном магазине. Возможно, моим отцом стал хозяин этого модного заведения, а может, кто-то из клиентов. Потом я рос, мама начала брать заказы как белошвейка, все ночи напролёт вышивала какое-то особо тонкое бельё. К нам приходили богатые дамы, и мама была вынуждена из-за этого снимать приличную квартиру, на которую уходила чуть ли не половина её заработка. Денег на жизнь постоянно не хватало. К тому же у мамы развивалась чахотка. Я старался помогать по дому, приносил из школы хорошие отметки, но как-то, возвратясь с уроков, увидел залитый кровью пол и распахнутую настежь дверь. У мамы началось горловое кровотечение, и её отвезли в больницу. Пока отыскал… короче, в живых я её уже не застал. Потом я около года жил у двоюродной тётки, злой, пьющей старухи, которая попрекала меня каждым куском. Но она тоже вскоре умерла, а её сын выгнал меня на улицу. Мне тогда ещё только подходило к одиннадцати. С тех пор я стал самым настоящим бродягой. Случайные заработки, голод, побои… Не хочу рассказывать, вам всё равно этого не понять. Но однажды я не выдержал и… Да, я знал, что это ужасный грех, но когда во рту три дня ни единой крошки… И я украл у женщины кошелёк. Теперь-то вы поняли, с кем вас свела судьба? Кто гулял с вами по парку и рассказывал о своих путешествиях? Вор, самый настоящий вор! – Но неужели ничего нельзя было… – Выход был только один – работный дом. Но мы боялись его больше тюрьмы, разницы между ними почти нет, но из тюрьмы хотя бы рано или поздно выходят на свободу. После того, первого кошелька я неделю плакал и просил Бога меня простить. Но потом… я не только освоил воровскую профессию, но и стал своим среди таких же мальчишек. Мы передавали друг другу секреты ремесла и нередко работали вдвоём-втроём, отвлекая внимание от того, кто уносил добычу. Как-то раз ко мне обратились два уже немолодых вора. Их заинтересовал старичок, который каждое утро отправлялся на прогулку и на ходу пересчитывал деньги. Что это – дурацкая привычка или специально подстроенная ловушка? Мы наблюдали за джентльменом несколько дней, но ничего подозрительного не обнаружили. А тут, как назло, приговорили к виселице известного мастера по квартирным кражам. Дружки хотели устроить ему побег, вроде бы даже договорились с охраной, но там затребовали очень большую сумму. Кошелёк старичка мог бы очень помочь, купюры там мелькали вполне внушительные. До сих пор не понимаю, зачем я ввязался в эту авантюру. Ведь чувствовал, что дело нечисто… Но когда взрослые мужчины просят пацана, да ещё речь идёт о спасении человека… Договорились, что один из них толкнёт пожилого джентльмена, а я в этот момент вырву из рук кошелёк, на бегу брошу его в корзинку нашей сообщнице, а сам спрячусь под лавками зеленщиков. Но ничего не получилось: от кошелька в рукав старика шла незаметная тесёмка, и в момент нашего нападения из окрестных домов выскочили переодетые полицейские. Тюрьма, допросы, суд. Процесс был показательным и приговор тоже. Мне приписали разбой, и сумма в кошельке намного превышала шесть шиллингов, за которые уже полагалась смертная казнь. А мне незадолго до этого сравнялось четырнадцать, и я должен был отвечать за преступления по всей строгости закона. – И что, вас приговорили… – Да. Причём вешать должны были вместе с тем вором, которому я так и не смог помочь. Я встретился с ним уже в телеге смертников, когда нас везли на площадь. Он всё знал и только грустно улыбался: «Жаль, парень, что у вас не получилось». Потом его вывели на помост, огласили приговор и… Он долго умирал, а я смотрел снизу… Вторая петля рядом с ним была предназначена для меня. Плохо помню, что чувствовал в те минуты. Я был словно парализован. Священник совал целовать крест и говорил какие-то напутствия, но я почти не слышал его слов. Потом мне помогли взобраться на скамью, надели петлю, завязали глаза… Я стоял и ждал. Это тянулось бесконечно. Я слышал только крики толпы и из последних сил старался не упасть раньше времени. Вдруг рука палача снова коснулась моей головы, с глаз убрали повязку, а за ней и петлю. Он пробормотал что-то вроде: «Ну, парень, под счастливой звездой ты, видать, родился…» А я ничего не мог понять. В памяти остался только человек, который держит развёрнутую бумагу, и этот лист разглядывают сразу трое. И чьи-то слова: «Королевское помилование… каторга… повезло-то как…» Их смысл я осознал только в тюрьме. Из одиночки смертника меня вновь перевели в общую камеру. Кто-то из заключенных начал надо мной насмехаться, но кряжистый пожилой каторжник прицыкнул, и с тех пор меня никто никогда не трогал. Впрочем, до меня тогда это смутно доходило, я три дня лежал в прострации, ничего не ел, даже воду глотал с трудом. Недели через две нас отвезли в порт и погрузили в трюм корабля. Не буду описывать многомесячное путешествие до Австралии. Могу только сказать, что к овцам, которых держали в соседнем отсеке трюма, относились куда лучше и бережней, чем к нам. В первые дни плаванья многие мучились от морской болезни, но я оказался к ней совершенно нечувствительным и помогал остальным заключённым. Так среди этих преступников у меня появились друзья. Кое-кто из них рассказывал мне о своей жизни. В основном они были несчастными людьми, на путь порока их заставила встать крайняя нужда… Ладно, не будем об этом. В Австралии нас выгрузили на берег, сковали одной цепью и объяснили, что мы так пойдём до рудника, где нам предстоит работать. Но не успели тронуться, как нас догнал помощник капитана, вытащил какие-то документы, конвойные с ним поспорили, затем подошли, отстегнули меня от общей цепи и повели обратно на корабль. «У него будет отдельная каторга на острове», – ответили они на вопросы каторжан. Почему-то это меня окончательно добило. До того я был всё-таки не один. И хоть понимал, что шансов выжить и когда-нибудь оказаться на свободе у меня почти нет, это братство отверженных придавало силы. А тут я сдался. Не знаю, сколько недель я просидел после этого в трюме, прикованный к стойке, что ел, что пил. Мне хотелось умереть и почему-то казалось, что Бог теперь не отвернётся и примет меня. Каждый раз, просыпаясь, я удивлялся, что ещё жив. Но вот как-то в полдень загремели якоря, матросы отцепили кандалы и повели меня к шлюпке. А впереди зеленела моя тюрьма – небольшой остров с довольно высокой горой. И полная неизвестность. На берегу нас встретил длинный уже немолодой негр и повёл к дому. Но меня на полпути завели в какой-то сарайчик, где и оставили с одним из матросов. Я был так измучен, что лёг на солому и сразу заснул. А когда проснулся, моряков уже не было. Негр сидел рядом на чурбаке. – Давай сюда руки. Я протянул. Он расстегнул наручники и забросил их в угол. – А вы не боитесь, что я убегу? – Куда? Это же остров. И зачем бежать, тебя тут никто не обидит. Прошли к хозяину. Он сидел на увитой виноградом террасе. Белый лёгкий столик, плетёные кресла, фарфоровая ваза с фруктами и худой, тоже какой-то лёгкий человек с заметной сединой в чёрных кудрях. Он показал мне на стул рядом с собой и попросил Сэма – так звали негра – принести кофе и пирог. Я сел на краешек… Представляю, что это было за зрелище: озлобленный, грязный, истощённый мальчишка с соломой в волосах. Но хозяин смотрел на меня безо всякого высокомерия, приветливо и как-то по-родственному, словно на приехавшего погостить племянника. – Я уже знаю, ты Филипп Уилсон. Моя фамилия Честерфилд. Эдвард Честерфилд. С Сэмом ты уже познакомился. Ещё в этом доме живёт кухарка, она же прачка, Тамака. Вот и всё население острова. Ты будешь четвёртым. – Так мало… А кто меня будет охранять? – Охранять? От кого? – Ну, чтобы я не сбежал. Чтобы не сделал… вы ведь знаете, кто я. – Знаю. А что ты можешь сделать? – Я же преступник. Убить кого-нибудь. Украсть. – Убить? Зачем? Да и убийцей ты никогда не был. А украсть… Что? Самая ценная вещь на острове – моё ружьё. Но я тебе его и так дам, когда ты надумаешь поохотиться. – А если я не стану работать? Мистер Честерфилд пожал плечами. – Тебя никто не будет заставлять. Во мне вскипала какая-то дикая, безрассудная ярость. Я вскочил и прижался к угловому столбу террасы. – Врёте вы всё! Вот перепрыгну сейчас через перила – и в заросли. Что будете делать? Стрелять? – Фил, успокойся. Я сам хотел предложить тебе для начала побродить, познакомиться с островом. Только сперва поешь. – Не хочу. – Неправда. Есть ты хочешь. Вот тебе пирог и бананы. И иди гуляй. – Я не вернусь. – Как хочешь, Фил. А еду всё-таки возьми, пригодится. Он завернул всё это в салфетку, положил на край стола и ушёл с террасы. А я стоял и смотрел ему вслед. Потом схватил свёрток и помчался к кустам. Меня никто не окликнул. Дотемна я бродил по острову. На противоположном склоне горы нашёл несколько небольших пещер и в одной из них устроился на ночлег. На рассвете посвежело, выпала роса. Я замёрз и окончательно проснулся. Передо мной лежал океан, седой, ровный, недвижный, не верилось, что это вода, скорее я так представлял себе пустыню. А рядом вздымались скалы, тоже спокойные, безразличные к людским страстям. И эта мощь, это величие мира вливали в мою душу что-то необъяснимое. После лондонских трущоб, тесноты тюремных камер и трюма я вдруг понял, что такое простор. Я ощутил себя ничтожно маленьким, и в то же время горло пережимало от какого-то доселе неизведанного восторга. Это чувство нарастало, и когда из-за горизонта выглянуло солнце, я задохнулся от подступивших слёз. Я буду жить, буду, вопреки всему. Это я теперь точно знал. Я продолжал обследовать место своего заключения, которое больше походило на картины Эдема. Банановые и финиковые пальмы, заросли кустарника с мелкими кисловатыми ягодами, огромные яркие цветы, стаи незнакомых птиц. Из животных мне попадались только козы и какие-то грызуны, напоминающие бурундуков. В воде живность была разнообразнее, но рыбы при моём появлении исчезали, а большинства моллюсков я не знал, и посему остерегался их есть. А без еды мне долго не продержаться, это я понял уже к вечеру. Пирог и бананы закончились в первые же часы. И больше я ничего не мог раздобыть, ведь у меня не было даже ножа, чтобы раскрыть створки мидий, не было огня – поджарить клешни пойманного краба, не было посуды – запастись водой. Чтобы попить, я каждый раз возвращался к роднику. Я припадал к нему всё чаще, надо было хоть как-то заглушать голод. Третий день питаться одними ягодами да птичьими яйцами… Финики были ещё зелёными, орехи тоже не дозрели, а взрослые банановые пальмы росли только у дома, куда я боялся подходить. Я в очередной раз глянул на камень, из-под которого бил ключ, и вздрогнул. Там лежал свёрток. Полчаса назад его не было. Под свёртком белела записка. «Филипп! Мне кажется, тебе трудно обходиться без ножа и кресала. Наверно, тебе не помешают рыболовные крючки с лесой и сачок для креветок. Удачной рыбалки! Э.Ч.» Там были завёрнуты не только эти вещи, но и маленький котелок, ложка, пакеты с чаем, сахаром и крупой. А главное – суконная куртка. Но с чего такая забота? Ведь голод гораздо быстрее сломил бы моё упрямство и заставил приступить к каторжанским обязанностям. Теперь же я мог вообще не возвращаться. Тут явно какой-то подвох. И откуда они знают, что я хожу к этому ручью? Родник я на всякий случай переменил, благо их было несколько. А костры поначалу жёг за скалой, чтобы огонь не был виден с моря. Но со временем осмелел и стал жарить рыбу даже на берегу. Я понимал, что эти люди могли без труда поймать меня и привести в дом. Но они этого не делали. Почему? И что они вообще от меня хотят? Моя робинзонада длилась около двух недель. Упрямство и страх постепенно сменялись любопытством. Я стал всё чаще наблюдать за домом. Хозяин обычно сидел на террасе или на берегу, читал книги, что-то писал. Ходил он медленно, я понял, что мистер Честерфилд серьёзно болен. Пожилая туземка Тамака, как правило, возилась со стряпнёй – печь стояла во дворе под навесом. Перед закатом кухарка шла к морю, раздевалась донага и долго плавала. А Сэма я находил всегда в разных местах: то он охотился на коз и свежевал их туши, то чинил сети, то смолил лодку. Видно, на него ложились все основные заботы. Почему-то я доверял негру больше, чем другим, несколько раз ловил себя на желании подойти к нему и заговорить. Но захочет ли он… Ведь я теперь не просто преступник, а беглый преступник. Или нет? И как во всём этом разобраться… Однажды среди дня я прилёг в ложбинке под скалой и задремал. Проснулся от странного треска. Совсем близко, футах в семидесяти от меня Сэм волочил сухое дерево, наверно, на дрова для очага. Я ещё накануне обратил внимание на этот древесный труп, у которого кто-то отрубил ветки. Но тащить его всё равно было нелегко – толстое, корявое, оно цеплялось за кусты и норовило воткнуться в землю обломками сучьев. Я долго наблюдал, как Сэм с ним мучается. И вдруг, повинуясь новому, непонятному импульсу, вышел из своего укрытия и взялся за сучок. Сэм принял мою помощь, как нечто обыденное, спокойно, молча. По-моему, мы до самого дома так и не сказали друг другу ни единого слова. Мы втащили дерево во двор и оставили у ворот. Я оглянулся на террасу. Хозяин сидел на своём любимом месте и приветливо улыбался. – Ты очень вовремя, Фил, у Тамаки сегодня замечательное жаркое. Никто никогда не напомнил, что меня не было почти полмесяца. Никто не пытался меня удержать или что-то запретить. В мазанке меня ждала маленькая чистая комнатка. За стеной спал Сэм. Тамака тоже жила под этой крышей, только у неё был вход с другой стороны. Первую ночь я не мог заснуть, ворочался, подходил к двери, проверял, не заперли ли меня снаружи. Только под утро удалось немного расслабиться. Но вскоре Сэм стукнул в моё окошко. – Я сейчас поплыву проверять сети. Не хочешь со мной? Да, это тоже было удивительно. Мне никто не приказывал, даже хозяин. Просто предлагали поучаствовать в каком-нибудь деле или просили помочь. Я несколько раз отказывался – никто не настаивал, обходились без меня и опять же никогда об этом не напоминали. А меня начинала мучить совесть… Первое время я был несносен. Мягкое, спокойное отношение моего хозяина разрушало мою озлобленность и сопротивление всему миру. Внутри шла странная ломка, то к горлу подступали слёзы, то хотелось всё крушить. Мистер Честерфилд частенько приглашал меня выпить с ним кофе. Бывало это обычно под вечер, когда спадала жара. Мы сидели на террасе, и он расспрашивал о лондонских новостях, сетовал, что не был там уже около четырёх лет. Только потом я понял его уловку: мой собеседник так исподволь выводил меня на темы моего прошлого. И действительно, рассказывая о новом магазине или скачках, я невольно упоминал, с кем там был, то есть хозяин узнавал о моих друзьях и недругах… много всего узнавал. Однажды я потянулся подлить ему кофе и уронил свою чашку. Кинулся подбирать осколки и по привычке сжался в ожидании удара – когда прислуживал в трактире, мне здорово влетало за такие дела. Мистеру Честерфилду я об этом не рассказывал, но, видимо, по моей позе он сам догадался. И когда я снизу взглянул на него, увидел на лице неподдельное участие. Меня это взбесило. – Почему вы меня никогда не ругаете? – Ругать? А зачем? – Ну, ведь я… Я бью вашу посуду. Порчу всё. И вы это терпите. – Успокойся, Фил, с кем не бывает. – А, вы думаете, я нечаянно? Так вот знайте: я нарочно разбил. – Ты говоришь неправду, я видел, как ты зацепил рукавом, специально так не получится. Но даже если бы нарочно, что с того? – Как что? Сегодня одна чашка, завтра другая… Неужели вы не хотите меня остановить? – Останавливать… Но если ты их бьёшь, да ещё нарочно, значит, ты это делаешь по какой-то причине. Вот понять эту причину мне, может, и стоило бы, – он повертел в руках свою чашку. – Пожалуй, ты прав, они аляповаты. Разбей и эту, у меня есть другой сервиз. Он протянул мне чашку, я отшатнулся. Тогда мистер Честерфилд лёгким изящным жестом выкинул её за перила. – Ну вот, теперь мы оба без чашек, – улыбнулся он, – кофе пить не из чего. Так что пойдём-ка в кроватки, а то мы с тобой что-то засиделись. Я долго не спал, терзался раскаянием, давал себе слово больше не грубить этому человеку. Наутро побежал к террасе и отыскал чашку – она упала на рыхлую землю розария и даже не треснула. Я принёс её и поставил перед хозяином. – Ты хочешь, чтобы я опять её бросил? – Не надо. Пусть живёт. – Ты хорошо сказал, мой мальчик, вещи тоже хотят жить. Я как-то не подумал. Тогда пусть эта фарфоровая сеньора меня простит. И знаешь, возьми её себе, мне кажется, мы с ней уже не сумеем подружиться. С тех пор она всегда со мной. Я не брал её только в экспедиции – фарфор слишком хрупок для походной жизни. Но перед отъездом обычно пью из неё кофе, сваренный по рецепту мистера Честерфилда. И вообще делаю это всякий раз перед ответственными моментами своей жизни, и чашка меня ещё ни разу не подвела. Надо было глотнуть из неё перед визитом к твоему отцу, но она оставалась в Кембридже. Если бы знать… – А что было дальше? – О, мистер Честерфилд был удивительным знатоком человечьих душ. Не знаю, так совпало или он специально подстроил, но вскоре у него разболелся глаз. Во всяком случае, он стал жаловаться на боль и надел повязку. А к вечеру спросил, не могу ли я почитать ему вслух. Как вы думаете, какую книгу? Ну, конечно, «Робинзона Крузо». Вначале я часто сбивался, но на другой день пошло ровнее. Мне и раньше приходилось так читать: мама, бывало, просила, когда шила. К концу третьего дня моему хозяину стало легче, он занялся своими записями, а книгу отдал мне. Надо ли объяснять, что я заснул только под утро, когда дошёл до последней страницы. Потом на столике в моей комнате стали появляться романы Купера и Вальтера Скотта. Я проглатывал их с жадностью, но исторические не так поражали воображение, как путешествия с описанием разных земель. Может быть, ещё и потому, что мистер Честерфилд их комментировал, добавлял рассказами из своих странствий, и я потихоньку стал понимать, с кем свела меня судьба. Он был известным учёным-этнографом, объездил полмира, особенно интересовался дикими племенами, этакими детьми природы. Являлся автором оригинальных теорий воспитания, считал, что из любого дикаря можно сделать джентльмена, если с детства поместить в соответствующую среду. При этом Честерфилд был членом Королевского географического общества, профессором Кембриджа. Когда у него стала развиваться болезнь лёгких, и врачи посоветовали ему жить в жарком климате, причем непременно у моря, он поселился не в Италии, а посреди Тихого океана. Дом ему оставил богач, который раньше проводил здесь время с любовницей. Тамака – последняя из его прислуги, она жила на этом острове со своей семьёй, ухаживала за домом в отсутствие хозяина. Но теперь её муж умер, дети уехали, а она не захотела, так и осталась тут ухаживать за его могилой и крохотной часовней. Глядя на её непривычные черты лица, я всё удивлялся, что она католичка. Сэм тоже верил в Христа, но поклонялся ему не столь усердно. Основным богом для негра был мистер Честерфилд. Поначалу мне казалась странной эта преданность хозяину, потом я сам привязался к профессору и стал считать её вполне логичной. Причину же такой любви я узнал совсем недавно. Сэм от рожденья был рабом в одном из южных штатов. Однажды там кто-то поджёг дом надсмотрщика, подозрение пало на Сэма, и ему должны были выдать сколько-то там десятков ударов бичом. После такого обычно никто не выживал. Профессор предложил владельцу плантации выкупить негра. Пока тот раздумывал, Сэма начали стегать, а Честерфилд с каждым ударом уменьшал сумму. Наконец, плантатор сдался, ещё пять минут, и он уже не получил бы ничего. Профессор вылечил Сэма и дал ему вольную, но тот сам захотел остаться слугой у своего спасителя. Сопровождал в экспедициях, был камердинером в лондонской квартире и безропотно последовал за ним на остров. К моей дружбе с хозяином он относился спокойно, но явно недолюбливал его коллег и знакомых, которые изредка навещали этот райский уголок. Корабли появлялись здесь примерно раз в полтора-два месяца, когда шли из Австралии в Индокитай и обратно. Капитаны привозили профессору продукты, почту, английские газеты и книги, которые он заказывал. Раза три приезжал и его брат, тоже географ, который при этом занимался коммерческой деятельностью на островах Тихого океана. Когда я впервые увидел его, лицо этого человека показалось мне странно знакомым. И вдруг я вспомнил: тогда на площади именно он держал бумагу с королевским помилованием. Что-то во всём этом было не случайно, но что, я так и не понял. После его первого визита профессор весь вечер молчал и как-то задумчиво смотрел на меня. – Ваш брат узнал меня, не так ли? – Он давно знает, что ты здесь. И он дал мне один совет… Не знаю, как ты к этому отнесёшься… Понимаешь, Фил, тебе было бы неплохо переменить имя. – Зачем? – Когда-нибудь ты станешь свободным. Я не знаю когда. Но лучше, чтобы тебе никто не напоминал о прошлом. Надо придумать что-то красивое, звучное… Кстати, а при крещении какое тебе дали? – Я Филипп-Артур. – Прекрасно! Я ещё подумал, хорошо бы взять имя кого-нибудь из королей. А оно у тебя, оказывается, уже есть. Король Артур! Ты не обидишься, если я отныне перестану называть тебя Филом? Я усмехнулся. – Мне всё равно. Артур – это ведь тоже я, так что никакой неправды не будет. Но через полгода я упрекнул его в неправде. Да, тут уж я совсем осмелел. К тому времени я стал хорошо разбираться в карте, перечитал всю приключенческую беллетристику, какая была в доме, и уже познакомился с некоторыми работами самого профессора. Он ненавязчиво подогревал мой интерес рассказами о своих путешествиях и вызывал на подобные разговоры наших гостей, многие из которых тоже побывали в десятках стран. На этих вечерах воспоминаний я сидел в уголке и впитывал каждое слово, а потом мы с мистером Честерфилдом обсуждали все подробности. В тот день у нас остановился француз, который плыл на остров Таити. Во время обеда этот господин спросил, понятна ли их сугубо научная беседа столь юному джентльмену, то есть мне. Профессор ответил, что да, конечно, его воспитанника интересуют все географические и этнографические открытия последних лет. Когда шлюпка с нашим гостем отплыла, я сердито посмотрел на мистера Честерфилда. – Вы и другим говорите, что я ваш воспитанник? – Тебе это неприятно? – Но ведь это ложь! Я каторжник. Или нет? Профессор пожал плечами. – Не знаю. Если ты себя чувствуешь здесь, как на каторге, наверно, так и есть. – Какая же это каторга… Но что я здесь делаю? Я что, беглый? – Нет. Тебя просто определили сюда для прохождения срока. Отдали под мою ответственность. А каторжными эти работы считаются, потому что жизнь на таком острове весьма нелегка. Но это всё только в отчётах о ссыльных и заключённых. По-моему, у нас с тобой несколько иные отношения. Я не хочу смотреть на тебя, как на осуждённого преступника, и не хочу, чтобы так смотрели мои гости. Поэтому я и называю тебя воспитанником. Тебе не нравится это слово? – Оно… оно из какой-то другой жизни. Не моей… Профессор потрепал меня по плечу и направился к дому. А я глядел на уходящий корабль и повторял это слово, пытаясь привыкнуть к нему, как к новой одежде. Вскоре зарядили дожди, а у меня появилась новая работа. Я как-то оставил Сэму записку, чтобы он не уходил без меня в море. А вечером хозяин положил передо мной эту бумажку. – Ты писал? – Я. – У тебя очень красивый почерк, Артур. Мне как раз нужен переписчик, чтобы отправить в Англию несколько статей. Я хотел тебя попросить… И опять не знаю, была ли тогда в этом необходимость, или профессор таким образом подготавливал почву, чтобы вернуть меня к учёбе. Если бы он просто предложил со мной заниматься, я бы, скорее всего, заартачился. А так отказать ему было неудобно. Переписывая материалы, я сталкивался с латинскими терминами, и мистер Честерфилд начал потихоньку мне их разъяснять. Потом посоветовал вспомнить латынь, которую я когда-то учил меньше года. Учебника не было, профессор достал в качестве пособия католический молитвенник, оставшийся от бывшего хозяина. С грехом пополам я стал строить забытые фразы, а заодно и припоминать Святое Писание, чем очень радовал набожную Тамаку. А дождь не прекращался. Мне казалось, что начался новый потоп и скоро от всего человечества останемся только мы – заберёмся на вершину нашей горы и отсидимся. Я целыми днями переписывал профессорские черновики, учил латинские глаголы и пытался переводить со словарём французскую брошюрку: мистер Честерфилд хотел, чтобы я освоил и этот язык – мало ли куда закинет меня судьба. На сон грядущий, как обычно, читал романы и путевые записки, благо в свой последний визит брат хозяина привёз несколько десятков этих книг. От помощи по хозяйству я как-то устранился, да и что было делать в такую погоду. И вот однажды я отправился на кухню – во время дождя Тамака готовила в доме, и все мы перебрались сюда под более надёжную черепичную крышу. Из открытой двери доносились голоса: кухарка сетовала, что у неё почти нет мяса, а охотиться и рыбачить сейчас нельзя. Профессор перебил её. – Мука есть? – Есть. – А крупа ещё осталась? – И крупы пока много. – Так в чём же дело? Проживём. Испеки лепёшки или пирог. И пудинг у тебя чудесный абрикосовый, у тебя же есть сушёные? А мясо оставь мальчишке, ему расти надо. Я на цыпочках ушёл к себе, бросился на кровать и разрыдался. Я никогда не плакал от боли, никто не видел моих слёз по пути на виселицу, без стонов и жалоб я угасал, когда остался один в трюме. А тут… Это была тихая истерика носом в подушку. Впервые в жизни человек заботился обо мне больше, чем о себе. Господи, кого когда волновало, вырасту я или сдохну под забором… Почему-то этот день стал для меня переломным. После него я уже не чувствовал мистера Честерфилда хозяином, у меня появился отец. Нет, я не произносил этого слова, даже в мыслях оно не всплывало. Но где-то внутри я уже не был одиноким. И все последующие события, которые так удивляли посвящённых в эту историю людей, стали логичным продолжением того куска мяса. Надо ли говорить, что в первый же солнечный день я попросил ружьё и подстрелил самого большого козла. Когда я приволок к дому этого красавца, профессор с Сэмом только переглянулись. Они ничего мне не сказали, но, оказывается, это был лучший производитель, которого особенно берегли. И через два месяца негр, понаблюдав за неумелыми в любви молодыми козликами, предложил мне сплавать на соседний необитаемый остров и раздобыть там хорошего самца. Островок был меньше нашего, но козы водились в изобилии. Мы сразу поймали и привязали двух козочек, но за рогатым задавакой пришлось побегать. Только на третий день удалось из засады накинуть на него сеть. Скрученных верёвками животных уложили на дно лодки, распустили парус и направили судёнышко к еле видному на горизонте пику нашей горы. Но не прошли и полпути, как погода испортилась. Нас болтало и захлёстывало волнами, остров исчез в струях дождя, и мы плыли наобум, удивляюсь, как мы вообще сумели добраться. На берегу выпустили на свободу наших пленников и совершенно мокрые побрели домой. Горячий грог, ножные ванны и заворачивание в козью шкуру мне не помогли, я заболел. В этом тоже было какое-то особое счастье: в жару ощущать на своём лбу сухую прохладную руку профессора и, не открывая глаз, шептать, что я скоро поправлюсь. Благодаря заботам мистера Честерфилда, Сэма и Тамаки, я и вправду быстро встал на ноги. Через пару недель профессор уже показывал мне на склоне горы редкие в этих широтах растения, учил определять семейства и делать описания – он был к тому же прекрасным ботаником. А ещё он объяснял основы астрономии и соответственно морской навигации, знакомил с законами физики, регулярно занимался со мной алгеброй и геометрией. Я уже не сопротивлялся, хотя и не очень понимал, зачем это мне нужно. Да что там математика! Я даже перестал отбрыкиваться от уроков этикета и освоил премудрости еды ненавистными мне разномастными вилками-ложками-ножами, понимал, что воспитанник профессора должен уметь соответственно себя вести. Хотя бы перед гостями. И спокойнее стал переносить замечания профессора по поводу неправильного произношения некоторых слов, даже завёл тетрадку, куда записывал свои ошибки. Часы, проведённые за письменным столом, перемежались с охотой и рыбалкой, лазанием на деревья за плодами, починкой крыши и мелкими плотницкими работами. Сэм был хорошим учителем, и я легко перенимал у него все эти навыки. Так что жизнь моя была достаточно насыщенна, хоть и несколько однообразна. Так прошло около трёх лет. Мне уже исполнилось семнадцать. Я сравнялся ростом с профессором и впервые побрился. Наши гости уже не смотрели на меня, как на подростка, и слово «воспитанник» теперь всё чаще заменялось на «помощник». Всё логично: должен же у профессора быть ассистент. Мистер Стенли Робертс пробыл у нас всего несколько часов. Он спешил в Мельбурн, но через полгода обещал вернуться. Робертс планировал серьёзную экспедицию в Индокитай, в которую должны были войти самые разные учёные. У Честерфилда горели глаза, но он понимал, что время его путешествий закончилось навсегда. Мы с хозяином часто вспоминали мистера Робертса, профессор даже составил для него специальные записи по спорным фактам, которые следовало проверить. И вот долгожданный корабль вновь бросил якорь перед нашим островом. Этой ночью спала только уставшая от своей стряпни Тамака. Сэм подавал блюда и разливал вино, а мы все… Да, это было пиршество идей. Уважаемые люди, чьи имена я встречал в научных журналах, спорили, как мальчишки, перебивали друг друга, потрясали рукописями, опровергали, доказывали, захлёбывались… После тихой, размеренной жизни я словно попал в водоворот. Под сердцем сосал червячок: это и есть настоящее, ради чего стоило родиться на свет. Я готов был ехать с ними кем угодно: носильщиком, поваром, погонщиком мулов, но ведь я невольник и должен отбыть назначенные мне пятнадцать лет каторги… Мистер Честерфилд всё чаще поглядывал на меня, наконец, показал глазами на дверь, и мы вышли на террасу. – Что, хочется? Я опустил глаза. – Мне страшно тебя отпускать, ты ещё очень юн. Но здесь ты совсем прокис. Да и пора уже повидать свет. Буду молиться, чтобы Господь тебя сохранил. – А как же с моим сроком? – Я могу назначать тебе работы по своему усмотрению. Формулировка очень расплывчатая, и мы этим воспользуемся. Предположим, я дал тебе задание собрать материалы по интересующей меня теме и для этого включил в состав экспедиции. Да и кто в Англии узнает, что ты отлучался… – А они меня возьмут? – Если я попрошу, думаю, да. Подожди меня здесь. Профессор вернулся минут через пятнадцать и бросил всего одно слово: – Собирайся. Вот так я попал в сказочные страны Сиама и Бирмы. Я уже много рассказывал вам о горах и джунглях, которые мне пришлось исходить. В экспедицию я был зачислен секретарём мистера Робертса, переписывал черновики его отчётов и в каждом местечке, где была почтовая служба, отправлял корреспонденцию на лондонские адреса. Кроме этого, систематизировал и запечатывал в ящики материалы, а при переездах строго следил за их сохранностью. Помогал оформлять гербарии и коллекции насекомых, вёл дневник, а копии его листов отсылал мистеру Честерфилду. Мы же писем не получали – адресаты понимали, что вычислить наш маршрут невозможно, да и пока дойдёт… Поэтому я ничего не знал о профессоре. И когда через полтора года корабль повернул к нашему острову, я схватил бинокль и стал жадно вглядываться. Но движущиеся предметы оказывались всего лишь козами. Они паслись даже на месте огорода, и я понял, что здесь никто не живёт. В доме меня ждала приколотая к столу записка, написанная Оскаром Честерфилдом, братом профессора. В ней говорилось, что моему хозяину стало хуже, его уговорили показаться европейским врачам и попробовать новые методы лечения. Мне надлежало тоже плыть в Англию, профессор очень хотел меня видеть. Внизу была приписка, чтобы я не боялся этого возвращения: на меня уже подано прошение о досрочном освобождении за примерное поведение и особые заслуги в деле развития науки. Смысл последней фразы до меня дошёл только с третьего раза. До метрополии мы добирались ещё девять месяцев. Вначале наш путь лежал через Австралию, потом надолго застряли в Кейптауне, пережидая начавшиеся шторма. В Лондон я попал уже к весне и очень боялся, что не застану профессора в живых. Мистер Робертс вёз меня от самого порта в своём экипаже. По пути вытащил и протянул пачку банкнот. Я удивился, но он пояснил, что каждый месяц начислял мне жалование. Потом он проводил меня в магазин готового платья и, пока я занимался примеркой, отослал Оскару Честерфилду записку с вопросом, где можно найти профессора. Не успел я переоблачиться из своего пропылённого и просолённого морскими ветрами плаща в только что вошедший в моду макинтош, как вернулся мальчишка с ответом. Профессор сейчас живёт в доме брата и с нетерпением ждёт нас. Мистер Честерфилд сильно сдал. Ради нас он встал со своего кресла и вышел навстречу, но ноги его дрожали, и нам с Робертсом пришлось отвести его обратно. Я заметил, что стал на полголовы выше профессора, и не то, чтобы так подрос, просто он уменьшился. Но духом он оставался всё тот же – гордый, ироничный, болезнь нисколько не сломила его. Мистер Робертс не смог надолго задержаться – он ещё не виделся со своей семьёй. Поэтому устный отчёт об экспедиции пришлось делать мне. Профессор слушал, почти не перебивая. – Ты стал прекрасным рассказчиком, Артур. Мне было предложено поселиться у них в доме, но я воспользовался этим приглашением только на одну ночь. У меня теперь были свои деньги, и я снял маленькую чистую комнатку в пяти минутах ходьбы от профессора. Первое время я проводил с ним целые дни: посвящал во все подробности нашей походной жизни, пересказывал книги и журналы, которые успел прочитать на обратном пути. А ещё сюжеты всевозможных сказок – я собирал их на всех широтах, где только попадались подходящие собеседники. Профессор посоветовал мне написать по этим материалам статьи для научных журналов, сам помог доработать тексты и разослал по редакциям. Но постепенно разговоры стали переходить на меня – он хотел, чтобы я получил хорошее образование. Я понимал, что теперь мои знания были лучше, чем у выпускника обычной школы. Но представить себя в университете… Для меня само это слово всегда было чем-то недосягаемым. А профессор настаивал, обещал оплатить весь курс обучения. Я был в полной растерянности. Окончательного ответа мне дать так и не пришлось. Однажды я застал у мистера Честерфилда трёх научных мужей, которые сразу засыпали меня расспросами о путешествии. Я постарался не ударить в грязь лицом и, судя по их благосклонным улыбкам, мне это вполне удалось. Только профессор оставался печальным. – Своим блестящим слогом и непринуждёнными манерами ты подписался под нашей разлукой, – вздохнул он, когда гости ушли. – Возможно, разлукой навсегда. Оказывается, эти господа приходили специально, чтобы завербовать меня в новую экспедицию, на этот раз в дебри Амазонки. Злую шутку сыграли крайне лестные отзывы обо мне мистера Робертса и мои статьи – две из них уже успели выйти. Конечно, я тут же заявил, что никуда не поеду, но мистер Честерфилд покачал головой. – Это очень не вовремя, но другого такого случая приходится ждать годами, иногда десятилетиями. Отправляйся с ними, прошу тебя. Хотя бы ради меня. Я бы обязательно поехал, если бы мог. Так что ты будешь там моими глазами и ушами. И вообще помни: приглашая тебя, они как бы всё ещё приглашают меня. Ты – моё продолжение. Так что уж, пожалуйста, не подведи. Мог ли я после этого отказаться? В то же время я чувствовал, что мы и вправду расстаёмся навсегда. Профессор тоже это понимал. Мне кажется, он специально отослал меня в такую даль, чтобы я не присутствовал при его кончине. Впрочем, кто знает, может, он тоже, вопреки всему, продолжал надеяться… Я же все шестнадцать месяцев разрывался между сумасшедшей надеждой и ощущением потери. Мои спутники видели это и не сказали, когда пришло известие о смерти профессора, я узнал об этом, только сойдя на берег Англии. В порту Дувра меня ждало письмо от Оскара Честерфилда. Он сообщал скорбную весть и просил по прибытию в Лондон сразу заехать к нему. Мистер Оскар проводил меня в кабинет брата и отдал последнее недописанное письмо, которой начиналось словами «Сын мой…» Хорошо, что хозяин дома вышел, я тут уже не мог сдерживать слёзы. Но оказалось, что профессор назвал меня так не случайно. Он решил усыновить меня и оформил для этого все необходимые бумаги. Теперь требовалось только моё согласие. При этом я становился его полноправным наследником. Но это значило, что я отнимаю деньги у мистера Оскара. – Не переживайте, – усмехнулся он. – Брат никогда не был особенно богат. При моих доходах я даже не замечу этой суммы, а вам вполне хватит на несколько лет приличной жизни. Но, надеюсь, вы помните его последнее желание? Кембридж ждёт вас, и сыну профессора Честерфилда там будут особенно рады. – Но я многое уже забыл… – У меня есть прекрасные учителя, которые за пару месяцев подготовят вас по всем необходимым предметам. Я даже оплачу эти занятия, ведь вы теперь – мой племянник. Вот уж не думал… – Я тоже не думал, что вместо смерти на каком-нибудь медном руднике, я найду… Но скажите, почему я единственный из всей партии заключённых оказался на этом острове? Что это, случайность или… – Или. Эдвард не хотел, чтобы вы знали. Но теперь уже можно открыть вам эту тайну. Вопреки сложившемуся мнению, брат считал, что преступниками становятся не от врождённой испорченности, а от условий жизни и воспитания. Я был с ним согласен. Но, когда он говорил, что может сделать джентльмена из малолетней бродяжки, я спорил. Доказывал, что волк всегда рвётся в лес, а такой субъект будет рваться в милые его сердцу трущобы, где он чувствует себя свободнее, чем за столом с лакеями. В Лондоне мы так ни к чему и не пришли. Но вскоре Эдвард оказался на острове, а я, рассказывая о последних новостях, однажды упомянул о казни двух подростков. И мы вспомнили про этот спор. Здесь опыт можно было провести в чистом виде: ни трущоб со старыми друзьями, ни лакеев. Брат попросил привезти ему самого несчастного одинокого мальчишку, на котором наше общество поставило крест. Я обещал подыскать кандидатуру. А вскоре, приехав в Англию, прочитал о твоём процессе. Выхлопотать королевское помилование было не так уж сложно – у меня есть связи при дворе. Куда труднее оказалось остановить дикую машину нашего правосудия, когда она уже набрала обороты. Меня упорно перебрасывали от одного чиновника к другому, и я понял: тянут время, чтобы успеть всё закончить. На площади меня уже просто удерживала полиция, пока про помилование не стали кричать мои люди в толпе. Только тогда мне разрешили подойти к эшафоту. Ну а дальше всё через тех же влиятельных особ мы вытребовали особого режима каторжных работ, когда заключённый попадает в распоряжение хозяина острова или плантации. В Карибском море такое практикуется до сих пор, по-моему, в твоём случае никто особо не вникал, о каком острове идёт речь. Вот и всё. Опыт завершён, и я очень рад его результату. И Эдвард умирал счастливым, что у него есть потомок, преемник. Он тебе действительно отец, Артур, благодаря нему, ты сейчас ходишь по земле. – И благодаря вам… – выдавил я. – Ну что ж, отчасти… Так что на роль дядюшки я вполне потяну. Вот так я стал Честерфилдом. И спустя три месяца уже вошёл в свою комнату в Кембридже. Учился старательно – я просто не имел права лениться. Появились друзья, они приглашали меня к себе на праздники и каникулы. В этих семьях меня считали сыном профессора, то есть мальчиком из хорошей семьи, и, по-моему, я ни разу не дал повода в этом усомниться. Ваш отец прав: я стал забывать, кто я на самом деле. Моё прошлое так далеко, так безвозвратно ушло, что я думал, оно уже о себе не напомнит. Но оно напомнило. Неожиданно. Из уст вашего отца. Вы же были при том разговоре за обедом… – Я ничего не поняла. – Зато я понял. Ваш отец знал всю эту историю. От кого – теперь неважно, вряд ли от мистера Оскара, он не посвящал в неё чужих людей. Может, сам профессор признался кому-нибудь из друзей. – Но почему вы думаете, что отец… – Я так долго вспоминал те страшные минуты, что могу восстановить всё дословно. Он переспросил, действительно ли я сын профессора Честерфилда, ведь у него не было детей. Я подтвердил, что детей не было, а я приёмный. Ваш отец усмехнулся: не стоит, мол, сейчас признаваться, что вас усыновил профессор, а то в мире науки бывают такие нелепости… Одно светило, например, взялось перевоспитывать мальчика-преступника. Насколько это получилось, трудно сказать, но одинокий учёный привязался к своему подопечному и перед смертью оставил ему своё имя и состояние. И вот теперь этот не отбывший своего срока каторжник, чуть ли не висельник, может с полным правом входить в любой дом… Гости заахали. Я сидел, как ошпаренный и не знал, что делать. Хотелось вскочить и громко признаться, что да, это я. Но я боялся скомпрометировать вас таким скандалом. Решил дождаться конца обеда. Но ваш папа добавил мне ещё один удар. За столом пошёл разговор о плохом знании истории, особенно у молодёжи. Кто-то перевёл его вообще на плохую память. И тут ваш отец впрямую спросил, помню ли я некую площадь… – Это место, где вас… – Оно самое. Я ответил, что помню очень хорошо. И мы обменялись такими взглядами… Короче, мы прекрасно поняли друг друга. – И после этого вы исчезли… – Не совсем. Я ещё подошёл к нему. Натужно улыбаясь, сказал, что у вас чудесный дом, и как жаль, что я не смогу больше здесь побывать. Ваш папа столь же притворно посетовал и осведомился, почему я не хочу впредь наносить визиты. Я ответил, что уезжаю из Англии. Навсегда. По-моему, его это успокоило. Я сдержал обещание. Я уехал. Я зачеркнул всё, что было между нами. Я зачеркнул себя. Не спрашивайте, как я провёл тут первые недели и какие мысли приходили в голову. Но однажды я увидел во сне отца. Профессора. Но я называю его отцом, и никто не может у меня это отнять. Он был обижен и не хотел смотреть в мою сторону. И я понял, что он хотел сказать. Я должен жить и доказать своей жизнью его правоту. И я это сделаю. Но в нашу страну я больше не вернусь. А если когда-нибудь случайно окажусь в Лондоне, близко не подойду к вашему дому. К сожалению, меня сделали джентльменом, а джентльмен не может нарушить данное им слово. – Но мне вы тоже дали слово… – Неужели я бы не сдержал его! Но это рок… Впрочем, даже лучше, что ваш отец знал всё заранее, представляю, каково было бы вам, если бы это открылось после свадьбы. – После свадьбы мне было бы всё равно, что говорят. – Вы просто не понимаете, что такое скандал в ваших кругах. И что такое бесчестие. Оно не смывается никогда. Я это уже ощутил на себе… Никому такого не пожелаю. Я ещё благодарен вашему папе, что он не указал на меня пальцем и не назвал имя того чудака-профессора. Хотя, по-моему, многие поняли. – Никто ничего не понял. Меня потом спрашивали о вас… – Неважно. Ваш отец знает. Этого достаточно. Я не должен с вами видеться. Я дал слово. И сейчас я нарушаю его. Но хорошо, что и вы теперь узнали, кто я. Вам так будет легче… легче забыть… – Почему вы решаете за меня? – Да-да… Именно решаю. И знаете, что я сейчас сделаю? Чудовищный поступок. Не джентльменский. Я вас выгоню. Дождь закончился, и вы обсохли. А теперь уходите. Вот я открываю дверь и отворачиваюсь, чтобы не видеть. Идите, Беатрис, идите, я не пойду вас провожать. Я… вы теперь знаете, кто я на самом деле… таким можно допускать моветон… Идите же… – И вы не хотите узнать, что я думаю обо всей этой истории? Что я чувствую? – Именно этого я больше всего не хочу. Я догадываюсь, что вы скажете… Ради Бога не надо, это нестерпимо… Пусть лучше так: я вас обидел, выгнал, вы ушли… Ну и всё… Прощайте… – Прощайте! Через неделю – И он выгнал тебя? – Выталкивать не пришлось, я сама ушла, но это было ужасно… Никогда бы не подумала, что он так может… – Не простишь? – Уже простила. Артур был тогда на грани срыва. Но почему он вообще так со мной поступил… Он же любит меня, я вижу. Рассказал бы мне с самого начала, я бы поговорила с отцом… я бы его убедила… Да и папа хорош, при всех такое, как только Артур вытерпел… – Ничего бы ты не убедила. Твой папочка слишком любит играть в благородство, и зятёк с этаким прошлым ему никак не подходит. – А тебе? – Что мне? – Ты теперь тоже будешь стыдиться своей дружбы с Артуром? – С чего ты взяла? Наоборот, он интереснее, чем я думал. Жаль, что не знал раньше. – Значит, ты меня не осуждаешь? – За что? – Что я его люблю. – А ты всё ещё любишь? – Да. Теперь ещё больше. – Бедная девочка! А ведь он тебя выгнал. – Да. Выгнал. Обидел. Ты мне поможешь? – Чем? Вызвать его на дуэль? – Ну и шутки у тебя… Нет, победить папино упрямство. – Благородство. – Пусть благородство. Только помоги. – Это не так-то просто. Если бы дело было только в твоём отце… Но тут коса нашла на очень крепкий камень – благородство твоего Артура. Он сейчас больший джентльмен, чем многие родовитые. И уж если дал слово… – И ничего нельзя сделать? – Практически ничего. Если только твой отец сам попросит у него прощения. – Папа… прощения… не представляю. – Да, сложновато. Между ними сейчас идёт поединок: кто благороднее. А истыкали своими шпагами твоё несчастное сердечко. – Гарри… ты всё так понимаешь… – Не хлюпай, кузинушка. Успокойся. – Неужели нет выхода… – Есть. Но ты на это никогда не пойдёшь. – Пойду. – Я серьёзно говорю. Хочешь скандала? – А Артур вернётся? – Не знаю. Может быть. Но ты готова пройти через позор, сплетни, насмешки? – Готова. – Ты не понимаешь, о чём говоришь. Твоё имя будут склонять по всем гостиным. – И это вернёт Артура? – Я сказал: не знаю. Но это – единственный способ. – Если единственный, то что же обсуждать. Давай. – Понимаешь, когда у людей выкипают мозги от рассуждений о чести, их может вылечить только отрезвляющая холодненькая струйка бесчестия. – И ты сможешь это устроить? – Я не смогу. Но у меня есть приятель. Прямо Артур с точностью наоборот: родовит, как принц, твой папочка ахнет от одной его фамилии. Но состояние уже всё промотано, карточных долгов на астрономическую сумму. К тому же ещё и женат, правда, об этом почти никто не знает. Так вот я уговорю его за тобой поухаживать. Твой отец наверняка станет приглядываться к такому кандидату, а ты пока изображай грусть-тоску, чтобы папа видел, как ты страдаешь по Артуру. – Чего изображать, я и так безвылазно сижу в своей комнате. – Правильно. Молитвенниками обложись. У тебя ведь мама, как и моя, была католичкой? – Конечно. У них же вся семья… – Прекрасно. Скажи, что хочешь уехать в Европу, пожить в монастыре. После этого отец начнёт тебе срочно искать мужа, а тут этот посватается. – И что? – Всё просто. Перед венчанием раскроются все тёмные стороны твоего жениха, всплывёт, что он женат. Этот тип, конечно, сразу исчезнет, ты начнёшь показательно страдать, а из твоего отца можно будет вить верёвки. – И кто их будет вить? – Ну, во-первых, я. Во-вторых, поищу себе помощников среди университетской профессуры. Кто-то ведь рассказал об Артуре, постараюсь вычислить этого человека. Думаю, что сумеем пристыдить твоего родителя. Но ты настаивай на монастыре, может, даже придётся туда съездить. – Но я совсем не хочу быть монахиней. – Никто тебя и не заставляет. Но папеньке об этом лучше не знать. – Хорошо, я всё сделаю. Но Артур… Он сможет простить отца? – В третий раз говорю: не знаю. Будем надеяться. И молиться. Хочешь – по-католически, хочешь – по-нашему, но вообще-то вспомни хорошенько это всё. Пригодится. – Последний вопрос: а этот твой приятель согласится? Ведь ему-то скандал тем более ни к чему… – Я бы на его месте на такое не пошёл, но у него безвыходное положение. Он сейчас без гроша, прячется от кредиторов, над ним уже нависла реальная угроза долговой тюрьмы. Недавно спрашивал, не знаю ли я, у кого можно занять денег на дорогу до Америки. Я оплачу ему проезд, это решит все его вопросы. – То есть он просто сбежит? – Вот именно. – Ну что ж. Резонно. Давай, заваривай кашу. И пусть все нахлебаются… – Люблю тебя, сестрёнка! И если ты когда-нибудь выйдешь замуж за Артура, представляю, кто будет в вашей семье настоящим мужчиной! Полтора года спустя – Дружище! Как я рад! Мы тебя совсем потеряли! Я посылал письма во все европейские университеты, но мне в голову не могло прийти, что ты осядешь в Буэнос-Айресе. Узнал совершенно случайно. У нас тут заговорили о второй амазонской экспедиции и помянули твоё имя. Ну а когда услышал, что ты делаешь отчётный доклад в Королевском географическом обществе… Сам понимаешь, я уж тут бросил все дела и примчался. – Я боялся, Гарри, что ты теперь не захочешь меня видеть. – Почему? – Из-за Беатрис. Только не делай вид, что ничего не знаешь. Уверен, она тебе всё рассказала. – Всё или не всё, но о вашей встрече в парижской гостинице она говорила. И о том, как ты её выгнал. – И о моём прошлом. – И об этом тоже. Конечно, мне было бы проще притвориться святой овечкой и удивлённо похлопать глазами, но не хочу врать. И почему эта тема должна меня так волновать? Ведь это когда было! – И ты не брезгуешь подать руку такому человеку? – Артур, ты с ума сошёл! Я всегда считал тебя своим другом, и каждый раз убеждался, что не ошибся. Даже твоё бегство после выпада моего дядюшки… Представляю, каково тебе было. Хорошо, что ты нашёл в себе силы вернуться в Англию. – Я не вернулся, это всего на несколько дней. И вообще моя нога никогда бы не коснулась этой земли, если бы не письмо. Старик Дуглас откуда-то узнал мой адрес и попросил прощения. До сих пор не могу поверить… – Да уж, на дядюшку это не похоже. Но тут столько всего произошло. Ты не слышал о помолвке Беатрис? – При мне упоминали о каком-то скандале, но без подробностей. – Если хочешь, могу и подробней. Когда ты внезапно исчез, кузине было очень плохо, ведь она искренне полюбила тебя. Однажды при ней упомянули, что тебя видели в Париже, так бедняжка придумала какой-то повод и помчалась туда тебя разыскивать. Вернулась мрачнее тучи. А тут папанька подыскал ей жениха. К сожалению, я слишком поздно узнал, а то бы с самого начала выгнал этого типа. Совершенное ничтожество, но он из боковой ветви графов Р., а потому носит ту же фамилию. Вот на неё-то старик и клюнул. А потом начались разоблачения. Оказывается, за этим отпрыском славного рода носится толпа кредиторов. И жена его к тому же разыскивает. Авантюрист бежал, а в семье дядюшки сейчас сущий кошмар. Беатрис наотрез отказывается от каких-либо разговоров о замужестве, называет своего отца деспотом и хочет теперь посвятить жизнь Отцу Небесному. Переубедить её весьма сложно, ты же знаешь, девчонка с характером. Я решил отомстить за тебя и за кузину, наслал на старого сноба профессора Нортона. А с этим светилом лучше не спорить, он преподаёт риторику и богословие, может в пять минут доказать тебе, что ты ангел, ещё через пять – что ты бес, а в заключение – что ты гомункулус, выведенный для спасения или уничтожения человечества. Нортон выдал дядюшке такое, что тот потом три дня не выходил из своего кабинета. А сейчас стал кротким, аки агнец. Если бы ты был здесь, он бы сам вложил руку Беатрис в твою и отвёл вас в церковь. Но, может, и сейчас не поздно. – Не стоит. Хоть старик и пишет, что его дом для меня открыт, я туда не войду. – Что, так и пишет? – Да. Вот почитай. – «Мистеру Артуру Честерфилду. Мне трудно писать эти строки, но я должен сообщить Вам, что очень сожалею о том разговоре, который, как я понял, послужил причиной Вашего поспешного отъезда из страны. Я не должен был вспоминать историю Вашего прошлого, поскольку мне рассказывали её с условием строгой конфиденциальности. Что я не назвал конкретных имён, меня не оправдывает. Я не имел права осуждать Вас. Если уважаемый профессор Эдвард Честерфилд посчитал, что Вы достойны носить его имя, я должен был с уважением отнестись к этому решению. Тем более что Вы и в последующие годы прекрасно зарекомендовали себя как исполнительный студент и молодой учёный, трагические события Вашего детства никак не отражаются на Вашей сегодняшней жизни. Поддавшись недостойному для христианина соблазну судить ближнего своего, я постарался оградить от Вас свою дочь. В результате я причинил боль не только Вам, но и ей, грубо вмешавшись в её чувства. За это я сурово наказан судьбой, моя дочь несчастна, а друзья справедливо осуждают меня за мою жестокость по отношению к ней и к Вам. Не знаю, может ли моё раскаяние что-либо изменить в Вашей жизни, но знайте, мой дом для Вас открыт, а тема Вашего прошлого закрыта навсегда. С уважением Ф. Дуглас» Так это же полная победа! Осталось только… Что ты так смотришь? Не хочешь? – Всё это время я старался не думать о Беатрис, хотя это очень трудно. Я не хочу портить ей жизнь. Переступить порог их дома прощённым вором… Да я и есть… Но сознавать это, видеть в их глазах… – В глазах Беатрис ты увидишь совсем другое. – Не надо. Пусть в моей жизни вообще не будет женщин. Я повенчан с наукой, здесь я в своей стихии. И здесь я никого не скомпрометирую. А Беатрис успокоится и выйдет замуж. Она очень красивая и из хорошей семьи. Скандал… Рано или поздно о нём забудут. И обо мне забудут. Поскорей бы. – Значит, ты отказываешься… – Да. Для её же блага. – Артур… ты… не ожидал я от тебя… – Не надо, Гарри. Не надо больше об этом. Мне больно, очень больно, но нужно пережить. Жаль, что мы не на далеком маленьком острове – там всё становится не так важно. Но мы в Лондоне. И я не хочу, чтобы тени моего прошлого омрачали её жизнь. – Да мрачнее, чем сейчас, и быть не может… – Время лечит. Видишь, она уже была согласна на брак с другим. Я искренне сочувствую, что так получилось, но будет и третий, она ещё встретит достойного человека. – Артур, ты не представляешь, что это за… – Не надо. Не уговаривай меня. Я тогда дал слово, что не переступлю порога её дома. Милостивое разрешение мистера Дугласа его не отменяет. – И ты не хочешь даже увидеть её? Можно не в доме. Мы почти каждый день на закате гуляем в парке напротив. – Не надо. Рана ещё свежая. Нам обоим будет слишком тяжело. Передай ей от меня… Я желаю ей счастья. И пусть простит, если сможет… – Я не смогу ей это передать. Беатрис просто не поймёт. Скажи ей сам. Скажи, что разлюбил. – Я не разлюбил. – Ну, объясни, как хочешь. Только подойди хоть на пару минут. Я тебя очень прошу. Я чувствую себя виноватым, ведь это я вас познакомил. Тебе больно, но ей ещё больнее от неизвестности. И после всех этих разговоров с отцом… Да ещё услышала, что ты сейчас в Лондоне… У неё появилась надежда, понимаешь? Убей эту надежду сам, не мучай больше девочку… Два часа спустя – Добрый вечер, Беатрис! Но, надеюсь, мы не станем обсуждать его красоты? – Не стоит. – Завидев меня, Гарри вас покинул. Стесняется такого знакомства… Он сказал, что вы хотели поговорить со мной. – Хотела. Но теперь… Не знаю… – Я прошу прощения за ту выходку во французской гостинице. Мне было тогда очень плохо, но это, конечно, не оправдывает недостойных поступков. Я раскаиваюсь и постараюсь, чтобы впредь вы не усомнились в правоте профессора Честерфилда, давшего мне возможность называть себя словом «джентльмен». – Что вы хотите этим сказать? – Я виноват перед вами с того дня, как сделал вам предложение. Это было страшной ошибкой с моей стороны. Только потом я понял, как наш брак скомпрометировал бы вас в глазах вашего круга. Недавно ваш отец извинился передо мной за тот разговор, но это всё равно не даёт мне права злоупотреблять его и вашим добрым отношением, не даёт права забывать о моём прошлом. И ещё я не должен забывать, что джентльмен – прежде всего, человек слова. Я сдержу его и никогда не войду в ваш дом, никогда не стану искать с вами встречи. Если бы я нарушил это, вы сами перестали бы меня уважать. – Понимаю. Честь джентльмена – превыше всего. – Я думаю, в первую очередь, о вашей чести. – Ещё скажите – о моей репутации! Вы слышали о скандальной истории с моим неудавшимся браком? – Слышал. Но этот случай никоим образом не должен ронять… ведь вашей вины здесь нет… – А если есть? Постойте, так вы подтверждаете, что дали слово не искать со мною встреч? – Ну да, я его не нарушу. И сегодня я пришёл не по своему желанию, а по настоятельной просьбе вашего… – Довольно! Значит, мы с вами видимся в последний раз? – Если вы так пожелаете… – Пожелаю. А на прощанье выслушайте меня столь же внимательно, как я когда-то слушала вас. Молча. И после этого вы без расспросов повернётесь и уйдёте. Навсегда. Договорились? – Как скажете. – Так вот знайте, что весь этот скандал был подстроен мною специально, чтобы сломить сопротивление моего отца. И это удалось. И я думала, что теперь, после его письма к вам, я смогу соединить свою судьбу с любимым человеком. – То есть вы сознательно… – Не перебивайте! Да, я сознательно скомпрометировала себя, потому что выше чести ставила любовь. Гарри мне в этом помогал, нашёл подставного жениха. Всё прошло, как задумано, отец сдался, но вы… Сейчас я вижу, как ошибалась в вас. Я считала, что вы выше всех этих условностей, что ваши чувства, в конце концов, возьмут верх. Но для вас по-прежнему важнее всего какие-то пустые слова, которые вы непонятно кому дали. Ну, так и оставайтесь с ними! Если бы вы любили… – Я любил. И люблю. Вы удивительная деву… – Прекратите! Вы обещали выслушать молча! Так вот знайте: есть на свете женщина, которая ради вас согласилась на позор и сплетни, которая лгала и притворялась, которая жила мечтами, что ещё увидит вас, что ещё будет счастлива. Вы перечеркнули всё это. И не там, в гостинице, а сейчас. Между нами больше нет серьёзных препятствий. Но вы их придумываете, да ещё желаете мне счастливой жизни с другим – ведь вы так сказали Гарри? Спасибо. Я принимаю ваши пожелания. Кстати, рассказывая вам обо всём этом, я нарушаю данное мною слово, мы с Гарри поклялись друг другу никого не посвящать в нашу тайну. Но кузен меня поймёт и простит. Меня любой поймёт, кроме вас. – Беатрис! Я не знал… – Молча! Вы слушаете молча, забыли? Вы слово дали! Я взяла его с вас потому, что не желаю обсуждать этот вопрос и принимать ваши запоздалые объяснения. Всё. Поздно. Я никогда бы не сказала о нашей с Гарри хитрости, если бы не прощалась навсегда. А теперь уходите. И не оглядывайтесь. Помните, вы дали мне слово джентльмена. Ещё два часа спустя Уже подзабыл этот запах английских таверн. Не слишком чистое заведение. Да и сомнительные типы что-то частенько на меня оборачиваются. Ну да, прилично одетый молодой человек потягивает вино, скоро дозреет, и можно его… Мы тоже когда-то на таких охотились. А этот вообще обнаглел, смотрит пристально… – Фил? – О, Господи! Джек! – Вот это да! Чую что-то знакомое, и глазам не верю… уж не думал живым увидеть, как тебя забрали, мы решили, что всё. И потом никто о тебе ничего не слышал. А ты вон, оказывается, каким стал… Джентльмен… Значит, и среди нашего брата кому-то может повезти… – Не знаю, Джек, не знаю… Везение – штука сложная. С одной стороны мне и вправду безумно повезло, а с другой… Вот видишь, сижу и хочу напиться. Такая хмарь на душе… Эй, хозяюшка, поставь-ка ещё одну кружку! – Не откажусь. За встречу – святое дело. Только зря ты в таком наряде в это заведеньице зашёл, не ровен час, ограбят. Тут ребятки разные гуляют, и на тебя уже кое-кто посматривает нехорошо. – Неужели на своего, каторжника, кто-то сунется? – Да не похож ты теперь на каторжника. Пока разберутся. Может, в другой трактир перейдём? – Не стоит. В случае чего ты сам им объяснишь. Но я хочу побыть среди простых человеческих лиц. Мне так надоели эти тугие воротнички… В это время за другим столиком – Старине Джеку повезло – знакомого встретил. – Скорее его приятелю повезло. Тут уж прикидывали, как бы его обчистить. – Да, сюртучок – самый шик. И шляпа новёхонькая. Я бы и сам от таких не отказался. – На тебе они будут, как на осле скаковое седло. И вообще не зырься, я кусочек их разговора подслушал, парень-то этот тоже с каторги. – Врёшь! – Вот те крест! – Это надо ребят предупредить, такой зарежет – не задумается. И пистолет с собой может таскать. – Вот-вот. Наверно, и носит, богатенький, чего ж такому не носить. Я б обязательно купил и носил. – Ты поменьше на него поглядывай. Не дай Бог разозлится. Им, каторжным, иной раз взгляда достаточно. В это время за столиком Джека и Артура – …и после этого, Джек, мы окончательно расстались. Все эти месяцы я твердил себе, что иного быть не может, Но почему-то стало невыносимо больно… Не бойся, я переживу, переболею, я уже не тот мальчик, которого ты выпаивал… – Ты и тогда был сильным. Духом сильным, хоть и пацан совсем. Только сейчас ты этой своей силой наломал слишком много дров. – Ты о чём? – О вашем сегодняшнем свидании. Себя бы одного мучил – ладно. Но ты же и девушку мучаешь. – Я? Она сама не позволила мне даже слова сказать. Я уже был готов броситься к её ногам, но она… Может, это и к лучшему. Теперь забудет меня и выйдет замуж. – Это она тебе сказала? – Что? – Что забудет. Или это ты за неё решил? Нельзя решать за женщин. Они сами решают. Я вот тоже однажды не спросил… – И из-за этого попал в кандалы? – Из-за этого. Я уже считал её своей невестой, а мой приятель стал ухаживать. Грубо, нагло. При всех хватал за плечи, целовал. Я его пару раз предупредил. Не подействовало. Ну я его и… А когда меня уже отправляли на корабль, она пришла проститься… охранник разрешил, мы болтали целых полчаса… И она сказала: «Почему ты не спросил, кто мне был нужен? Я только тебя любила и пошла бы только за тебя». Понимаешь, совсем не нужно было его… Мы могли просто пожениться, и он бы отстал. А так я потерял её навеки. – Но у меня совсем другое дело… – Ничего не другое. Пусть она сама скажет, что не любит, что забудет. Она ведь тебе этого не говорила. – Она взяла с меня слово, что я уйду навсегда. Значит, для неё так лучше. – Неужели ты не понимаешь, что она сделала это от обиды? Леди опозорила себя, чтобы только ты вернулся. Ждала тебя. А ты сходу принялся рассуждать о клятвах джентльмена, понятиях чести, а про чувства свои – ни слова. Да тебя после этого любая портовая девка погнала бы взашей. – Понимаю. Мне надо было помолчать и выслушать её, а я… Но теперь уже не исправить. – А ты попробуй. Подожди денька два, чтобы она успела остыть, и разыщи её. Мне кажется, она сейчас переживает не меньше тебя. – Возможно. Но любви у неё больше нет, иначе она не прогнала бы меня. – Да ты совсем не знаешь женщин! Любой дикарь в этом вопросе разбирается лучше тебя. А вот, кстати, и он, лёгок на помине. Знакомься, Аури, австралийский абориген-полукровка, сын туземки и каторжника. Вот он сейчас и объяснит тебе, как ведут себя разгневанные женщины, у него большой опыт, причём сразу на двух континентах. Аури, скажи, может ли девушка любить, но при этом гнать тебя прочь, ругаться, кричать, что не хочет тебя видеть? Что смеёшься? – Да-да, кричать, ноги топать… Да, злая девушка – это любить. Будет любить! Да… – А что надо делать, чтобы девушка перестала кричать и начала любить? – Вот так надо. Она – злая, ты – добрый. Она – ругать, ты – обнимать. Она – бить, ты – обнимать. Потом – она обнимать. – Ну вот, Фил, смотри, как Аури демонстрирует тебе всю эту науку на Молли. Всего-то две пощечины… ага, третья… всё, видишь, уже обнимаются. И ведь ухажёров у неё хоть отбавляй, а этот страшномордый всё ж таки добился её расположения. Сейчас она просто не в духе – он полез, когда Молли носила эль, вон полкружки пролила. Учись, Фил, главное тут – самому не злиться и уметь спускать женщине любую её затрещину, любое слово. – Между леди и такими девками очень большая разница. Возможно, Беатрис и была тогда обижена, но она сделала свой выбор. И я должен его уважать. Тем более это – верное решение, оно полностью совпадает с моим. Но после всего, что она рассказала, очень трудно с ним смириться. Ладно, Господь учит нас смирять свои чувства. – Но не в этом случае. Боюсь, что он может тебя наказать. – За что? Разве я сейчас совершаю грех? – Да. Ты сказал слово «верное», а это грех гордыни. Откуда ты взял, что это решение верное? А может, наоборот? Гордыней страдали все, кто послал тебя на виселицу. Им тоже казалось, что они поступают правильно. А профессор на свою гордыню наступил, поднял тебя до себя и сказал: «Се – тоже человек». И оказался прав он, а не те. Потому что ему подсказывала любовь, к которой нас Христос призывал. Так что же ты не хочешь прислушаться к любви? Она-то как раз не ошибается. – Так ты считаешь… – Да-да. Живи, как нас учит Отец Небесный и как тебя учил приёмный твой отец. Был бы он жив, наверняка бы посоветовал ещё раз поговорить с девушкой. Просто поговорить, в глаза посмотреть. Там всё будет написано. Что молчишь? – Мне давно пора быть на стоянке дилижансов, а я всё сижу здесь… Даже опьянеть не получается… Я вдруг понял, что завидую тебе, Аури и вообще всем завсегдатаям этой таверны. Ваша жизнь проста и понятна. А я вместе с белой сорочкой и модным сюртуком нацепил на себя столько всего сложного, труднообъяснимого… Совсем запутался в этой паутине… К тому же постоянный страх потерять своё лицо… Наверно, если бы я с детства рос в этой среде, я бы относился ко всем условностям куда спокойнее. Но любое пятно на моей чести тут же ляжет на светлую память профессора Честерфилда. И хуже всего, я не знаю, что он сделал бы на моём месте… Когда мне бывает трудно принять решение, я мысленно представляю, что профессор ещё жив, просто он стоит сзади, и я его не вижу. Я спрашиваю его, и ответ обычно приходит почти сразу. А тут профессор молчит. Может быть, потому что он сам был холостяком. Мы столько говорили с ним, обсуждали всё – от звёзд до строения Земли, от доисторических времён до будущего Англии, – но никогда не затрагивали тему женщины. Действительно, твой дикарь умнее нас. – Хочешь его угостить? – Да, пусть выпьет за меня. И тебе тоже закажу. Но мне уже пора уходить. Спасибо, Джек, что поддержал, рука друга в такой день… это просто подарок небес. – Ты сейчас в гостиницу? – Не знаю. Выйду и посмотрю, куда ноги понесут. Может быть, сразу и уеду, не хочу дожидаться утра, в дороге легче отвлечься от тяжёлых мыслей… Но… Я так ничего и не решил… Что ж, прощай! – Прощай… Аури, посмотри, в какую сторону он пошёл? Ну что? В гостиницу? Нет? Значит, к дилижансам. Чёрт, он сейчас укатит в Дувр, потом на материк, а там поминай, как звали. Аури! Что делать-то? Жалко парня, да и девчонка его, видать, бедовая. Друг для друга созданы. Ну, придумай что-нибудь! Чего ты мне показываешь эту бутылку? Она же пустая. По голове? Ты что, с ума сошёл? – Твой друг лежать. Болеть. Умирать. Не совсем, чуть-чуть. Девушка жалеть. Любить. Он – любить, она – любить. Хорошо. – Эх, этим бы господам хоть кусочек от твоих диких мозгов! Давай! Только осторожней, прошу тебя, помни, это – мой друг! – Аури чуть-чуть… Нежно… Как мама головка гладить… Пять минут спустя – Заносите сюда… Тише-тише, теперь укладывайте… Молли, скорее тряпку, мокрую. Да, прикладывай. А где этот ваш мальчишка? Зови, тут надо срочно отнести письмо одной важной даме. Что значит откуда? Я написал. Почему бы мне не переписываться с важными дамами… Ещё воды, Молли. И найди, чем перебинтовать, что-то кровь всё сочится. Унялась? Ну и хорошо. Кто там, говоришь? Дама? Боится входить? Ладно, сейчас встречу. Вы к раненому, мисс? Да, он здесь, в той комнате. – Он жив? – Пока жив. Но он без сознания. За врачом послали, но найдут ли… Дешевого врача застать трудно, а на дорогих тут ни у кого нет денег. – Как это случилось? Почему? – Филу… ах, да, Артуру не следовало заходить сюда, тут всякий народец бывает. Видимо, кому-то приглянулись его шляпа и кошелёк. – Это я виновата… Можно к нему пройти? – Не знаю, мисс… Вы не боитесь крови? – О Боже… Нет, не испугаюсь. – Молли! Иди сюда, не мешай людям. Вижу, что в себя пришёл. Слушай, а не могла бы ты напоить больного каким-нибудь чаем, от которого он сразу бы заснул? Что, уже заварила? До утра, говоришь, будет спать, как младенчик? Умница моя, что бы я без тебя делал. Что, ещё один посетитель? И тоже к раненому? Проводи, конечно, куда ж деваться… – К вам не заходила молодая девушка? – Девушек у нас много и на разные вкусы. Вы каких предпочитаете? – Тьфу, я не так выразился. К вам леди не заходила? – Сразу бы и сказали. Таких у нас почти не бывает. Но сегодня есть одна. Как я понял, вы её кузен? Они вон там, за занавеской. Ну что? Целуются? – Вы угадали. Слава Богу. Я уже отчаялся их сосватать. – Я тоже. Поэтому и пришлось прибегнуть к крайнему средству. – Так это подстроено? – Ну, не совсем. Шишка на голове вполне натуральная, даже ссадина есть. Кстати, а нельзя ли отвезти раненого в дом вашей кузины? Она бы его там и подлечила. – Замечательная идея! Артур поклялся не переступать порога этого дома, но если его туда внесут… Только ведь он заартачится. – По-моему, он вот-вот заснёт. – Значит, вы и это предусмотрели… – Ну, а что было делать? Он уже на материк собрался. – Не знаю, как вас и благодарить… – Да можно любым способом: хотите – звонким, хотите – жидким. Заодно доставьте маленькую радость и вот этому гостю из дальних краёв, он сегодня от всей души помог вашему другу. – И со всего размаха? Никогда не думал, что татуированное дитя природы своей дубиной сможет в момент разрешить проблему, которая столько времени была не под силу джентльменам. Это символично! И, конечно, требует награды. Да не пробуйте на зуб, в моих карманах не водятся фальшивые монеты. Беатрис! Ну, как он? – Артур уснул. Это очень опасно, да? – Да. Нужен уход и женская ласка. Это самое лучшее лекарство. – Всё бы тебе шутить, Гарри. – Какие уж тут шутки. Экипаж у крыльца. Надеюсь, твой папа предоставит раненому одну из ваших спален? – Я уговорю. Гарри… он меня простил. Я не думала… Притворную, лживую, жестокую… – Зато он безукоризненный. Ох, и семейная жизнь у вас начнётся… Страшно представить… Январь 2010