– Привет, Олег! Сколько лет, сколько зим не слышал твой голос! – Пять. – Что? – Пять лет, говорю, ты меня не слышал. А не видел почти семь. – Н-да, старые друзья, называется. И живём в одном городе. – Не совсем в одном. Я тут уезжал. Но теперь уже прочно в Москве. – За повышением ездил? – Считай, что так. – И в каком вы теперь звании, гражданин начальник? – Полковник... Саш, я тебе вообще-то по делу звоню. – Ну, давай, валяй. В трубке вздохнули. – Мне стало известно, что ты женился. – Тебя это удивляет? – Сам факт не очень. Твою жену зовут Евгения Петрова? – Ну да. Теперь Евгения Белецкая. – Она из Россоши? – Д-да. – Так вот хочу сообщить тебе интересную новость. Жительница Россоши Евгения Петрова восемьдесят первого года рождения умерла более четырёх лет назад. Что молчишь? Ты это знал? Может, тебе ещё назвать настоящее имя твоей жены? Или для тебя и это не секрет? – Уже выяснили? – Выяснили. – Слушай, Олег, приезжай ко мне. Сейчас. Сможешь? Ты же понимаешь, это не телефонный разговор. Или полковники милиции ведут допросы старых друзей только в своих кабинетах? – Не ёрничай, дело действительно серьёзное. Приеду часа через два-три, у меня сейчас совещание. Что там на твоей двери: код или домофон? – Домофон. Квартира сорок семь. – Твой адрес у меня на мониторе. Ладно, жди. Постараюсь побыстрее. Последний год уходящего века был для меня самым тяжёлым. Не успел зализать раны после развода и разъезда с Альбиной, отдышаться от потрепавшего меня дефолта, как пришло известие о болезни мамы. Посоветовался с деканом, и старик сам предложил, поезжайте, мол, голубчик, а то потом всю жизнь себе не простите, что она умирала на чужих руках. Рассеянный склероз, да ещё в такой стадии – это не больше года. Оформим отсутствие как неоплачиваемый отпуск для завершения докторской диссертации, кстати, вот и будет стимул поскорее к ней вернуться. Когда Олег узнал, что я еду в Берёзовое, он только потряс головой и подтвердил, что этот мир тесен. Оказывается, именно там теперь работал Коля Голяков. Когда-то мы учились все вместе на первом курсе юрфака МГУ, жили в одной комнате общаги, делились последними ложками пакетных супов и заумными девчонками с исторического. Но потом я предал наше студенческое братство и поступил в медицинский. И правильно сделал – юрист из меня получился бы неважный. У меня тогда было две страсти: вирусология и поэзия. Но потом стихов стало всё меньше, а научных работ всё больше, и после НИИ я вернулся в свой мединститут уже преподавателем. Ребята же в срок закончили университет и, отслужив после военной кафедры офицерами внутренних войск, продолжали наращивать звёздочки на погонах. Олег, вишь ты, теперь дошёл до ментовского полковника, а Коля уже давно получил должность начальника женской колонии. И не где-нибудь, а в Берёзовом, в каких-то трёх километрах от дома моей мамы. Увиделись мы с ним только недели через две после моего приезда. Матушка и вправду стала совсем плоха. За ней ухаживала Людка, моя сводная сестра. Мама была для неё мачехой, но Людмила её любила, и они долго жили вместе. Расстались только лет восемь назад, когда сестра вышла замуж и перебралась к супругу на другой конец посёлка. Поэтому и разрывалась сейчас между мужем с детьми, работой и умирающей матерью, пусть не родной. С моим появлением Людке стало намного легче. Но однажды к нашему дому лихо подскочил «уазик» с решётчатыми окошками, и из него вышел солидный пополневший Коля, которого так трудно было теперь называть прежним именем, всё просилось на язык «Николай Палыч». С царственным тёзкой у него не было ничего общего, разве только положение царька в своей маленькой империи, обнесённой колючей проволокой. Во всём остальном он был полной противоположностью знаменитому солдафону, старался видеть людей во вверенных ему проститутках, воровках и убийцах и принимал к сердцу все их проблемы. Вот и сейчас, не успели мы тяпнуть по второй рюмашке за встречу, как Коля проговорился, что считает мой приезд подарком судьбы. Оказывается, в колонии, где содержится несколько сотен женщин, уже пятый месяц нет своего постоянного врача, и каждый случай заболевания превращается для гражданина начальника в головную боль. Местным медикам попасть на территорию зоны не так-то просто, у них нет допуска. Да и боятся ехать к рецидивисткам, тем более что предыдущий лагерный эскулап ушёл после проникающего ранения в живот, и сделала это одна из пациенток. Теперь если что серьёзное, приходится везти заключённых на приём в больницу. С конвоем, конечно, со всеми предосторожностями. Саша, ты же врач, не мог бы поработать у нас хоть немного, пока мы подыщем... Вначале я отказался наотрез. Не за тем сюда ехал. На фига мне эти зечки, у меня мать на руках умирающая. Но Коля не сдавался, приезжал ещё раз пять, делая своё предложение всё более заманчивым. В конце концов сломался не я, а Людка. Дом, где доживала мама, должен был остаться сестре по наследству – мы так решили, не весь же век со свекровью жить. А домишко ветхий, шифер на крыше никудышный, забор повалился. Вот Коля и нашёл слабое место. Обещал бесплатно перекрыть крышу – у них как раз новый барак заканчивают, наверняка железо останется. Огород предложил обнести рабицей – в лагере такого добра хоть отбавляй. И посулил провести телефон, который после моего отъезда остался бы Людке. По-моему, это её окончательно купило. Мне же было предложено работать только по утрам – Люда сможет посидеть с больной, её школьная группа продленного дня всё равно только с обеда. В экстренных случаях за мной будут присылать машину. Ответственности практически никакой: смазывать йодом царапины-ушибы да выдавать таблетки от давления и головной боли. А при сложных случаях направлять в больницу, и дальше – уже не моя забота. Только... ну ты понимаешь, Саша, если чего, сор из избы не выносить. Это всё-таки преступницы... Я бы ещё долго артачился, но Людка чуть ли не со слезами стала меня уговаривать. Ей на починку крыши два года набирать, тем более, что было отложено, в девяносто восьмом практически сгорело... Короче, уломала. Стоявшая под замком медчасть выглядела довольно жалобно. Пыль, затхлость, плесень по углам. Из инструментов и аппаратуры только скальпели, градусники и сомнительные тонометры. Да ещё чудовищного вида кружки Эсмарха, явно полувековой давности, с резиновыми рассыпающимися под пальцами трубками. Коля уверял, что где-то должен быть ящик одноразовых шприцев. Но мы его так и не нашли, видно, кто-то из наркоманов успел побывать здесь раньше и приватизировать. Зато в кабинете врача сохранился уникальный старинный шкаф с не менее уникальными медицинскими книгами девятнадцатого и начала двадцатого века. При безнадёжной устарелости содержания их шикарные кожаные переплёты с золотым тиснением вызывали невольное уважение как к авторам, так и к профессии в целом. Почему я не занимаюсь историей медицины, тут наверняка материала на пяток диссертаций... Коля рассказал, что шкаф этот остался ещё от земской больницы. Когда берёзовские медики отказались от такой реликвии, его перетащили в детский дом, что располагался в барской усадьбе. Но после войны детишек перевели в райцентр, а двухэтажный особняк обнесли колючей проволокой и понастроили вокруг бараки – политических становилось всё больше, и прежних лагерей уже не хватало. Тогда шкаф и перебрался в этот деревянный флигель, маленький, но с портиком и лепниной. Здесь проработало с тех пор несколько поколений тюремных врачей, и теперь предстояло хозяйничать мне. Коля старался вовсю. Потребовал заменить в смотровой линолеум, всё покрасить, починить сантехнику. Потом я с двумя конвоирами съездил в город, накупил лекарств и оборудования. И уже через неделю после моего официального вступления в должность мы сидели с Николаем и его заместителем в пахнущем краской врачебном кабинете, отмечая моё новоселье. Колька очень хотел быть прежним балагуром-эрудитом, но зона наложила на него свою печать. Шутки стали плоскими, утончённый юмор медицинских анекдотов до него явно не доходил. И окосел после третьей рюмки, что бывает либо с непьющими, либо с хрониками. Но на непьющего он не похож. Скорее последнее. Только в завязе. Заместитель был помоложе и посмышлёней. Меня ещё стеснялся, хотя я фактически являлся его подчинённым, – судя по всему, Николай впечатлил его перечнем моих степеней и званий. Печально улыбался, когда шеф затянул какие-то похабные частушки, и стыдливо поглядывал на открытую дверь смотровой, где домывали пол заключённые девушки. Разговор естественно вскоре перешёл на представительниц прекрасной половины человечества, тем более что их в этом скорбном месте было более чем достаточно и на разные вкусы. Но разомлевший Коля взялся за сверхтрудную задачу: не только систематизировать баб по степени привлекательности, но и объяснить, почему на одну красавицу ни у кого не встаёт, а другую дурнушку все хотят до икоты. Я пытался охладить его пыл, напоминал, что лучшие умы человечества так и не смогли вывести формулу степени либидо. Но Николай позабыл значение этого слова, и ему почему-то в нём слышалась «обида». Девушки тем временем уже соскрёбывали с линолеума краску прямо у нашего порога. Почему-то мне спьяну захотелось привлечь их внимание. – А как понимают слово «либидо» наши прекрасные дамы? Обе подняли головы. Брюнеточка цыганского типа явно слышала его впервые. Но светленькая с выпавшей из-под платка золотистой прядкой горько усмехнулась. – Вам по Фрейду или по Юнгу? Я даже протрезвел. А она вдруг закусила губу, как-то вся скукожилась, опустила глаза и потащила к выходу ведро с помоями. – Чего ты с ними, Саша, они же дуры. Здесь самый отстой сидит. Дно. – Не такие уж дуры, – покачал я головой. – Не знал, что твои зечки различают основоположников психоанализа. – Вам повезло. Это Студентка. Кличка у неё такая, – пояснил заместитель. – Она и вправду много знает, в университете училась. – А здесь за что? – За всё хорошее, – заржал Николай. – За двойку на экзамене. Не сажают? Тогда за то, что чуваку топором голову отхерычила. Да не простому, вроде какой-то депутат. – Ничего себе! Прямо Юдифь! Заместитель снова вежливо улыбнулся, но Коля, видать, забыл и эту библейскую героиню. К концу дня я уже не помнил о Студентке, да и вообще мало, что помнил. Хорошо, до дома довезли, Людка всю ночь отпаивала меня соком квашеной капусты. На работе я появился среди дня всего на несколько минут, пожаловался Коле на головную боль. Тот понимающе закивал. – Иди, врачу, домой и исцелися сам, а то проку от тебя никакого. Мне понравился этот его перефраз известного выражения. Но совсем, значит, мозги отсохли, а то уж я вчера разочаровался. Просто алкоголь так на него действует. А на меня что, лучше? Всё, объявляю до конца своего срока сухой закон. Я вообще-то не любитель, так только иногда балуюсь за компанию. Какая-то мысль проскочила странная... Ага, про срок. Почему я к себе это слово применил? Я ведь человек свободный, к тому же беспогонный, вольнонаёмный, уйду, когда захочу... Нет, всё равно срок. Только не знаю, какой. Одна мама знает. Нет, не она, а там, на небесах... Назавтра я окончательно отоспался и принялся за дело. А через месяц, к концу августа, обо мне стали говорить не только в районе, но и в области. Звонили Николаю, он уже не знал, радоваться или горевать, что со мной связался. Но начальство из управления исполнения наказаний его похвалило, и мой шеф успокоился. Прежде всего, я провел полную диспансеризацию, то есть осмотрел заключённых. Поголовно. От макушек до пяток, особенно останавливаясь на глотках и гениталиях. Нет, шанкров и других признаков венерических заболеваний я не обнаружил – надо отдать должное местному вендиспансеру, регулярно собирают здесь анализы. Зато лёгкие мне у многих не понравились, и я затребовал сюда передвижную рентгеновскую установку. Покорячились, но дали, думали, я на этом остановлюсь. Ага, размечтались! Не прошло и недели, как я поставил вопрос о присылке на зону временного стоматологического кабинета. Что тут началось! Стоматологи – люди жадные, привыкли к натуроплате, а с зечек что взять. Пришлось крупно поскандалить с чиновниками. Помог еще Колин заместитель, пустил слух, что я тут не случайно, а это теперь такая форма проверки: присылают, дескать, из Москвы крутых специалистов, и они смотрят, как медицинские учреждения работают с людьми за решёткой. Кому сказал об этом, не знаю, но сработало. Приехали. Протезировать не стали, но хоть корешки выдрали и пломбы поставили. И то хорошо. А дальше на меня уже стали обижаться начальники отрядов, конвойные и даже сам Николай. Особенно, когда я потребовал освобождать от тяжёлых работ женщин с менструацией и повышенным давлением. – Пойми, одной сделаешь поблажку – остальные сразу сядут на шею, – убеждал меня Коля. – Ты не знаешь этих баб. Каждая может быть ангелочком, вместе – волчицы. Это я уже заметил. Странная метаморфоза. Заговоришь с любой – милая девушка, милая женщина. Доверительно рассказывает мне о своих болячках, абортах, ждущих её детях. А уж если спросишь, за что сюда попала, вообще пиши мелодраму про несчастную жертву – невинную овечку. И в то же время... Пропалывали однажды цветочки на клумбах, ждали приезда какой-то крупной шишки. Подошёл я к одной, к другой, пошутили, поулыбались. И вдруг какая-то баба бросила мне вслед скабрёзный каламбур, остальные подхватили. И вот уже смотрят на меня десять пар злых, насмешливых глаз, рты одинаково растянуты в гаденьких ухмылках. Похожие друг на друга, отчуждённые, дикие. Не волчицы, скорее гиены, и смех похожий. Как и не с ними только что болтал... Впрочем, были и другие. Инфантильная дылда-Ленка с вечно удивлёнными глазами. Как будто так и не поняла, за что попала в колонию усиленного режима. Между тем совершила она с подругами столь страшную вещь, что удивляться нужно всем нам, а не ей. Убили одноклассницу по техническому колледжу – кажется, так называются нынче бывшие ПТУ. Тупо, садистски. Облили бензином и подожгли. За что – даже толком объяснить не может: не такая была, дескать, и всё. И это – как приговор. А теперь сама Ленка здесь не такая. Не преступница по натуре, криминальных отношений не понимает, пить-курить-колоться не научилась. Ну, и каково тебе, голубушка, в шкуре, вернее, в перьях белой вороны? А сидеть, между прочим, восемь лет... Ещё одна не от мира сего, Валентина. Губы сжаты, глаза остановились, делает всё, как автомат. Осудили девку за убийство её ребенка. Умер непонятно от чего, вскрытие показало, что отбиты внутренности. Обвинили мать, доказали, будто она давно хотела от него избавиться, собиралась аборт сделать. А теперь золовка пишет, что её брат – муж Валентины – признался: это он нечаянно ребёнка уронил. Но на суде никогда этого не подтвердит... Хуже всего состояние у Риммы. И зачем эти идиотки выходят замуж за новых русских? Неужели не понимают, что за каждую копейку в жизни всё равно придется платить, и ежели не трудом, то телом, унижением, свободой, душой своей, в конце концов. Я бы на месте матерей каждую ночь молился: «Избави, Господи, мою дочь от богатого мужа». Но мать Риммы, наверно, этого не делала. Выскочила девчонка лет в восемнадцать, а к двадцати четырем благоверный так её извёл, что пошла она как-то со своим сыном и дочкой погулять, довела их до ближайшего лесочка и повесила обоих на дереве. А потом и сама забралась повыше, петлю приладила и спрыгнула. Её спасли оказавшиеся рядом солдаты. Удрали в самоволку и наткнулись на агонизирующую женщину. Детей вернуть к жизни не удалось. И вот теперь она здесь. Никакая. Что-то механически делает, но, по-моему, даже не понимает, где находится. Я хотел устроить ей консультацию у психиатров, но, оказывается, институт Сербского уже вынес своё заключение. По мнению их врачей, она вполне нормальная и убивала себя и детей в здравом рассудке. Не принято оспаривать диагноз коллег, но, честно говоря, слабо представляю, как это мог сделать здоровый человек... По-настоящему психически нормальных тут, наверно, вообще нет. Так что моё дело только следить за здоровьем их тел и не лезть не в свои дебри. Я ещё порадовался, что Римма не пытается повторить свои суицидные попытки, и вообще пока нет случаев самоубийства. Будто сглазил. Ушел однажды пораньше домой, но не успел отворить калитку, как перед домом затормозила машина. Срочно нужна моя помощь. ЧП. Девушка была вся в синяках и без сознания. Глядя на неё, я никак не мог понять, почему трясущийся конвоир бормочет что-то об отравлении. Но тут я заметил характерные судороги, ввёл ей в желудок зонд и начал закачивать воду. За это время парень успел рассказать мне, что эта... м-м-м, скажем так, плохая женщина работала сегодня с подругами в лесу. Они рубили молодые сосенки, чтобы заменить стойки в курятнике – было тут такое подсобное хозяйство. И вдруг на глазах у нашего героя нагибается она и начинает быстро заталкивать себе в рот какие-то грибы. Конвоир глянул и обомлел – бледные поганки! Не долго думая, дал девке несколько тычков, почти вырубил и стал совать ей пальцы в глотку. Потом, когда чуть не укусила, вставил ей поперёк рта палку, как трензель у лошади. Вроде бы проблевалась, но на обратном пути начала отключаться. Да, сразу сюда поехали, сразу, какая уж после этого работа... Куски грибов больше не выходили, парень хорошо её очистил. Но сок, видимо, успел всосаться, и это может привести к летальному исходу. Я уже двинулся к телефону вызвать «скорую», но тут вошёл Николай. – Я тебя очень прошу, вытащи её сам. – А вдруг не сумею? Возможно, её придется подключать к искусственной почке. И представляешь, что сейчас с ее печенью... – Будь реалистом, Саша! Какая искусственная почка в райцентре! Я даже не уверен, есть ли она в области. Девчонке просто ещё раз промоют желудок и бросят до утра. Здесь у неё гораздо больше шансов выжить – ты же её не оставишь, я тебя знаю. Тем паче это та самая Студентка, что так тебе понравилась. И мне лишние ЧП... – А если умрёт? – Себя не ругай, она сама захотела. А грибной яд на другой день уже не установить. Патологоанатомы что-нибудь придумают. Но, конечно, увидят, что наш придурок её так разукрасил. Совсем это ни к чему. – Ладно, подержи ей руку, я капельницу подключу. Николай прижал её запястье и отвернулся. Крови боится, начальничек. Когда зечки друг друга режут, ему ничего – уже дважды мне таких перевязывать приходилось, где только заточки берут. А как из иголки потекло – ему, видите ли, не по себе. Держи-держи, и смотри, как держишь, чай, не девка, твою мать! Прав был Николай Палыч, просидел я с этой дурёхой всю ночь, отлучался только на кухню, да домой позвонить. Заставил горе-конвоира съездить на место, привести мне остатки тех грибов и поискать таких же целых. Я не специалист в микологии, но, по-моему, съела она очень светлый молодой порфирный мухомор. Он похож на поганку, тоже смертельно ядовит, но всё же не столь безнадёжен. Хотя и этот хрен не намного слаще такой бледной редьки. Измучился я с девчонкой до бесчувствия, под утро уже сам отрубился на соседней койке – в стационаре медчасти их всего три, да и те почти всегда пустуют. Проснулся около полудня и наткнулся на усталый обречённый взгляд. Выкарабкалась, уж не чаял живой увидеть. И сразу злость нахлынула, сколько же ты мне крови попортила, скотина! Что молчишь? Я всё про тебя знаю. Вернее, всё, что записано в картотеке и медицинской карте. Второй раз ты уже, оказывается, пытаешься, первый был ещё на пересылке, когда с моста на пути спрыгнуть хотела. И это значит, что ты зациклилась не на способе, а на самой цели уйти из жизни. – Вы можете говорить? Она с трудом разлепила губы. – Могу. – Назовите ваше имя и возраст. – Зачем? Вы и так знаете. – Проверяю ваш рассудок, неужели не понятно? – Ксения Сторонкина. Родилась в восьмидесятом. – Какое сейчас число и месяц? – Август. Двадцать девятое. – Уже тридцатое. Вы долго были без сознания. Зачем вы это сделали? Молчит. Все те же неживые пожелтевшие глаза. Я померил ей давление, поставил градусник. – Вроде бы умная девка, а способ выбрала какой-то изуверский. Умирать несколько часов в собственной рвоте, с болями... Не понимаю. Уж лучше петля, или вены бы вскрыла. – А вы скальпель дадите? – Ну-у, ты наглая! Я ещё и помогать должен! Не дам. Моё дело к жизни возвращать, а не способствовать. Зачем тебе это? – Значит, придётся стеклом или консервным ножом – обычные нам не разрешаются. Спасибо за совет. Попробую. – Твоё дело. Только не у меня, договорились? Но, может, все-таки расскажешь, зачем? – Хочу. – Это понятно, что хочешь. Но желание просто так не приходит, должны быть какие-то причины. Вот о них и расскажи. Вдруг найдём и другие выходы. – Нет. Я сел на край кровати и взял её за пульс. Хороший врачебный приём: вроде исполняю свои обязанности, и в то же время тактильный контакт, момент доверия. – Я понимаю, Ксюша, тюрьма не для тебя. И срок тебе кажется бесконечным. Ты ведь меньше года просидела? – Да. – Из двенадцати? – Не надо, Александр Александрович. Я знаю, что вы мне скажете. Не тратьте на меня время. Я долго обдумывала. Это – единственный путь. – Ты выйдешь тридцати с небольшим, а может, и раньше. Впереди ещё будет очень долгая жизнь, всё можно успеть. – Не будет. Меня не будет. Будет тупая баба, которой останется только бомжевать и пить. Я уже сейчас деградирую. Не хочу... Ради чего? – Ради жизни. – Её уже нет. На меня все смотрят с омерзением. И это никакими сроками не смыть. Нет, мне теперь до конца только с такими, – она кивнула в сторону бараков. – А я для них… И замолчала. – У тебя есть кто-нибудь из близких? Она проглотила комок и помотала головой. – Совсем-совсем? – Тётка есть. Двоюродная. Но она не захочет меня видеть. – Ладно, Бог с ней. Выпей вот это и попытайся заснуть. Если когда-нибудь захочешь, можешь доверить мне свои тайны. Я, как священник, свято храню такие признания. Вдруг чем помогу. Но только правду. – Я врать не умею. Совсем. К сожалению. Но зачем это вам... – Хочется знать, что за человека я всю ночь вытаскивал с того света. Вдруг мне это зачтётся на небесах. Ксения кривовато улыбнулась и закрыла глаза. Только тут я понял, что так и не выпустил её кисть. Но положил руку, когда девушка уже уснула. Ничего она не стала мне рассказывать. На другой день, прощупывая её печень, я обратил внимание на шрам в низу живота. – У тебя послеоперационный рубец. Что это было? – Кесарево. – Ребёнок выжил? – Да. – И где он сейчас? – Не знаю, – и совсем тихим шёпотом, – теперь уже никогда не узнаю... Я не стал больше расспрашивать. Думал, она дозреет. Но дни шли за днями, а Ксения не хотела посвящать меня в свою трагедию. Она начала вставать, перетёрла в шкафу все медицинские издания, привела в порядок цветы на подоконнике. Я всё чаще заставал её с книгой. Но зачем девушке эти устаревшие исследования... Стал таскать ей из дома русских классиков, фантастику, приключенческие романы, которыми зачитывался ещё мальчишкой, благо мама с Людкой, переезжая сюда, сохранили всю мою библиотеку. Пришлось принести ей и старый Людкин халат – я не подумал купить их для стационара, а по правилам здесь должна быть своя одежда. И теперь, приходя на работу, каждый раз обнаруживал в углу кровати мягонькое домашнее существо в халатике с «Дон Кихотом» или «Капитаном Бладом». Ксюша как-то призналась, что в детстве почти всё это читала, но встреча со старыми друзьями здесь, в неволе, ей особенно дорога. У мамы началось ухудшение, и я несколько дней не приходил на службу. С Николаем была договоренность на такой случай, и он не возражал. Только спросил, что делать с пациенткой. Я посоветовал подержать её на стационаре ещё пару деньков, а потом на две недели освободить от работы. Но, если девчонке станет плохо, сразу мне сообщить. Вроде бы всё обошлось. Когда я появился, тут же вызвал её, осмотрел, назначил курс витаминных инъекций. Ксюша каждое утро аккуратно являлась, ложилась на кушетку и стыдливо приоткрывала полоску ягодицы. Потом благодарила и, опустив глаза, бежала к своему отряду. Преступница, твою мать, уголовница. Зачем мы таких держим за решёткой, чего добиваемся... Уколы закончились, и я долго её не видел. Тем более что у меня появилась новая подопечная. В колонию поступила высокая сутуловатая женщина лет двадцати семи, убившая новорождённого ребенка, Софья Савина. Её тут же прозвали Совой. Очень подходяще, не живёт, а спит с открытыми глазами, большими такими, беспомощными, словно и вправду ничего не видит. Она осознавала реальность ещё хуже Риммы и Валентины. Кукла. Посадишь – сидит, подтолкнёшь – пошла. Но даже на голос не реагировала, только на движения. В пошивочном цеху от неё так ничего и не добились, заставили подметать дорожки. Я сразу заподозрил психическое заболевание. А когда увидел, что она не чувствует боли от ударов прикладом – часовой разозлился, когда к воротам подошла, – тут уж я забил тревогу. Вначале созвонился с Москвой, проконсультировался с главой нашей кафедры психиатрии. Тот подтвердил, что всё её поведение и даже преступление укладывается в симптомы послеродового психоза. И причина понятна. Муж перевёз её беременную в новое село, где она никого не знала. Замкнутая по природе, неохотно шла на контакты. После нападения пьянчужки-соседки окончательно прекратила общаться с односельчанами, занималась только домом, огородом и пошивом пелёнок-распашонок. Перед самыми родами мужа угораздило куда-то уехать на неделю, и всё произошло без него. Никто не знал, когда и как она родила. Ребёнка нашли в скирде соломы, чистенького, аккуратно запелёнатого, но он уже не дышал – умер от переохлаждения. По мнению профессора, женщина, скорее всего, хотела его таким образом спрятать, считала, что дома он в большей опасности. Тогда это не убийство, а неосознанные действия психически больного человека. Я попросил прислать факс, чтобы там стояла подпись этого светила, и помчался с бумажкой в психоневрологический диспансер. Там отнеслись с пониманием: заключённая поступила из другой области, так что изменение диагноза никого из своих не ставило под удар. Показали Савину лучшим специалистам, положили в стационар, и после медицинской экспертизы судимость была снята. До конца октября я Ксюшу почти не встречал. Но однажды вечером, проходя от Николая к своему флигельку, увидел, как три женщины жгут опавшие листья. Фигурка одной показалась мне знакомой. На ходу придумал предлог – надо рассыпать по пакетикам порошковый стрептоцид – и попросил Сторонкину мне помочь. Бабоньки-товарки захихикали, но ничего не сказали. Мы шли с Ксюшей по мокрым листьям. Пахло чем-то особенным, осенним, пряно-горьковатым. И тревожно было от этого запаха, и как-то очень хорошо, словно я вновь попал в свою юность. – Знаешь, по-моему, нужно просто жить и наслаждаться каждой минутой. Даже этот мелкий дождик в чём-то прекрасен, только не все способны почувствовать его обаяние. Да, он, как человек, робкий, ненавязчивый. И эти золотые бляшки под ногами... Это что, берёза? – Да. А дальше уже кленовые. – Вижу. Я часто думаю о твоём решении и всё время с ним спорю. Ты что, до сих пор хочешь уйти из этого мира? – Да. Но не бойтесь, пока вы здесь, я ничего такого не сделаю. – Я? Причём здесь я? – Не знаю... Простите, я сказала глупость. Мы взошли на крыльцо, я, как джентльмен, снял с неё куртку и повесил на стул у батареи. Потом включил чайник, достал из холодильника сыр с маслом, сделал бутерброды, нашел на окне банку с остатками варенья. – Где же ваш стрептоцид? – Сначала чайком погреемся. Ты говоришь, пока я здесь... А я ведь недолго пробуду... Не знаю, зачем я стал рассказывать ей о маме и о рассеянном склерозе. Потом подумал, что у девушки, как у большинства людей, название болезни будет ассоциироваться с рассеянностью и старческим склерозом, и хотел объяснить, что это совсем другое. Но Ксюша меня опередила. – У вашей мамы координация движений уже сильно нарушена? – Да. – А глаза двигаются синхронно или вразнобой? – Пока синхронно. Двойное зрение не всегда бывает. А откуда ты... – У бабушки подруга умирала. Извините... – Ничего. Я прекрасно знаю, какой будет конец и даже приблизительно, когда это случится. Тогда я вернусь в Москву, и мы с тобой больше не увидимся. Обещай, Ксюша, я очень тебя прошу, обещай, что и после моего отъезда с тобой ничего не произойдёт. Ладно? Если что, сразу узнаю, и мне будет очень горько. Она покачала головой. – Ничего обещать не буду. И вообще... Так что развешивать? – Да не нужно. Я сам всё завтра сделаю. Просто увидеть тебя захотел. Соскучился. – Не надо! – у неё задрожали губы. – Пожалуйста, не говорите так... От этого только хуже... больнее... Вы не понимаете... Всякое сочувствие... здесь... После этого кричать хочется... Она схватила куртку и выскочила на дождь. А через неделю я увидел, как они разгружали машину. Одинаково черные галочьи фигуры суетились около фургона. Здоровенные тётки и хрупкие девушки тащили коробки с макаронами, крупой и прочей бакалеей. Тяжёлые. Против живота. И в том числе тащила Ксюша. Я уже усвоил, что с конвойными говорить бесполезно, и отправился прямо к Николаю. – Знаю, ты опять скажешь, что здесь никому нельзя делать поблажек. Но у неё поражена печень, понимаешь? И я не специалист, чтобы определить, насколько. В любом случае в течение года опасно поднимать больше трёх килограммов. Ну ладно, пусть больше, пусть полведра воды. Но не упаковки с продукцией – там шинелей на полтора пуда – и не такие коробки. Коль, я тебя по-человечески прошу, переведи её ко мне санитаркой. Будет мыть полы, помогать на перевязках, если надо, в моё отсутствие таблетки выдаст. Она же неглупая, в университете была. – Не понимаешь ты, Саша, что здесь своя иерархия. Санитарка – тёплое местечко, его дают или на окончании срока или авторитетам. Но я уважу твою просьбу. Только учти, бабы подумают, что ты просто завёл себе любовницу. Ну и пёс с ними. Не отрицай. Им так понятней, а её будут меньше задевать – ты человек нужный. Но когда будешь уходить домой, одну её в кабинете не оставляй. Там же шприцы, колёса, ну в смысле, таблетки, – девчонку могут избить, чтобы это похитить. Ты тогда все двери запирай, а она пусть в передней какие-нибудь плакаты рисует. Я сразу вызвал Сторонкину к себе. – Никаких слов сочувствия больше не будет. Прости. Теперь ты моя подчинённая и скоро увидишь, какой я деспот. Она недоверчиво покосилась. – Ладно, не буду тебя пугать. Принимай хозяйство. Что непонятно, спрашивай. Впрочем, ты и так тут почти всё знаешь. И зови Сан Санычем – короче и привычней, меня ещё мальчишкой так величали. Спустя несколько дней, Ксюша ассистировала мне на несложной операции – я вскрывал нарыв на пальце у пожилой хохлушки. Бабонька вопила, закатывала глаза. Я удивлялся, почему ей больно, ведь всадил столько лидокаина. Но потом понял, что это – просто обряд, раз режут – надо кричать. После всех волнений мы отправили пациентку в барак, я налил по двадцать граммов спирта и нарезал колбасы – надо же отметить Ксюшино боевое крещение в качестве операционной сестры. И вот тогда, разомлевшая от этой капли алкоголя и двух стаканов горячего чая, она вдруг заговорила. Внезапно. Стояла, уткнувшись лбом в заплаканное синеющее окно, и рассказывала ровно, почти без эмоций. А меня колотила дрожь. Я человек нервный, непривычный. В детстве она свою маму видела редко, та всё время путешествовала по северным городам, зашибая неплохие по тем временам деньги. Девочка же воспитывалась у бабушки, интеллигентной, но довольно жёсткой женщины. Бабушка преподавала литературу, была завучем в школе, большинство знаковых людей этого городка были её учениками. Но жила очень скромно, в маленьком домике без удобств, и Ксюша с ранних лет научилась колоть дрова и с мостков полоскать бельё. И ещё научилась легко разбирать произведения классиков, самоучкой освоила старославянский и вообще показывала незаурядные филологические способности. Учителя не сомневались, что она пойдёт по стопам бабушки, а может, и выше, скажем, станет преподавателем пединститута. Но мама хотела для неё другой судьбы. Она вернулась в их город в начале девяностых, когда стали рассыпаться деньги. Успела купить на свои сбережения полдома, хотя двумя годами раньше на них можно было бы приобрести два особняка в областном центре. Но мама не унывала: открывались кооперативы, по телевизору постоянно рассказывали, как люди за считанные месяцы становятся богачами. И она решила, что пришел её час. Двенадцатилетняя Ксюша тоже участвовала в семейном бизнесе, шила пёстрые фартуки и сумки. Но со сбытом у мамы что-то не ладилось. И вот тогда в их доме появился Артём. Он был сыном председателя колхоза. До развала Советского Союза успел поработать секретарём райкома комсомола и заиметь нужные связи. Теперь же ему отошла старая райкомовская «Волга», он мотался на ней по всему району и выбивал какие-то земли для фермеров. Он знал всех и всё мог. Мать полностью попала под его власть. Она стала его любовницей, хотя была старше лет на десять. В каких аферах ей пришлось участвовать, Ксюша так и не узнала, но явно что-то было нечисто. Однажды мама приобрела большущую избу в соседнем селе, и там стали собираться странные компании. Девочка с бабушкой перебрались в купленные раньше полдома, а свою завалюшку продали. Теперь хотя бы не надо было топить печку. Мама всё чаще приглашала дочку погостить в село. Но однажды, когда та приехала, матери дома не оказалось, а был Артём со своими друзьями. Он предложил Ксюше прокатиться с ними до его особняка – построил его совсем недавно. Ей было всего четырнадцать, и она была слишком доверчива... Её насиловали все, она даже не помнила, сколько их было. Потом разом уехали, а она несколько часов лежала на полу, истекая кровью. Доползла до дороги только на другой день, и старик на телеге довёз её до городка. Бабушка сразу обратилась в милицию и сделала только хуже. Начались угрозы. Мать на коленях умоляла забрать заявление, кричала, что хочет жить, что их всех перережут. Ксюша лежала под капельницей опустошённая, и ей было всё равно, что станет с её обидчиками. А через год всё повторилось. Артём тогда так искренне просил прощения, объяснял, что выпил лишнего и не видел, что творили с ней его приятели. А тут посадил в свою машину, отвёз в тот же особняк и проделал всё сам. А когда она сопротивлялась, бил. Жестоко. По лицу и по животу. И так три дня подряд. Её отыскала мама. Артём вывел девочку на порог и швырнул с крыльца. Мама посадила её в свой «Запорожец» и отвезла домой. С Артёмом уже был полный разрыв, и женщина всё больше боялась прежнего компаньона. Тут как раз начались майские праздники. Ксюша снова лежала и снова хотела умереть. А бабушка с мамой обсуждали, как спрятать девочку от мучителя. И придумали. Бабушка уговорила учителей заранее выставить годовые оценки – если что, потом догонит, ещё целый год учиться. И Ксюшу в День Победы отвезли в соседнюю область к бабушкину брату и его дочери, злющей старой деве, которая считала себя великой поэтессой и ненавидела всех, кому не нравились её стихи. Ксюше они тоже не нравились, но она деликатно улыбалась и хвалила. К счастью, у дяди был ещё и сын, который жил на соседней улице, а у него четверо детей – две двойни. И девочка со всей этой кучей троюродных братьев и сестёр ходила в лес, на речку, перезнакомилась с другими юными обитателями посёлка и стала потихоньку оживать. Чувствовала себя не очень хорошо, часто подташнивало, но она не обращала внимания. Поэтесса тем более ничего не понимала в таких недомоганиях. Но, когда Ксюша вернулась, мать заметила сразу и только ахнула. Было уже начало сентября, то есть прошло больше четырёх месяцев, делать аборт никто бы не решился. Мать ездила в область, договаривалась насчёт искусственных родов, но с ними надо было немного подождать. И тут Ксюшу увидел Артём. На этот раз он затащил её в машину уже насильно. Опять привёз к себе домой, но не бил, а, наоборот, хотел помириться. На все его слова она молчала, как партизанка. Только когда он стал стаскивать с неё свитерок, бесстрастно сказала, что не может, потому что ждёт ребёнка. Как он тогда сказал... Ах, да: «Ребёнок – это хорошо, может пригодиться». Он не стал её трогать, отвёз в городок, сунул ей в карман толстую пачку денег и всё приговаривал: «Не вешай носа, Ксю, нас с тобой ждёт большое будущее». И тогда Ксюша с ужасом поняла: если этот ребёнок родится, Артём станет считать его своей собственностью и никогда не оставит в покое. Нельзя было допустить, чтобы это, что сидело в ней, появилось на свет. Она не знала, что мать ищет врачей, ей казалось, что все её бросили. Бабушка же вообще ни о чём не догадывалась. И Ксюша обратилась к чужим людям. Деньги насильника ей в этом помогли. Бывшая соседка созвонилась со своим приятелем-гинекологом, к октябрьским праздникам девочка сбежала из дома и поехала в Энск. Гинеколог был уже не совсем врачом, его уволили несколько лет назад и едва не посадили за подпольный аборт с тяжелыми последствиями. Но он продолжал этим заниматься. Обещал помочь Ксюше в течение двух дней, но запил, и она больше недели за ним ухаживала. Потом долго искал напарника, видно, боялся браться один за такое дело. Не нашёл. Вколол ей стимуляцию, схватки начались, но всё безрезультатно – ребёнок лежал поперёк. Тогда этот эскулап вывел Ксюшу на улицу и сказал, чтобы она шла в больницу. Дошла. Слава Богу, это было недалеко. Там её сразу положили на стол и прооперировали. Мальчик появился на свет семимесячным, но живым. Радость и горе одновременно. Хорошо, что она не убийца. Но его нельзя показывать Артёму, нельзя, чтобы малыш был в её жизни... Ксюша сразу от него отказалась. Ничего не стала объяснять, просто «нет» и всё. И тут врачи насладились своей властью над беспомощной девочкой. Требовали, чтобы она кормила ребёнка грудью, угрожали, что ославят её в газетах, сообщат в школу, приносили малыша к ней в палату и заставляли его плакать. Науськанные ими соседки по палате денно и нощно стыдили её. Ксюша лежала, сжав зубы, и ей в который раз отчаянно хотелось умереть. Но не умерла. Выдержала всё, выписалась, вернулась домой. После зимних каникул пришла в школу и, как одержимая, стала учиться. Это был выпускной класс, и ей многое надо было нагонять. Закончила с одной четвёркой и поехала в университет. Но не в своей, а в соседней области. Чтобы не нашел, чтобы забыть обо всём... Повезло, что в последние месяцы Артём куда-то исчез. Началась студенческая жизнь. Ни с чем не сравнимое счастье. Здесь никто не знал о её прошлом, появились новые друзья, и даже начала наклёвываться первая влюблённость. Только не дай Бог он узнает, что с ней было... Беды вернулись на втором курсе. Умерла бабушка. Не стоило тогда рассказывать ей про роды, она так переживала. И надо было навестить её на каникулах. Боялась встретить Артёма, все годы этот страх. Мама сама приезжала, а бабушку живой Ксюша теперь уже не увидит. Отпросилась в деканате, села в поезд. И сразу напоролась на своего мучителя, прямо на вокзале. Орал, тряс её, спрашивал, где ребёнок. Выпалила всё, и как отказалась, и как ненавидит Артёма, и что убьёт при первом же удобном случае. Многие слышали. Наверно, опять оттащил бы в машину, но на счастье в зале оказалась её первая учительница. Ксюша кинулась к ней, и Артём отстал. Уехала сразу после похорон. Мама позвонила, что приходил, требовал сообщить, где она учится. «Не бойся, милая, я скорее умру, чем скажу». Да-да, именно такая была та, последняя фраза. А через две недели позвонила соседка... Мама лежала в реанимации. Ксюшу туда не пустили, но она заметила, как за дверью мелькнули сплошные кровавые бинты. Ей объяснили, что у мамы теперь нет лица, по нему били молотком. Преступника ищут. Но ей не надо было искать, она знала, кто это сделал. Первой мыслью было купить пистолет. Спрашивала, но никто не стал выводить её на нужных людей. Тогда нашла газовый баллончик и длинный узкий нож-самоделку с наборной ручкой – творение бабушкиного ученика. Никакого плана в голове не было, знала только, что должна убить Артёма. И знала, что убьёт. Точно знала. Села в мамин «Запорожец». Совсем развалился, еле завела. Но всё же довёз до особняка среди полей, спасибо колымаге. Когда подходила, увидела выросшую около ворот кирпичную сторожку. Да, ведь ей говорили, что Артём теперь – крупная шишка, депутат какой-то местной думы. И в криминальном мире авторитет. Такому без охранников нельзя. Но в сторожке никого не было. Перед домом в недрах новенького «джипа-чероки» копался водитель. Ксюшу он знал, кивнул приветливо. На вопрос, где Артём, показал на резную баньку в глубине участка. Её, видимо, недавно топили. Перед входом валялись берёзовые полешки, в пеньке торчал топор. Девушка открыла дверь. Обширный предбанник был завален остатками пиршества, а на широкой деревянной скамье ничком лежал хозяин. Подушка свалилась на пол, голова чуть свешивалась. И по его позе Ксюша поняла, что сейчас сделает: выйдет, возьмёт топор и со всей силы ударит по этой бледной шее. У неё получится, ведь всё детство колола дрова... Она не пыталась бежать. Так и пошла к шоферу с окровавленным топором в руках. От милиционеров тоже ничего не скрывала. Только не знала, что отвечать на вопрос, зачем это сделала. Разве не понятно? Но судьи так и не поняли или сделали вид, что не понимают. Эпизодов о её изнасиловании и побоях на суде не касались. Убийцей матери – она к тому времени уже скончалась – Артёма не признали. Молоденькая адвокатша так и не смогла убедить соседей дать показания, что он приходил к покойной в день, когда её нашли в таком состоянии. Видели многие, но Артёма боялись даже после его смерти. Получилось, что Ксения убила его просто так, из-за «неприязненных отношений», как было записано в протоколе. Но сделала это умышленно, заранее подготовясь. На суде фигурировали даже баллончик с ножиком и показания людей, слышавших её угрозы на вокзале. В результате – двенадцать лет. Могли и больше дать, смягчили из-за «стрессового состояния в связи с травмами матери, нанесёнными ей неизвестным лицом». И почему эти юристы говорят на таком бредовом языке... Пока шло следствие, поняла, что жизнь её закончена, больше уже ничего не будет. Навалилась дикая усталость, сил для борьбы уже не было. Да и не для чего. Хотела только дождаться суда. А потом уже просто искала подходящую минуту. – Имя у меня дурацкое – Ксения. Знаете, что оно означает? – Гостья. – Вот-вот. Пришла погостить в этот мир, а теперь пора убираться. Засиделась. – Опять за старое? Мы же договорились. – Не буду. Но поймите, гостья я, непрошенная, для всех чужая. Ещё в школе считали слишком заумной, друзей было мало. А потом вообще никого. Видели бы вы эти глаза в зале... в суде... И здесь ни с кем. Одна Римма меня понимает. – Ты с ней разговариваешь? – Она почти не говорит. Но слушает, сочувствует. Если бы я ребёнка тогда взяла, со мной бы то же самое было. – Ксюш, я постараюсь тебя вытащить. Слышишь? Лучших адвокатов найду, дай только до Москвы добраться. – Ничего не поможет. Я уже тут немного стала разбираться. К производству могут принять, только если появятся новые факты. А откуда они появятся? Не надо, Сан Саныч, я больше ничего не хочу. За эти пять лет у меня все отбито... да, только год в университете и жила, и то тряслась, что найдёт. Унижения, побои, унижения, страх... До сих пор. Без просвета. Я теперь уже ни на что не способна – ни на любовь, ни на семью. И не надо меня жалеть, вы же обещали. Просто вы тогда просили рассказать, а я всё не решалась. А сегодня вдруг нашло. И давайте не вспоминать об этом. На дворе раздались сигналы вечернего построения. Я подошёл и поцеловал её в лоб, как маленькую. – Иди. И дай Бог тебе терпенья. Откровенность на откровенность. Я стал ей многое рассказывать из своей жизни и не встречал более внимательного слушателя. Вспоминал даже детство, походы-рыбалки, охотничьи байки, студенческие анекдоты. Однажды почитал свои юношеские стихи, и Ксюша неожиданно жёстко профессионально их разобрала. Оказывается, ходила на литературную студию, где был очень сильный руководитель. Выпал снег, на окнах зацветали филлокактусы-декабристы. Работы было немного, и я опять приносил ей свои книжки. Правда, читала она их за столом, где были разложены ватман и гуашь. И, если кто входил, тут же начинала размечать очередной плакат или стенгазету – Ксюше их постоянно подсовывали, на зоне почти никто не умел рисовать. В тот день она закончила «Жука в муравейнике» Стругацких и стала выводить пером какие-то правила распорядка для охранников. И вдруг из стоящего у ворот склада повалил густой дым. Занялось так мощно, что с вышек пришлось снять часовых – люди задыхались. Воняло жжёной резиной, тряпьём и всякими горюче-смазочными. Не знаю, что было на этом складе, но тушить его приехало шесть машин, и пожарные боялись, что огонь перекинется на ближние бараки. Заключённых эвакуировали в два самых дальних, и конвой отправился туда же. Про Ксению просто забыли, мы стояли с ней на ступеньках флигеля и смотрели, как беснуются в вечернем небе дикие пламена. Я так и назвал их пламенами, хотя знаю, что «пламя» не употребляется во множественном числе. Ксюша задумчиво улыбнулась. – Вы были бы хорошим поэтом. Для вас слова живые, и вы не боитесь их расшевелить. – Да я, говорят, и врач неплохой. – Я знаю. Вы можете поднять даже безнадёжного. – Ты о себе? – Нет. Я уже мёртвая. Я хотел возразить, но тут подъехала ещё одна машина, развернулась к нам задом, и из неё потащили длинные серые шланги, у пожарников это, кажется, называется рукавами. Внутри работал мотор помпы, и всё нутро содрогалось. – Хоть бы оставили кого, – ляпнул я сдуру. – Зона всё-таки, заберётся кто туда, спрячется – вот тебе и побег. Ксюша подняла на меня безумные глаза, я и понял, что натворил. – Не вздумай! Тебе ещё три года припаяют. – Пусть. Я всё равно не доживу до лета. Как только вы уедете... – Но какое я имею отношение? – Вы один меня удерживаете. Дайте попробовать... Я вас очень прошу... – Но куда ты пойдёшь? – Не знаю. Мне некуда. Но хотя бы умереть на воле. Не от приклада, не от сапога. У меня уже больше нет сил. Вы же знаете, я не притворяюсь. Не надо меня жалеть. Только... Отвернитесь и дайте мне это сделать. – Ладно, запомни на всякий случай, – я продиктовал адрес моей родственницы, что жила в алтайской староверческой деревне. Заставил повторить. – Если доберёшься, она тебя приютит. Скажешь, что от меня. – Спасибо. – И вот это возьми, – я выгреб из кармана какие-то купюры, но денег было очень мало. – Спасибо. Прощайте! И пошла к машине. В это время над складом полыхнуло, раздались крики. Я оглянулся. Как она влезла в пожарку и где спряталась, я так и не увидел. Я закрыл флигель и пошел искать Николая. Он стоял у выселенного барака и заполнял листы, что протягивал ему пожарник. Заместитель подсвечивал фонариком. – Я нужен? – Да, Саша, подожди. Огонь уже сбили, но, сам понимаешь... Вдруг с кем что случится. Бог миловал, пострадавших не было. Через час я уже был дома. А наутро за мной прислали «уазик» – обнаружили пропажу Сторонкиной. Я изображал искреннее недоумение. Была эвакуирована вместе со всеми. Может, вышла в открытые ворота? Там был усиленный наряд? Тогда даже предположить не в силах. Собаки след не взяли. Охранники побродили вокруг и вернулись ни с чем. Первое время я с ужасом думал, что её вот-вот поймают на каком-нибудь вокзале – не предупредил девчонку, что ей туда нельзя. Спрашивал Николая, не слышно ли чего о беглянке. Но время шло, и я стал надеяться, что ей наконец-то повезёт. Когда ножницы часовых стрелок покончили с уходящим веком, а заодно и тысячелетием, сомкнувшись в верху циферблата, и на экране ящика засветилась двойка с тремя нулями, я попытался загадать желание. Себе, конечно, попросил докторской степени, заведования кафедрой и какого-нибудь завалященького открытия – понимал, что на серьёзное не потяну. И любви мне надо, семьи новой, что это я в сорок лет бобылём остался. Бобыль на бобах... Хорошо бы обыграть в стихотворении, жаль, что не пишу. И Ксюша говорила, жаль. И вдруг вспомнил её всю, подробно, с русыми прядками, расширенными, словно в ожидании боли, глазами, сломанную, ни во что не верящую. И последнее желание сложилось помимо моей воли: пусть у неё всё будет хорошо! По телеку рассуждали, стоит ли считать, что конец века наступил сейчас, или это произойдёт в две тысячи первом. Люда с мужем подливали мне вино и подкладывали в тарелку. А мама улыбалась на стоящую перед ней ёлку. Это были её последние улыбки. Вскоре мама уже перестала нас узнавать, и мы с Людкой не могли оставить её даже на минуту. Николай всё понимал и искренно сочувствовал. На службу меня теперь подвозили по утрам буквально на какие-то полчаса, я осматривал самых проблемных и мчался домой. Ксюшу вспоминал всё реже, стало просто не до этого. Потом полмесяца бессонных ночей. Потом похороны. Мама умерла в апреле, но я остался до середины мая, дождался сорока дней и только после этого отправился к Николаю за расчётом. Расстались хорошо, хотя опять перебрали лишнего, но теперь, напоследок, это уже не имело значения. Коля говорил, что, наконец-то, понял, каким должен быть врач на зоне, и будет драть с моих коллег три шкуры, чтобы привести в надлежащий вид. На кафедре тоже всё решилось. С сентября мне запланировали полторы ставки, но с докторской желательно поторопиться. Не страшно, она почти готовая ждала своего часа больше двух лет, доделать руки не доходили – то развод, то раздел квартиры. Правда, за это время в Европе вышло несколько статей по моей теме, и их анализ необходимо вставить, но тоже не беда: недели на две работы, от силы на три. Заняться всем этим решил с начала учебного года, а пока мне нужен был отдых. Съездил во Францию – давно друг приглашал. Погостил у шурина на даче – мировой мужик, в нашем разрыве с Альбиной больше жалел меня, и отношения у нас остались самые тёплые. Потом я позировал знакомому художнику, разбирал свои архивы, красил лоджию. Короче, всего набралось. Несколько раз пытался созвониться с тётей Симой, что на Алтае живёт, узнать, добралась ли до неё Ксюша. Но с телефоном там проблемы, один аппарат на всё село, сотовые не в чести. Сделал три заявки – всё без толку. Перед дачей написал ей письмо. Представлял, как удивится, столько лет молчал. Но тут повод серьёзный – о маме сообщить. Заодно поинтересовался, не приезжал ли кто от меня. В середине августа навалилась такая жара, что просто мозги плавились. И я долго тупо смотрел на пожелтевший совдеповский конвертик с новыми марками, соображая, кто мог такое прислать. Тетя Сима описывала, что жизнь у неё, слава Господу, хорошая, ровная. Все идёт по закону Божьему, без суеты. А в конце стояли долгожданные строки, что девочка моя в порядке, успокоилась, но очень хочет меня видеть. Почему я тогда рванул на Алтай? До сих пор не пойму. Времени до начала занятий оставалось в обрез, дел по горло. И представлял, когда ехал, не столько Ксюшу, сколько тетю Симу. Мечтал напитаться душевным покоем и алтайскими красотами. Запасся фотоаппаратом и кинокамерой, накупил гостинцев. И вообще не думал о будущем. От станции добирался на попутках, последние восемь километров шёл пешком. Ну и глубинка! Даже не верится, что где-то есть цивилизация. Сельцо рассыпалось у крутого берега реки. Жили здесь не только раскольники, но и бывшие толстовцы, и тётя Сима вышла замуж как раз за одного из них. Но в двадцатом веке население так перемешалось и стало отправлять свои обряды столь замысловато, что их теперь не считают своими ни староверы, ни настоящие толстовские секты, которые ещё сохранились на Кавказе и в Америке. Дом тети Симы я обнаружил сразу, а ведь был здесь ещё мальчишкой – цепка всё-таки детская память. Вообще-то она мне не совсем тётка. Она сестра маминого второго мужа, отца Людки. Получается, что Людмила ей племяшка, а я нет. Но я никогда этого не чувствовал. Принимала нас тетя Сима одинаково и маму очень уважала, правда, сетовала, что мы далеки от Бога. Но она умела любить всех, независимо от веры и крови. Вот и сейчас увидела меня у калитки, пришпилила к верёвке уголок мокрой наволочки и степенно пошла навстречу. Сначала перекрестила и только потом обняла. Но по тому, как обнимала, я понял, что она действительно соскучилась по своему непутёвому Сашке. Зашли в дом, перекрестились на иконы. На стене появился новый большой портрет тётиного мужа в чёрной металлической рамке. Умер лет пять назад. Сыновья разъехались. Так и живёт одна. Посидели, поговорили о маме. Рассказала, как трудно теперь держать скотину, одни куры остались да коза. – Но на твою девочку молока козьего хватило, подлечила немного, а то совсем хворая была. Ну, наконец-то. Самому было неудобно спрашивать. – Я ж вижу, ты глазами всё шаркаешь, ищешь. Не понимаю что ли. – Да нет, тёть Сим, я в первую очередь к тебе приехал, мы ведь столько не виделись... – И-и, будет врать-то. Я б тебе ещё сто лет не вспомнилась. И нечего перечить, старших перебивать. Иди уж, на огороде она, картошку копает. У нас лето короткое, к сентябрю заморозков ждём, вот и торопимся. Ксюша переворачивала тяжёлые комки, разбивала их лопатой, выбирая жёлтые клубни. Выпрямилась, стала поправлять косынку и заметила меня в конце борозды. Она сначала шла медленно, стягивая с себя платок, потом побежала. Нерешительно остановилась в каких-то двух шагах, но я протянул руки, и она прижалась ко мне всем телом. – Я знала... знала, что приедешь... Я во сне видела... И вдруг подняла на меня мокрые глаза, стушевалась, отпрянула. – Простите, Александр Александрович... – Ну, будет, будет. Я тебя тоже во сне видел, – соврал я, – потому и приехал. Да ты никак плачешь? Вот те раз! У тебя же никогда слёз не было. – Научилась. Я тут многому научилась. – В Бога верить? – Не только. Мне теперь часто стыдно бывает. Всё делала не так. И перед вами стыдно. – А вот этого не надо. Просто тебя Бог другим путем вёл. Очень трудным. Как сумела, так и прошла, в селевых потоках нельзя не испачкаться. Главное, что не унесло, и теперь ты сможешь стать ближе к вершине. Благодарная улыбка. – Спасибо, Александр Александрович. Прекрасная метафора. После неё жить хочется. – Сан Саныч. Только Сан Саныч. Ты что же меня забыла? – Забыть вас... Ксюша словно захлебнулась, опустила голову, наклонилась к ведру. Я перехватил дужку, поднял картошку, и мы направились к дому. И только тут до меня дошло. Она же ждала меня все эти месяцы, верила, что я приеду и заберу её. Кто я, какой я, куда я её повезу – всё равно. Я единственный, кто пожалел и поддержал её там, где никто никого не жалеет, и она готова идти за мной на край света. А она нужна мне? О, Господи, я как-то и не думал. Мне уголовницу без документов, беглую убийцу, русскую Юдифь с топором... Привезти в мою квартиру, куда в любой момент может наведаться Николай... Да, наверняка наведается, если будет в Москве. И вообще, зачем мне эта девчонка, что прямиком годится в дочери? Что мне с ней делать? И в то же время не оставлять же её здесь... Когда я в замешательстве, то становлюсь особенно решительным. Это у меня с детства, мама знала и часто посмеивалась. Мой научный руководитель тоже однажды заметил и похвалил за такое прекрасное врачебное качество – не показывать свои комплексы перед больными. Сегодня это расцвело буйным цветом. Я вёл себя, будто давно всё спланировал, и никто не догадывался, какие кошки исцарапали мою душу. Весь вечер отмечали мой приезд, вспоминали родню и старые добрые времена, когда на билет до Москвы не надо было собирать больше года. Назавтра я помог докопать картошку, а потом бродил по селу и делал снимки. Подумал ещё, что кадры с Ксюшей нужно хранить где-нибудь вне дома. Вечером сходили к роднику, который славился своими целебными свойствами. Я даже взял пробу воды – есть у нас лаборатория, которая занимается подобными вещами. Ксюша подоткнула юбку, вошла в ручей, стала умываться и что-то пришептывать. То ли молилась так, то ли желание загадывала. У них тут с этим просто, не то что у нас – раз в году. Когда вернулись, тетя Сима была на богослужении. Я сказал, чтобы Ксюша собирала вещи – завтра уезжаем. Но у неё почти ничего не было, да и ходить в этих староверческих тряпках по городу как-то не совсем... А по Москве и подавно. Перед сном тетя Сима позвала меня в сарай что-то там приколотить. Оказывается, просто предлог, хотела поговорить наедине. – Вижу, духом ты не крепок, не знаешь, что делать (надо же, раскусила). Слушай Бога, он тебе подскажет и приведёт, куда надо. Только о выгоде поменьше думай и больше о душе. И её не погуби. Она грешная, но чище многих безгрешных. – Рассказывала тебе? – Да. Не сказала бы, я и сама бы догадалась – такой ад в себе привезла. Весь белый свет ей постыл, тобой одним только и жила. – Влюбилась что ли? – Не то говоришь. Просто, когда ни Бога, ни образа его перед собой не видишь, начинаешь делать иконы из людей. Вот ты для неё и есть такая икона. А кого ж ей там было ещё найти... Долго на тебе даже пятнышка не будет замечать. Но если что дурное себе позволишь, прозреет, и тогда ей станет куда труднее. Страшные вещи может сделать... – Убить меня? – Убивать она больше никого не будет. Но мир Божий возненавидеть... запросто. Не допусти. Я знаю, не нужна она тебе, как на зверушку ручную смотришь. Потому и поговорить пригласила. Присмотрись. Она не хуже других. Я тебе не навязываю, но больше никто на тебя в жизни так молиться не станет. Знай это. А коль уж совсем не люба – найди ей кого-нибудь. И ещё знай, если опять туда попадёт – и тело погубит, и душу. – Да, она уже пыталась себя извести. – Знаю. И понимаю её. Двадцать лет, а что она видела? Вместо любви – пытка, вместо материнства... сам знаешь. Близких всех потеряла, да потом весь этот ужас, тюрьма. И опереться не на что, к Богу с детства не приучили. Жалела я её, лечила, травами отпаивала, у неё ведь до сих пор желчь по телу бродит. Вот тебе и без медицинского образования, а сразу диагноз поставила... – Спасибо тебе. Ты уж прости, что прислал... – Хорошо, что прислал. Она мне помогла лучше мир понять, я ей. Так, видать, Господь захотел. Ну, всё я тебе сказала, а дальше сам решай. В купе Ксюша куталась в новую пушистую кофточку и рассказывала, как сюда добиралась. Умница, на вокзалы не пошла, голосовала на попутки. И на дворе пожарной части сообразила притвориться пьяной, так что их командир взашей прогнал её за ворота и не догадался, кто она. – Я ведь теперь ещё и воровка. Поняла, что в лагерной спецовке меня быстро найдут, и стащила куртку. Мальчишки мяч гоняли, побросали с себя всё на скамейку, а я и... – Подошло? – Да, впору. Но, видите, ещё один грех. Накапливаются. – Ну, чего ты переживаешь, дурочка! Выкинь всё из головы, почувствуй минуту, впусти её в себя. Полочка мягкая, шоколадка вкусная, смотри, какие поля за окном, какие вон коровы. Этим и живи. – Живу... Я отворачивался от её счастливых глаз и всё думал, куда я дену свою гостью. Вот уж действительно имечко... Домой везти нельзя. Если кто-то заподозрит, что я причастен к её побегу, обязательно проверит мою квартиру. Летом можно было бы снять дачу, но уже на пороге осень. А среди знакомых... И вдруг вспомнил, что Миша, который совсем недавно меня рисовал, на днях уезжает за границу. И надолго. А мастерская у него прекрасная, вполне можно там жить. Только бы успеть его захватить. Успели. Художник даже обрадовался, что я стану за всем этим следить, а то у него однажды было вторжение бомжей, все самовары утащили. Ксюша ему понравилась, но они не успели как следует познакомиться – в ночь Мишу уже ждал берлинский поезд. Мы остались одни. Она ходила, как в музее, разглядывая недописанные полотна и живописно-бесполезный хлам, которым всегда набиты такие мастерские. Глиняные крынки, муляжные яблоки, сухие букеты, чучела птиц. Стены завешаны гипсовыми масками, отливками барельефов, этюдами, постерами и просто случайными картинками. И вдруг лицо у неё напряглось. Я проследил за взглядом и увидел на боковой стенке шкафа шикарный календарь, а на передней странице Юдифь с головой Олоферна. Бедный Джорджоне! И мне ещё когда-то нравилась эта картина! Я отвлёк девушку, быстро скатал календарь и сунул его в мусорное ведро. Первые дни я регулярно приходил. Но потом набил ей холодильник продуктами и укатил в Питер. Пробыл там вместо трёх дней неделю – забыл, что Ксюша боится выходить, ведь её лицо на всех розыскных стендах. Ехал к ней с чувством вины: столько дней девчонка без людей, это не лучше, чем в камере-одиночке. Но Ксюша выглядела очень мило, никакой тоски в глазах. – Ну, рассказывай, что делала? – Читала. – А что телек, не работает? – Работает. Включаю иногда. Но это интересней. Я перевернул обложкой раскрытую книгу и крякнул. Это был альбом-монография по творчеству Босха. – Однако... – Пуссена и Рафаэля я уже прочитала, – улыбнулась она, словно извиняясь. – А это нравится? – Да. Только страдания человеческие он представляет очень однобоко. Тело страдает. Но это не самое страшное. – Смотря как, страдает. Я сейчас из хосписа – конференцию там проводили. Безнадёжные онкологические больные. К некоторым даже близкие не приходят – боятся заразиться. Такие мучения... Но никто на себя руки не накладывает, с достоинством ждут последнего часа. Этих людей можно по-настоящему уважать. – Я поняла, к чему вы это... – Вот-вот, правильно поняла. И ещё вспоминал наши разговоры, когда слушал в поезде передачу о Данииле Андрееве и его жене. У людей отняли абсолютно всё, сожгли его рукописи, дали обоим по двадцать пять лет. А они тогда уже были моими ровесниками, то есть сидеть до старости, никакой надежды, что доживут. А он писал. Все свои труды там создал. Прятал тетрадки. Находили, уничтожали – снова записывал. После освобождения прожил всего год, лежал умирающий и заканчивал эти книги. А она была рядом. И потом всю жизнь хранила, добивалась публикации. Добилась. Но так и умерла с его бумагами в руках – пыталась спасти их от пожара. Слепая совсем, кажется, уже за девяносто. Представляю, какие нравоучительные у меня были при этом интонации и рожа соответственная. Ксюша слушала печально и отстранённо. – В этом и есть героизм, когда терпишь и ждёшь, ни на что не надеясь. – У них была любовь и большое дело. Когда есть хоть что-то из этого, героем стать нетрудно. Страшно, когда ты в пустоте. – Ты хочешь сказать, что тоже так смогла бы? – Она посмотрела на меня каким-то новым глубоким взглядом и тихо решительно выдохнула: – Смогла. Я поверил, и по спине поползли мурашки. И не только потому, что это признание явно относилось ко мне. Ещё пришло в голову, что сейчас убивают своих детей и накладывают на себя руки именно самые сильные женщины. Они могли бы стать героинями – декабристки бы отдыхали, но не для кого. И силы хватает только на последний шаг, чтобы не быть игрушкой в руках денежного мешка... Прости меня, дурака, я больше никогда не буду с тобой так разговаривать... Эта фраза вертелась в голове, но вслух я её не произнес. Постеснялся. К зиме Ксюша немного осмелела и стала выбираться из дома. Ее русые волосы отросли до лопаток, и она на людях распускала и свешивала их чуть ли не на самые щёки. Лоб стала прикрывать длинной чёлкой – ей это не очень шло, но так безопасней. Познакомилась с двумя подъездными старушками, и одна из них оказалась сотрудницей Третьяковской галереи. Ничего особенного, обычная пенсионерка, что сидит истуканчиком в зале и смотрит, чтобы посетители рамы не ковыряли и усы портретам не подрисовывали. Но она стала бесплатно проводить туда Ксюшу, и девчонка вскоре облазила все помещения вплоть до служебных. Таскалась за экскурсиями, пристревала к спорам, которые иногда устраивают перед картинами специалисты. Я и не заметил, как она начала разбираться в русской живописи, сдружилась с парой пожилых искусствоведов и теперь часами болтала с ними по телефону. И все темы какие-то несъедобные: считать ли Врубеля продолжателем французского импрессионизма или он – основоположник новой школы? Классифицируют, как наколотых бабочек. Что-то мне в этом не нравится. Чета искусствоведов вывела её на другие тусовки. Девочка развивалась на глазах, стала самостоятельней, уверенней. Даже походка изменилась – ходила теперь легко, стремительно, не спотыкалась, как в первые дни на московской земле. Я за неё уже так не беспокоился, хотя в дом по-прежнему не приводил. На всякий случай. У меня были в это время свои проблемы: ВАК тормозил защиту, я понял, что лучше перенести её на следующую осень. Студент, у которого я был научным руководителем, попался с наркотиками, пришлось его вызволять, даже с Олегом связывался. Помог он тогда, спасибо старому другу. Во время летних экзаменов я гостил у Ксюши в мастерской почти ежедневно. Студенты меня настолько энергетически отсасывали, что восстановиться самому было очень трудно. А тут похлебаешь борща, посидишь, поболтаешь, примешь ванну и на боковую. А утром заметишь, что рубашка постирана и выглажена, карман – Бермудский треугольник зажигалок и авторучек – зашит и молния на кейсе больше не застревает. Хорошо всё-таки, когда в доме женщина. Но не насовсем, не эта и не для меня. Сессия закончилась, и я внезапно оказался в середине лета. Как проснулся. Июль, жара, а я ещё ни разу не купался. Позвонил Ксюше, та тоже на речке не была. Предложил по горячке съездить на турбазу. Она долго дышала в трубку, потом тихо спросила: – А разве там не как в гостинице? Разве нет регистрации? О, чёрт! Забыл. Ведь она же без паспорта. Сколько над ней ещё будет висеть это проклятие! Ладно, придумаем что-нибудь другое. Позвонил шурину, напросился, сказал, что буду не один, родственница с Алтая приехала. Если Альбина узнает, вспомнит про тетю Симу, её родню и не удивится. Мы уже подъезжали, когда мне пришла мысль, что лучше там называть Ксюшу другим именем. Бережёного Бог бережёт. Сказал ей об этом и стал перечислять имена, примеряя их, как босоножки – какое лучше обхватит. И почти сразу выплыло «Женя». Не знаю почему, оно мне раньше даже не нравилось. Прожили у Юры две недели. Бродили по лесам, жарились на мостках в ближней протоке, плавали до посинения. Ксюша-Женя оставляла нас далеко позади в ловле на удочку. Но мы добирали своё, походив по камышам с бреднем. Потом она с Юриной женой чистила рыбу, шурин как-то по-особому жарил, а я лежал, делая вид, что читаю научные статьи. Притворялся. На отдыхе у меня мозги расслабляются и ничего не держат. Накануне отъезда мы с Юрой возвращались из соседнего села и решили поваляться на сохнущем сене – в кои-то веки нам, горожанам, такая радость. Он долго смотрел на кружащих в небе береговушек и вдруг спросил: – Саша, а почему ты её так боишься? Или себя? Я сразу понял, что речь идёт о Ксюше. – С чего это ты решил? – Вижу. Упорно стараешься играть роль опекуна и уже почти вжился. А ведь тебя к ней тянет. Про девчонку уж не говорю, влюблена давно и безнадёжно. Чем она тебе не пара? Молода? – И это тоже. Много причин. Но не странно ли, что ты, брат Альбины, сватаешь мне другую женщину? – Альбина – искательница приключений, что вы разбежитесь, было видно с самого начала. Нашла себе этого хмыря, катается по заграницам – флаг ей в руки. Но ты... Тебе же нужна семья, дети. Неужели ты не хочешь наследничка потютькать? И лучшей жены... – Мне кажется, ей больше подойдёт кто-нибудь из молодых. – Дурак ты, совсем дурак. Я тут подглядел: вошла она в твою комнату, прижала к лицу подушку и вдыхает твой запах, прямо, как воду пьёт. И чего тебе ещё нужно... Он встал, отряхнулся и пошёл к дороге. Я с трудом его догнал. А через два месяца мне стал её сватать уже Михаил. Он вернулся в начале августа. Ксюшу выгонять не стал, наоборот радовался, как она всё прибрала и отчистила. А потом загорелся идеей её писать. Вначале она позировала ему в каких-то драпировках и огромных шляпах с перьями – Мишка любит такие ретро-детали. Но однажды Ксюша позвонила мне и долго мялась. – Сан Саныч, Миша просит ему ещё попозировать. Безо всего. Это плохо, да? – Почему? Тебя же не в порнофильме заставляют сниматься. Быть натурщицей у хорошего художника – дело почётное. Тем более у тебя тело красивое, стоит увековечить. – У меня? Это с таким-то шрамом? – Ты чего, шрама стесняешься? – Конечно. – Ну и глупа ты, мать. Только по малолетству и прощаю. Затеплилась тогда мыслишка, вдруг у них что-нибудь сладится, ребята молодые, кровь горячая. Какой бы у меня камень с души свалился. Но потом вспомнил, как Миша мне однажды признался: не может он жить со своими натурщицами. Либо после сеансов женщин в них не видит, либо после секса рисовать не хочется. Но оказалось, что на этот раз он пытался отойти от своих правил. И облом... Я шёл с работы, на пороге кофейни меня кто-то окликнул. Мишка сидел там с друзьями, и был слегка подшофе. Тут как раз освободился соседний столик, и мы туда отсели. – Слушай, чего ты девку мучаешь? Я опешил. – Она тебе мешает? Так и скажи, я ей что-нибудь другое найду. – Ничего она мне не мешает. Я там и бываю редко, и не вижу её почти – всё на антресолях с книжкой сидит. Наоборот, приятно, что в моём хламовнике есть, кому поплакаться, когда не пишется. Ты не думай, что я немного принял. Вернее, думай, это даже хорошо, стрезва я бы тебе не признался. Было мне тут хреново, а она такая милая... светлая такая... Тебе этого не понять, для тебя человек – сгусток жил, кишок и слизи, а я как художник смотрю. Короче, стал я к ней подбиваться. А она призналась, что любит другого. Я спросил, уж не Сан Саныча ли? Она подтвердила. Почему-то всё время повторяла, что не достойна тебя, и чуть не плакала. Мы полночи просидели, держась за руки, как брат с сестрой. Я предлагал поговорить с тобой, но она просила молчать. Я бы и не сказал, но, видишь, вот принял... Да должен, должен ты знать, что же это такое! Целый год её мурыжишь, а она сидит и ждёт... Прямо Сольвейг... – Нет, она Юдифь, – сказал я вполголоса. Тихо сказал, для себя, не думал, что услышит. Но у художников все органы чувств обострены. – Почему Юдифь? Ничего похожего. Та была лгунья, умела себя подать, очаровать. А потом предательски нанесла удар и сбежала. Разве Ксю на такое способна? – На удар? Способна. Каждая женщина способна, если её довести. – Наверно, ты прав, – Миша задумчиво потягивал слова и вино. – Я просто не люблю этот персонаж и однобоко его вижу. А вообще-то Юдифь – героиня, спасла соплеменников. Ассирийцы бежали, увидев голову своего начальника на стене осаждённого ими города. Ксю из той же породы решительных женщин, я это чувствую. Только словно чем-то связана, какими-то путами. Но она настоящая... Не знаю, как это выразить. И чего ты ещё ищешь... Почти слово в слово, как шурин. Бывают дни, в которых событий больше, чем за полгода. Я только вышел из кофейни, как столкнулся с Ксюшиной искусствоведкой. Идти нам с ней было по пути на одну и ту же остановку, разговорились. И тётенька на меня напала. Начала вроде бы тихо-мирно, спросила, поступала ли Ксюша летом в Академию искусств. Я честно ответил, что нет. И понеслось. – Почему? Почему она не хочет учиться? Я знаю, что у неё плохо с деньгами, но есть же бесплатные бюджетные места. Я о ней уже говорила, да я уверена, Ксения и так бы прошла. Она очень талантлива, эрудиция для провинциалки просто потрясающая. И вкус. Сейчас в искусствоведы лезут всякие проходимцы, и такие, как она, на вес золота. Почему, почему вы её не уговорили? Что я мог ей сказать? Что для Ксюши закрыты все вузы? Да что там, даже по улице она до сих пор ходит с опаской... И уже у самого дома встретил Альбину. Не видел её около года, постояли под дождичком, поболтали. Потом предложил зайти кофе попить. Не отказалась. Заварила всё, разлила, даже не спрашивала, где что лежит, помнит ещё мои привычки. С новым мужем у неё всё тип-топ, а вот с творчеством проблемы. Она обычно рабочие записи делает дома и уже с ними ходит по студиям. Супруг купил хорошую звуковую аппаратуру, комнату оклеили какими-то специальными обоями под пробку, окно во время записи затыкают матрацем, чтобы со двора не доносились звуки. И вдруг неожиданное препятствие: сосед. Как только включается синтезатор, этот идиот начинает молотить в стенку. Или дрелью принимается работать, или в дверь стучит. Муж пытался ему объяснить, что шум не надолго, как-то даже деньги сунул, чтобы тот не мешал. Алкаш после этого совсем с цепи сорвался. Теперь уже долбит к ним по поводу и без повода, особенно когда хочет похмелиться. При этом от него то и дело доносятся вопли пьяной компании, под которые тоже ничего не запишешь. И деваться некуда – у второй комнаты лифт рядом, постоянно грохочет. – Да, надо было тебе в эту двушку въезжать. У тебя теперь машина, и близость к метро без разницы. А тут с соседями договориться легко. Вернее, с соседкой, слева-то уже стена. А у этой дочка учится на пианино и весьма слышно занимается. Определить, что в такие-то часы она тебе будет мешать, а в такие – ты ей. И окно затыкать не надо – через лоджию всё равно звуки не доходят. Не думал я, что Альбина так уцепится за мои слова. Оказывается, у неё горит несколько проектов. Ну, поживи у меня, Саша, ну, выручи! Как после такого откажешь... Короче, решили на время поменяться. И тут до меня дошло: я ведь туда могу спокойно забрать Ксюшу. Прописан-то всё равно здесь останусь, а искать её в квартире моей бывшей жены никому в голову не придёт. Мебель перевозить не стали, только компьютер, шмотьё и книги. Прикинули пока на год так, а там видно будет. Только перебрались, и Ксюша успела привести в порядок одну из комнат, как зазвонил мобильник. Знакомый из ВАКа предупредил, что их торопят с защитами, моя диссертация стоит второй в списке и времени осталось совсем ничего. Бедная Ксюша! Я носился, как угорелый, каждый день надо было попасть в десяток мест. И она взяла на себя обязанности не только домашнего повара, уборщицы, кастелянши, но и моего секретаря. Записывала всё старательно, напоминала, сортировала бумаги. Не знаю, что бы я без неё делал. Я пригласил Ксюшу на защиту. Договорились, пусть держится в сторонке, просто как одна из гостей (опять это совпадение с именем!). Но в конце банкета мне стало нехорошо. Вроде и выпил немного, скорее всего, реакция на длительный стресс. И Ксюша на глазах у всех повела меня к такси, да ещё села со мной в машину, поломав свое инкогнито. Ночью у меня открылась рвота, и мучила дикая головная боль – проклятая судьба овнов, вот и не верь после этого гороскопам. Ксюша не отходила, отпаивала анальгетиками, держала пульс и шептала, что всё сейчас пройдет. Врач с пациентом поменялись местами. Утром я увидел её, скорчившуюся на маленьком диванчике. Видно, повалилась без сил, даже одеялом не накрылась. У меня от стыда перехватило горло. Ну что, господин новоявленный доктор наук, ты и после этого будешь считать, что в чём-то выше её? Я поднял Ксюшу на руки и перенёс на свою кровать. Сел рядом и прижал её пальцы к своему лицу. – Прости меня. Я когда-то говорил, что я деспот, а ты не верила... – Что вы... зачем так... А в глазах надежда и ожидание. И губы приоткрылись, словно хочет что-то спросить. И вправду, чего тебе ещё нужно, старый козёл, чего ты ищешь... ...И напрасно я так боялся близости. Мне казалось, что после насилия и душевных травм у неё закрепится отвращение к сексу. Но Ксюша была по-детски доверчива и очень ласкова... А потом она сидела, прикрывая грудь одеялом, и тихо рассказывала. И это не были пылкие признания возлюбленной, скорее так могла бы делиться своими переживаниями дочка с отцом. По её словам, всё началось в самую первую минуту, когда она увидела меня на пороге медчасти. Это было каким-то наваждением, словно ожили книжки, что она читала в юности: старинный флигель с колоннами и человек с лицом Чехова. Островок памяти, островок мечты посреди зоны, вышек, конвоиров... Сначала её потрясло это несоответствие, но потом вспомнила, как Антон Палыч лечил каторжан Сахалина, и всё сошлось, словно так и было задумано. Что она увидела во мне от Чехова, я так и не понял, черты лица у меня совсем другие, да и очки надеваю, только когда читаю. Видимо, это был некий собирательный образ. Я напоминал ей земских врачей и вообще интеллигенцию столетней давности. И Ксюше хотелось быть как можно ближе, она даже специально напросилась тогда отскрёбывать полы после ремонта. Говорила, как смущалась во время осмотра и как в течение нескольких дней носила на себе ощущение моих пальцев. А потом... После отбоя бабы в бараке наказывали какую-то зечку. Ксюша вступилась и тоже схлопотала. Не спала до рассвета, думала, как сделать, чтобы всё побыстрее закончилось. А после завтрака их повезли в лес за сосенками... Когда пришла в себя и увидела, что не удалось, было уже утро другого дня. Я спал на соседней кровати, и она поняла, что мне пришлось провести здесь ночь. – И горько стало, что не смогла, и стыдно перед тобой, и так хорошо... Ты рядом. А вскоре вообще присел ко мне на постель, ругаешь меня. А я глаза отвожу, бурчу, чтобы только себя не выдать... Призналась, что ей вообще было трудно встречаться со мной взглядом. Привыкла, только когда стала у меня работать. И как боялась, что я узнаю про подробности убийства, хотя понимала, что я не могу не знать. И как не хотела о себе рассказывать, хотя чувствовала, что я один смогу её понять. Боже мой, она всё держала в памяти, даже незначительные слова, взгляды, прикосновения! И на зоне, и потом. Мне стало не по себе. – Я и не знал, что в тебе сидит атавистичная прошловековая гимназистка, которая влюбилась в учителя и запоминает все знаки внимания своего объекта. Она застенчиво покивала. – Я понимаю, это смешно. Но ты должен знать, какая я дура. Теперь должен. Чтобы не обольщаться. Но это... это – единственное, что у меня не могут отнять. Если я опять попаду туда, это останется во мне и даст силы. Не бойся, я теперь всё выдержу, особенно после сегодняшнего. Я буду постоянно думать, что ещё увижу тебя. И не важно, как ты проживёшь эти годы, какие женщины у тебя будут. Ты ведь меня не забудешь? – Ксюша, о чем ты? – Я знаю, не забудешь. Чувствую. Не смейся над этой ерундой, что я тебе рассказала. Не такие уж это мелочи. Они помогают... из-за них ты всё время со мной... В голове всплыли слова тети Симы, что Ксюша будет всю жизнь меня боготворить. Вот, оказывается, как это бывает. Что я мог после этого сказать? Только перейти к бессловесным действиям... Никогда я ещё так не рвался домой, как в эти первые медовые месяцы. Я во всех смыслах чувствовал себя двадцатилетним, даже начал дурачиться и отмачивать совсем не свойственные мне штуки. Первой жертвой моих новых выходок стал тот самый сосед-алкоголик. Он уже как-то бубнил в нашу стену, не раз звонил, спрашивая Альбину, и вообще не мог понять, куда подевались прежние хозяева. Потом затуманенные мозги вычислили, что произошла смена декораций. Узнал, что Альбина не выписывалась, и решил, что она просто сдала квартиру. Ну, а дальше всё логично: либо плати ему дань, либо он сообщит в налоговую. Заявил об этом Ксюше, когда меня не было дома. Она забеспокоилась – только представителей закона нам не хватало. Я всё думал, где нам с ним лучше поговорить. К нему заходить опасно, мало ли кто там будет, к себе пускать – ещё хуже, вдруг учинит драку и сломает что-нибудь из Альбининых вещей. Но тут глянул в окно и заметил, что он входит в наш подъезд. Я сунул в карман скальпель и двинулся к лифту. Когда дверцы открылись, я толкнул его в грудь, вошел в кабинку и нажал кнопку последнего этажа. Жрец зелёного змия изрядно удивился, видимо, ещё не сталкивался здесь с подобной бесцеремонностью. На полпути к вершине я ударил по кнопке «стоп» и начал свою речь. – Значит так, сунешься к моей бабе или спросишь у неё хоть копейку – я начинаю нарезать тебя кусочками. Понял? – я говорил нарочито гнусавым голосом – полезно было общение с уголовницами. – Вот эта штука всегда со мной, – я показал скальпель, – и я имею право её носить, а ты нет. Догадался почему? – Врач что ли? – неуверенно спросил он. – Вот именно. Патологоанатом. Трупы лечу. Сначала их делаю, а потом градусник ставлю. В задницу. И справку даю. И тебя так обслужу. Поотрезаю тебе всё, а потом напишу, что умер от сердечной недостаточности. И печать свою поставлю, и подпись. И никто проверять не станет, потому что это – моя работа. Главное – чтобы бумажка была в порядке, а она будет, это я тебе обещаю. Ну что, хочешь связываться с врачами по трупам? Глаза у мужика уже пёрли из глазниц, он задыхался, хотя я его даже рукой не коснулся. – Значицца так, – я уже говорил с интонациями Глеба Жеглова, направляя скальпель к его горлу, – я для тебя Сан Саныч, жена моя – Ксения. На вы. И чтобы ни звука от тебя не слышал, понял? А то за себя не отвечаю. Я вновь нажал верхнюю кнопку. Когда поднялись, указал скальпелем на дверь. – Выходи. По лестнице пройдёшься. Тебе полезно прогуляться, как врач прописываю. И поехал на свой этаж. Рассказывал эту сцену Ксюше, хохотал до упаду. Доктор наук в роли врача-маньяка! И почему я решил представиться патологоанатомом? Не любил трупы ещё с первого курса, когда мучили лабораторными в анатомичке. А она целовала мне щеки и шептала: – Зачем ты так рисковал? О, Господи, зачем... Это было странное время. С одной стороны, мы становились всё веселей и беспечней, с другой, жизнь все чаще напоминала моей девочке о её бесправии. Особенно много неприятных минут, сама того не зная, доставила Ксюше ее благодетельница-искусствоведка. То пыталась устроить в какой-то музей и удивлялась, почему та ни в какую не соглашается. То подбила написать статью в журнал, отнесла её и не понимала, почему Ксюша не приходит за гонораром. Редакция недалеко, надо просто взять паспорт и подойти... Знала бы она, как это непросто. Отсутствие паспорта и других документов чувствовалось всё острее. Вокруг несся бурлящий поток жизни, а Ксюша не могла в него войти. Работа, учёба, поездки – всё было для неё закрыто. И не только это... Однажды мы оказались в лифте с молодой мамой и годовалым карапузиком. Он, вернее, она – это была девочка – сидела на стульчике-каталке и, как зачарованная разглядывала Ксюшу. А у той глаза слезами наполнились. – Хочешь такую? – спросил я, когда мать с дитём вышли. – Ты же знаешь, мне нельзя, – с трудом выдавила Ксюша. – Почему? После кесарева прекрасно рожают... И осекся. Она имела в виду не это. – Меня ни в один роддом не возьмут. А если даже возьмут, как я его зарегистрирую... Что же ему тоже трястись по жизни безбилетным пассажиром... Я обнял её за плечи. Они вздрагивали. Настоящие преступники как-то добывают себе фальшивые документы. Но что делать законопослушному человеку, оказавшемуся вне закона? Куда податься? Я мучил себя этим вопросом и не находил ответа. День был, совсем как на старых первомайских открытках – солнце, новорождённые листья, расцветающие вишни. Я возвращался с конференции, заехал на Сретенку и вдруг услышал визг тормозов, а за ним странный глухой удар. Оглянулся. Вокруг развернувшейся поперек дороги бежевой «газели» собиралась толпа. Нехорошая, слишком плотная. Такие не бывают при обычном столкновении, только когда есть жертвы. Я стал протискиваться. У передних колёс лежала девушка в задравшемся зелёном платье. Ноги дрожали, изо рта текла струйка крови. Я сразу понял, что положение безнадёжно. Но до Склифа было подать рукой, и я кинулся к стоявшим у обочины «Жигулям». – Помогите довезти, может, удастся её спасти! Мы с водителем затащили пострадавшую на заднее сидение. Я сел рядом. Девушка уже не дышала. Я открыл её сумочку. Слава Богу, установить личность будет несложно, паспорт с собой. И тут меня словно током ударило. Паспорт! Ей он уже не понадобится, а Ксюше... Это же спасение! Я приоткрыл а-ля малахитовый переплётик. Да, примерно тот же тип лица, и всего на год моложе. Это не может быть просто так, это – рука Провидения... Я незаметно сунул паспорт в карман пиджака и ещё порылся в её вещах. Других документов не было. Значит, я своими руками сделаю её неопознанной. Гадко, подло... Уймись, дурак, это нужно живым... В больнице подтвердили, что она умерла, записали наши с шофёром фамилии и отпустили. Я чувствовал себя преступником. Впервые за много лет страшно хотелось курить. В ближайшем скверике я сел на скамью и вновь раскрыл блестящую чёрно-зелёную книжечку. Вот те раз, она ещё и не москвичка, прописана в Россоши. А зовут... Меня снова тряхнуло внутренним разрядом. Её звали Женей, именем, которое Ксюша себе уже брала. Евгения Петрова. Прямо советский классик, только в женском варианте. Что ж, покойся с миром, новопреставленная Евгения, прости, Господи, грехи её вольные и невольные... Ксюша стояла перед зеркалом, сравнивала себя с фотографией и кусала губы. Потом подошла и уткнулась лицом в мою грудь. – На что ты идёшь ради меня... – Не переживай. Значит, так надо, это судьба. Зато ты теперь всё можешь. – Но её же будут искать... – Если будут, найдут и так. Но тебе теперь не надо прятаться от каждого милиционера. Ксюша была даже чем-то похожа на погибшую, только цвет волос другой, Евгения – шатенка. Но всё-таки не она. Надо сменить паспорт. К счастью, ехать туда теперь не обязательно, можно прописаться на новом месте и потерять. Так, это мысль. Хорошо бы ещё изменить что-то в данных. Фамилию... Евгения Белецкая – никто не станет искать. Но это значит, что в моём паспорте тоже появится новый штамп. И надолго. Я понимал, что для Ксюши это будет очень серьёзно, куда серьёзней, чем когда-то для меня. А сейчас? Готов ли ты взять в жены девушку с таким прошлым? А если всё откроется? Готов пройти через круги ада судов, свиданий, ожидания? Через сочувствующие взгляды и насмешки за спиной? Готов не предать её, что бы ни случилось? Вот он, настоящий экзамен на прочность, до сих пор у тебя ещё таких не было. И если уважаешь себя как личность, должен его пройти. Делать всё это лучше было не в Москве. И я связался с Михаилом: у него много знакомых по сёлам – то этюды там рисовал, то в трудную минуту калымил на фотопортретах. Миша вывел меня на решительного, изрядно пьющего главу сельсовета в чернозёмной глубинке. Мы созвонились, и в конце июня я с Ксюшей отправился в этот заповедник непуганых оптимистов. Василий Кузьмич оказался крупным, кряжистым мужиком предпенсионного возраста. Шумно, бестактно допытывался, чего это я не в столице свадьбу играю. Пришлось выдумать, что бывшая жена ревнует и начнет строить козни. А когда уже всё произойдет, поздно ей будет пить боржоми. Поначалу этот Кузьмич явно собирался меня хорошо потрясти в плане денег. Но когда узнал, что я врач, погрустнел, стал заискивающе поглядывать, и я понял, что судьба моя и здесь исполнять свои профессиональные обязанности. Осматривать пришлось не только его самого, жену и детей, но даже престарелую тёщу, которая, кстати, оказалась здоровее всех. Навыписывал им лекарств, пообещал прислать брошюры по лечению растительными ядами и сделал супруге Кузьмича два сеанса массажа. Зато и отнёсся он ко мне, как к родному: прописал Ксюшу... нет, уже Женю к какой-то бабуле и зарегистрировал наш брак единым махом без всяких там белых платьев, цветов, свидетелей и фотографов. Правда, потом погуляли в его семейном кругу, как без этого... Погостили мы там неделю и рванули на юг. И уже никаких препятствий, семейный номер в гостинице, улыбки, поздравления новобрачным – посмотрели таки на дату в штампе. Я ходил с ней в обнимку по сочинским улицам и слышал вслед приглушенные завистливые комментарии: подцепил, дескать, старый козёл клёвую девчонку, а она, дура, теперь от него тащится... В море Ксюша словно растворялась, могла плавать часами. А потом лежала на надувном матрасе и говорила, что сейчас растает, как пломбир. И действительно была молочно-белая, прямо Снегурочка среди этого почерневшего пляжного мяса. И, конечно, обгорела, даже жар поднялся. А я смазывал её сметаной и слизывал. Негигиенично, но очень вкусно... Когда искусствоведша узнала, что Ксюша вновь не поступала в Академию, меня эта дама чуть не убила. Что вы делаете, годы идут, нельзя так легкомысленно относиться к своей жизни и искусству... Не помню, как и чем оправдывался. Я уже и сам стал думать, где бы приобрести Ксюше документ об окончании школы – тогда откроется путь во все вузы. И вдруг увидел в подземном переходе на «Пушкинской» мальчика лет семнадцати со странной табличкой на груди: «Дипломы». Выяснил, что сие означает. Ну, то самое, на что я и подумал – делают «липу». А школьный могут? Элементарно. И не очень дорого. Только зря не сразу вузовский, у них всё, как следует, на настоящих бланках. Я сказал, что не хочу лишать свою девушку удовольствия побывать студенткой. Парень явно не понял. Но дал контактный телефон. Честно говоря, думал, кинут меня, как лоха. Держал свежезаполненную книжечку с отметками и не верил своим глазам. Преподнёс Ксюше на Новый 2003 год, знал, как она обрадуется. Готовилась очень основательно. Искусствоведша познакомила её с кем-то из преподавателей. Пришлось раза три заплатить им за репетиторство, но брали по-божески, а я понимал, что они могут помочь на экзамене. Не знаю, они ли посодействовали или Ксюша и вправду такая умная, но прошла легко, прямо впорхнула туда. Но зря я тогда так ликовал. Теперь моя девочка целыми днями пропадала на лекциях, а вечерами в библиотеке. Я скучал и злился, разбаловался за два года её хозяйствования в моем доме – вскоре после брака мы вновь перебрались в мою квартиру. Сосед Альбине больше не мешал, а я теперь уже не боялся, что Ксюшу вычислят. Я боялся другого. Вокруг были десятки умных, интеллигентных мальчишек, и любой из них подходил ей куда больше, чем я. Но каждый раз, наскучавшись за день, она так кидалась мне на шею, что все мои сомнения тут же улетучивались. Я старался ей не мешать. Ксюша ездила со своими друзьями в какие-то походы и на открытия редких выставок в других городах. Ходила на вечеринки, несколько раз даже собирались у нас и, по её словам, я всем ребятам очень нравился. Но от тоски ежевечернего одиночества я засел за научные статьи по методике преподавания прикладных медицинских дисциплин. Сам не ожидал, что когда-нибудь захочу связываться с такой темой. Сессии были стихийными бедствиями и для меня, и для неё, хоть мы и сидели с разных сторон экзаменационного стола. Тем более что помочь друг другу мы не могли. Зато, когда всё заканчивалось, Ксюша в первый же день начинала мыть-чистить-стирать, готовила что-нибудь вкусненькое, и мы, словно вернувшись издалека, взахлёб обретали друг друга. О зоне почти никогда не вспоминали, и у нас было негласное правило: не смотреть детективы. В конце её второго курса меня пригласили почитать лекции на медицинском факультете одного немецкого университета. Заинтересовались именно последними статьями – жилочка-то, оказывается, неразработанная. Когда я ей сказал, Ксюша погрустнела. – Я не смогу, мне осенью лучше никуда не ездить. – Почему? – удивился я и вдруг понял. И по сравнению с этой новостью поездка к немцам показалась мне мелкой, незначительной, и я спокойно от неё отказался. Беременная Ксюша стала какой-то новой, притихшей, мечтательной и такой хорошенькой, что мужчины оглядывались. Чувствовала себя неплохо, только тянуло на томатный сок и жареные пирожки. По народной примете наверняка мальчик, и УЗИ то же подтвердило. Она только криво усмехалась: «Так и должно быть». Считала, что это ей вместо того, навсегда ушедшего из её жизни. Я через свои каналы однажды попытался узнать судьбу её первого ребёнка. Как ни странно, получилось, но ответ неутешителен: малыша усыновили канадцы. Мой сын должен был появиться в роддоме, где работал институтский приятель, и я стал проситься присутствовать на операции – Ксюшу вновь должны были кесарить. Илья категорически запретил, сказал, что им достаточно будет с мамочкой возиться, и обморочные мужики совсем ни к чему. Я страшно обиделся – что же я на родах что ли не бывал? Но, наверно, он прав. Когда Ксюша напоследок обняла меня и сказала: «Ну, молись, чтобы твоя гостья к тебе живой вернулась», – я уже был близок к истерике. Ванечка пришёл в этот мир идеально-среднестатистическим, на три с половиной килограмма без каких-либо отклонений, не крикливый, но и не молчун. В первые дни пытался перевести нас на ночной образ жизни, высыпался днём и «гулял» в темноте. Но Ксюша проявила характер и быстро установила режим. Вначале я от неё не отходил – как раз начались зимние каникулы. Ей было ещё тяжело после операции, ничего нельзя поднимать, и мне пришлось взять на себя все домашние дела. Но иногда я застывал, глядя, как она кормит грудью. Своих детей у меня до сих пор не было, а в других бабах, занятых этим делом, я не видел ничего поэтичного. Не понимал, почему художники так любили увековечивать этот примитивный биологический процесс. Но теперь я становился сам не свой. Она была Мадонной. Не леонардовской – юной, чистой, беспечной, и не рафаэлевской – печальной от знания неотвратимого будущего. Ксюша не просто светилась любовью, но и тем самым загадочным сиянием возвращённой жизни, которое бывает, когда выздоравливает безнадёжный больной. Потом я вышел на занятия. А она с Ванечкой стала всё чаще проводить дни у подруги, с которой познакомилась в роддоме, благо та жила на соседней улице. Молодым мамам было легче вдвоём, а мне так спокойнее. И вот сейчас Ксюша уже скоро должна вернуться – там в шестом часу муж с работы приходит. А мы сидим с Олегом над какой-то, кажется, двадцатой чашкой кофе. И пепельница полна окурков, а ещё оба считаемся некурящими! Я рассказал ему всё и теперь жду приговора. А он сидит и катает шарики из хлеба. И молчит. Долго молчит. Я первый нарушаю тишину. – Ладно, я пока не спрашиваю, что ты нам уготовил. Но объясни хотя бы, как вычислили? Чужие документы – дело моих рук. Вот и интересуюсь. – Все очень банально. У этой погибшей Петровой есть мать. Когда дочка пропала, она забеспокоилась. Правда, не сразу, девушка работала в Москве, снимала квартиру, звонила нечасто. Но потом мамаша приехала сюда, стала искать, примерно определила, когда та перестала приходить домой. Подаёт в розыск – там не берут, у нас всячески стараются от таких дел отмотаться. Но потом нажала, до каких-то начальников добралась, всё доказывала, что её дочь не из тех, кто с мужиком убежит и матери не скажет. Следствие начали, но опять же, сам понимаешь, ни шатко ни валко, больше для видимости. Тем более подать мать могла только у себя в Россоши, те уже послали запрос в Москву, а нашим заниматься делами провинциальных коллег вообще влом. Но мамаша не успокоилась, наладила какие-то связи, вышла на столичных юристов и добилась, чтобы ей показали фото неопознанных трупов за тот год. Вот там-то она дочку и обнаружила. Погоревала – ещё время прошло. А потом захотела продать часть дома, что когда-то Евгении бабушка завещала. Чтобы вступить в наследство, нужно свидетельство о смерти. А его в этом городе давать отказываются, говорят, ваша дочь выписалась в июле две тысячи второго. И получается, что сделала она это уже будучи мёртвой. Вот тут-то наши и заинтересовались, кто там по чужим документам живёт. Сейчас из-за терроризма к таким вещам стали серьёзно относиться. И опять замолчал подлец. Да что же ты мучаешь меня... Я встал, подошёл к окну – не мог уже смотреть в его глаза. – Ну, что ты решил? Казнить или помиловать? Где запятую поставишь? Говори скорее, она вот-вот придёт. – Саша, всё очень сложно. Дело не во мне. Там идёт следствие, я случайно узнал – твоя фамилия в отчётах мелькнула. – Хорошо, скажи, что нам делать? – Не знаю. Ты, когда на это шёл, должен был сам понимать, чем рано или поздно может закончиться. – Ничего не понимал и понимать не хочу. Я врач, я спасал человека от гибели, духовной ли, физической – неважно. Человека, не опасного для общества. Человека, неправильно осуждённого вашей тупой судебной системой. Да, с точки зрения вашего закона, я виноват и она тоже. Но законы не берутся с неба, и их создатели могут чего-то не учесть. – А ты что, хочешь, чтобы к разным людям применялись разные законы? Знаешь, до чего мы тогда дойдём... – Они и так применяются, и ты это понимаешь не хуже меня. Прекратим глупый теоретический спор. Скажи, что будет с моей женой? На ней висит одиннадцать лет, да ещё за побег приплюсуют, значит, около четырнадцати. Сын вырастет без неё, чуть ли не школу будет заканчивать. Мне подойдёт к шестидесяти. Ладно, её наказать... наказать за муки, что вынесла в детстве, наказать, что не выдержала, когда убили её мать... Но нас-то за что... – Саша, я очень тебе сочувствую. Правда. Очень понимаю. И её понимаю. И я сделал бы то же самое на её месте. Даже сейчас, не то, что в юности. И вообще нам было бы намного легче работать, если бы эти свежеиспечённые нувориши знали, что доведённая до отчаяния женщина может убить. Да я бы каждой такой Юдифи памятники ставил на площадях. И пусть какая-нибудь пионерская дружина носила бы её имя – жаль только, нет теперь дружин. Но вот сейчас, конкретно в этой ситуации... В двери щёлкнул замок. Вошла Ксюша с Ванечкой. Он сидел на руках и крутил головкой. Увидел Олега, насупился. – А у нас новый дядя, незнакомый. А мы сейчас с ним познакомимся, – чуть нараспев комментировала Ксюша. – Нас Ванечкой зовут, а я Женя, – вдруг заметила мое лицо и осеклась, – Что случилось? – Ничего. Вот Олег к нам зашёл, помнишь, я рассказывал, как на юрфаке с ним учился. Он теперь полковник милиции. Ксюша вопросительно взглянула на него. Но Олег вдруг заулыбался и сразу превратился в очаровательного, слегка донжуанистого душку-лапушку. Это он умеет. – Простите, не знал о вашем сыне, я бы ему машинку принёс. Машинки – это то, что можно дарить мужчине от нуля до глубокой старости. Да-да, играют все, только многие стесняются. Но оставьте любого с машинкой на столе, и он обязательно её покатает. – Да вы психолог, – Ксюша потихоньку отмякала. – Я чувствую, у вас тоже есть дети? – А как же! Двое. Братья-разбойники. Но им уже по десять. – Самый возраст интересный. – Да он любой интересный. У вашего Ванечки, например, что ни день, то открытие. Ведь так? На ножки встаёт? – Конечно. Нам восьмой месяц уже. – Чудесно. А как дела с вашей академией? – Сейчас я в декрете. Жалко, от курса отстала. Но с сентября хочу выйти, если Саша нянечку найдёт. Мне нельзя много пропускать, я и так слишком поздно поступила. В лице Олега что-то дрогнуло, а может, мне показалось. Ксюша приветливо кивнула. – Мы пойдём. Нам пора переодеваться и кушать, вы уж нас извините. Мы вернулись в мой кабинет, и я плотно закрыл дверь. – Ну, что скажешь? Преступница? Олег оглянулся, глаза у него стали совсем больными, но я не заметил этого взгляда. Внутри что-то лопнуло, и я понёсся, как лошадь к обрыву. – Конечно, преступница... опасная... Срочно вязать и прятать... подальше от людей... на исправление... перевоспитание... У нас же пенитенциарная система... я забыл значение... исправительная, да? И воспитывать только в тюрьме, и не меньше полутора десятков лет... иначе никак, иначе не подействует... Так вот, когда ты соберёшь своих молодцов и вы за ней пойдёте... Ты их предупреди, что самая большая опасность при задержании будет не от неё, а от меня. Я стану защищать свою жену и ребёнка до конца... понимаешь? Можете изрешетить меня пулями, но я напоследок дотянусь до какого-нибудь юного оперативничка и ещё успею утащить его с собой... Без ножа, без пистолета... зубами, когтями... ты не думай, я врач, я знаю нужные точки... Так что скажи, пусть уж сразу стреляют на поражение... Я захлебнулся яростью, отвернулся и стал смотреть в окно. Под диафрагмой ещё что-то клокотало и рвалось наружу, я еле сдерживался. И вдруг почувствовал на плече руку Олега. – Саша... успокойся. И тише, пожалуйста... услышит ведь. Я только кивнул. Никак не мог отдышаться. – Хоть я и мент, но не делай из меня монстра. Я нормальный человек в ненормальной ситуации. Когда, ты говоришь, это случилось? В девяносто восьмом? – Ты имеешь в виду эпизод с головой Олоферна? Хотя, скорее, олигофрена... олигарха... твою мать, как слова похожи! Да, октябрь девяносто восьмого. – Значит, уже около восьми лет. Давненько, но кое-что ещё можно раскопать. Наверняка остался кто-нибудь из дружков этого типа, из насильников или просто, кому он рассказывал – эти мудаки любят хвастаться такими подвигами. Если хорошо потрясти... И в городе многие знали. Теперь им уже бояться нечего, теперь будут разговорчивее. – И что? – Можно подать на пересуд. Реально. И если опытный адвокат, да плюс общественное мнение – тут надо хороших журналистов подключить... Ты, верно, забыл, что у нас теперь возможен суд с присяжными, а на них такие штуки ох как действуют. Я попытался всё это представить, застонал и опустился на стул, обхватив голову руками. – Да очнись же ты, Сашка! Послушай! Тут дело не одного дня и даже не одного месяца. Всё нужно основательно подготовить и провести очень тонко, чтобы не было осечки, а на это требуется время. Лучше подумай, куда её пока спрячешь. Тебя за границу по-прежнему приглашают? – Да, но как с малышом? – Поезжайте с ребёнком, пусть в вузе ещё пару лет пропустит, не беда. Ей ведь до трёх можно с ним сидеть. – У неё нет загранпаспорта. – Помогу. Попрошу, чтобы за неделю подготовили. И дело пока придержу. Но поторопись, я не всесилен. – Спасибо, Олег. Я знал, что ты еще живой под своими погонами. – Пока не за что. А погоны я надеваю, только когда к начальству иду, потому они меня не очень давят. Ладно, провожай, засиделся. Береги её. У подъезда мы закурили по последней. Олег что-то вспомнил, усмехнулся и помотал головой. – Вот только Колю ты тогда подвёл. Бедный Коля! Завтра мы уезжаем. Вещи уже уложены, документы в порядке. Ксюша спит на моем плече. Я ничего ей не объяснял, но она сама догадалась. Волнуется. Но у неё есть чудесная черта: как только попадает в мои объятья, сразу успокаивается. До сих пор верит, как пациент врачу. Верит, что не оставлю её, как в ту, страшную ночь, что буду бороться до конца. Ты права, моя девочка, ты же меня знаешь... Спи моя Мадонна, моя Юдифь, моя опасная преступница, как тебя до сих пор величают на розыскных стендах. Ничего не бойся, скоро мы будем уже далеко. Далеко от нашего прошлого, от страны, где настоящие насильники и убийцы неподсудны, а их жертвы должны десятилетия проводить за решёткой. Где человек без бумажки – ничто, и даже законопослушные профессора вынуждены покупать фальшивки. Я не знаю, что нас ждет, но пока что там мы будем в безопасности. Очень надеюсь, что мы вернёмся. Ванечка тогда уже будет бегать. И я хочу, чтобы он делал это в Нескучном саду, а не на Елисейских полях или в Гайд-парке. Хочу верить, нет, даже знаю, что к тому времени здесь многое изменится. А к лучшему или худшему – всё равно никогда сразу не поймёшь. Осень 2006 года