Не торопи любовь, наплачешься, не укоряй судьбу, наплатишься, и будет шёлковое платьишко в черничных крапинах обид. Но не обжечься – так пораниться спешишь, - и что с тобою станется? Придёт к тебе худая странница и спросит: «Ну, и где болит? С чужих малин тоска вечерняя, в блажной ирге игра неверного, в зрачках крыжовенные тернии, а за морошкой чёрт-вертун?» И ты - босая, синеглазая – в вишнёвой шальке самовязаной шепнёшь: «Такой-сякой-немазаный», катая клюквину во рту. Ты ей: «Тоска-любовь кромешная в гортани косточкой черешневой, не оттого ль мы, безутешные, остались вместе, ты да я?» Она тебя погладит ласково, сверкнёт цикутовыми глазками и в руки пряжу даст атласную: «Вот так-то, ягодка моя…»

«Мадам, уже падают сосны» (Н.Воронцова-Юрьева) Попадали сосны, меня увлекая с собой, и хрен бы, да только беда приключилась со мною: в кустах у дороги под белой февральской луной, оскалясь на звёзды, волчица трущобная воет по мне, задыхавшейся в дыме горящей избы, где брёвна трещали, не выдержав натиска боя, когда я училась, надежду на чудо избыв, цедить по глотку ядовитый напиток изгоя. Ко мне устремился, курлыча, осиновый клин, щебеча, слетаются стаи серебряной дроби. Когда упадут почерневшие кисти калин, меня эти птицы под волчьей луною угробят.

Подорожники Приходят и снова садятся на выжженный склон, считают вагоны и смотрят на рельсы и шпалы. По правую руку – рябина, по левую – клён, над лесом июльский закат опьянительно-алый. Наполнят стаканы и выпьют, и сплюнут слова о дальних путях, островах, городах или странах, от слов подорожных качнётся к земле мурава, и думы качнутся, и станет тревожно и странно. Подпрыгнув на кочке, стаканчик слетит под уклон, расплещется водка, свернётся скатёркой беседа, у них на глазах промелькнёт полуночный вагон, но знаю: они никогда никуда не уедут. Грёзы о волнорезе В августе шум поездов так отчётливо слышен… Люди куда-то стремятся, наверное, к морю. Сны их под стрёкот колёсный надеждами дышат. Слышишь, промчался в полуночи с посвистом скорый? Мне бы туда, в Джемете, на охряные пляжи, где на солёном прогретом жарой волнорезе можно затихнуть и слиться с анапским пейзажем, можно, забывшись, о чём-нибудь солнечном грезить и, до разреза восточного очи сощурив, вымести мусор из мыслей своих

Нынче мои берегини печальны глазами, эти глаза берегиньи синее июля, даже синее моих, что когда-то казались неба сильней, и от них навсегда отвернулись все небеса и задёрнули тучки, как шторки, только оставили щёлку для строгого взгляда: шей берегинь, мол, и складывай сшитые горкой, а о ночах об июльских, пожалуй, не надо. Нынче губами бедовы мои берегини, их берегиневы губы сочнее заката: думы мои не совсем, видно, были благими, эти июльские думы никак не упрятать… *** Мой июль огранён под берилл, подберу и на шею – кулоном, чтоб глаза оттеняло зелёным, - и Ярило меня побери! Забери, прибери, приласкай, ляг на коже загаром каурым, пусть твердят, будто летняя дура сорвалась с твоего волоска. *** Даже колкая трава косарям порой важна, и права, пока жива, и нежна, пока нужна, а растопчешь – не растёт ни репей, ни лебеда, ни осока, ни осот ни за что и никогда. Лишь моя разрыв-трава и серпу луны должна, и жива, пока права, и нужна, пока нежна... *** Точен серпень – и кровь рябинова к

Не тронь шкатулку, Танюш, не тронь, не то прискачет игренев конь тебе под окнами бить копытом, и будет грива его – белей золы пожарищ и льда морей – тесьмой и лентами перевита. Закрой шкатулочку, Тань, закрой и в хризолиты не тычь рукой, чтоб не плескало в глаза зелёным. Тебе ли сладить с тоской горы, что красной медью во мне горит и обнажает руду на склонах. Ты плоть от плоти моей, но всё ж не трогай камешки, не тревожь аквамарины моих печалей, не льни, живая, душой ко мне со мною-каменной каменеть и стыть смарагдовыми ночами…

Ах, как горе твоё бренчит по ночам, кричит, бузины раскалённой горючей, ну, прям беда в мокром личике, локоне, завитом от причин перепутий мужских, запутанных вдрабадан. Полно, это ещё ни темень твоя, ни мгла, ворошащая лапой одонья сухих костей. Я ссучу волоконце из шороха помела и сотку для тебя тоску, пустыря пустей. Ах, как радость твоя над фарфоровым лбом звенит – колокольцем латунным, серебряным бубенцом. Он, дид-ладо, пришёл, словно Лель, для тебя завит, на руке перстенёк и румянец во всё лицо. Полно, это всего лишь навий тягучий клич, лебедни оперенье, пушистей фаты твоей. Что сумела ты, девонька, в сердце своём постичь? Я спряду тебе счастье – тишайшее из морей…

Лукава память: виртуозней адвоката под ямбы спрятала верлибры прошлых ям, мои сомненья рассовала по щелям, лишь по щекам разбрызгав пурпурность заката. Но мне милей самоубийственность листа, его решимость совершить отрыв от ветки, на мой вопрос упасть ещё живым ответом, меня-живую до креста переверстав. А память, в общем-то, ни в чём не виновата, мне не вернуть ни ветке лист, ни жест руке, а лишь мгновение зависнуть на строке, как этот лист застыл на точке невозврата.

Эпиграф: «Графо-ман – человек, понявший только графическую сущность слова» (Руслан Навроцкий) А ты-то что, изкоживон-мастак, мучитель смысла буквосочетаний, искатель околоточных скитаний, какой рожон тебя в ночи растак? И где, скажи, твой чёрный человек, кладущий на твоё плечо десницу? Нашёл бы лучше ты себе девицу и закатился в стог на целый век. Но ты писуешь буковки в строку, сливая на бумагу жидкой струйкой, и в этих начертаниях ни струнки, а только гулкий клёкот на току.

Отпустить бы себя на волю, в шелковистые небеса. Мне грустят о полынной доле шепотливые голоса, не поют, а шуршат ковыльно, не потворствуют, а томят. Над полынью глаза кобыльи, потерявшие жеребят. Отогреть бы себя до искры от цыганских степных огней, чтоб сверкающие мониста перезванивались по мне…

Откроешь двери - и выйдешь в сад, где даже яблони постарели, где обвинительные капели и оправдательный листопад, а в берегиневых чудесах – льняные песни в престольных травах когда-то пелись, - их Лель кудрявый сменял на новые голоса. Но что тебе-то? Со лба до пят ты каждой ветвью моей обласкан. Как славно верить в мечты и сказки: откроешь двери - и выйдешь в сад...

У нас сегодня дождь для антуража. Не грей мне руки, не пытайся даже: я нынче непристойно холодна. Так хочется послать кого-то на – на юг, на занзибар или манилу, пускай самой мне лета не хватило, должно ж хоть чьё-то эго быть в тепле. Смотри, как помертвели на стекле и медленно сползают на откосы мечты, романсы, лишние вопросы, туман белёсый их влечёт к земле, а к декабрю сожрёт их всех до капли смешная и проворная, как цапля, зима, - и разлетятся семена, и в облацех споются имена, и письмена зажгутся, словно хворост, тогда, преодолев хандру и хворость, под электричек мерный перестук я таволгой поволжской прорасту. *** Имена поют, имена, именами память полна, семерых имён семена в облака летят от меня. Письмена горят, письмена, спалены письмён семена, и зола, белей молока, в облака летит, в облака. Я бы таволгой проросла, чтобы иволгам не до сна, но горчит в груди Переславль, в небесах гудят семена.

1. «Полу-…» (импрессия) У нас с тобою – передозировка любви, надежд, соитий и скандалов… Свисает с люстры тонкая верёвка, а люстра светит только вполнакала, и ты сидишь ко мне вполоборота, вот так, ни в полуфас, ни в полупрофиль, и в полумраке пьёшь свой чёрный кофе по полчаса, от чая с бергамотом воротишь нос и рвёшь на полуслове вопрос, не озаботившись ответом. И бьёт копытом бледный конь соловый, жуя солому летнего рассвета… 2. «Кофейный сюр» Твой кофе стылый, вылившись на стол, растёкся на поверхности дубовой, и ты солово смотришь в лужу-море, в котором отражаются мосты спалённые и спальные районы, московских подворотен белый сор над тополями стонущих барашков, раздумавших сегодня в Абакан, Колумб, Коломбо, шляпа Командора и ты, такой молчащий и суровый, мой визави на прошлом берегу, и я с бедой Антареса во лбу. Ты, бедный, бледненький такой, и конь твой блед. Буланая моя давно устала ему солому гривой золотить. 3.

Триглав (на 2 тур зимнего поэтического турнира ЛС) 1. Точен серпень Точен серпень, и кровь рябинова каплет, - слизывай да глотай. Над рябиной горят рубиновым, как лицо моё, облака. Но Ему, видно, мало пламени, мол, не всё ещё показал, - обессиленной мне и маленькой – ярким вереснем – по глазам, чтоб ослепла и только слушала на пожарище, чуть дыша, как по цветеню сохнет душенька, облетевшей листвой шурша. 2.

:loveface: Весенняя усталость Так себя в кулаке зажала, как платочек измятый батистовый, даже март не помог, пожалуй, хоть фривольное что-то насвистывал. Затолкала обратно в глотку недосказанное, непропетое, запивала свой бисер водкой, на судьбу по-вороньему сетуя, говорила: - Ещё немного потерпи, это всё от усталости, долг - не кара, не безнадёга, будет лето, тогда - пожалуйста, расслабляйся, броди по рощам и валяйся в июльской цветистости. Предапрельно капель полощет мой измятый платочек батистовый. Жастокая песенка За поясом – охотничий клинок, а за спиной – тяжёлый дробовик. Вы спросите: «На кой сие, Ленок? Ты что, по совместительству лесник?» Мол, крыша, съехав наперекосяк, упёрлась в застарелый мезальянс, и я, как озабоченный маньяк, стремлюсь не упустить последний шанс? И в ножны (для надёжности) кинжал: мол, ах, не шанс – по горлу сразу ррраз! Так жизнь мордует женский персонал: уж полночь, блин, а Герман снова пас. Нехай судачит дачное бабьё, выдёргивая с грядки сор

Свечи, Шопен и Шартрез, тени и блики на стенах… То ли с тобой, то ли без шляпку с вуалью надену и опущу на глаза, чтоб не расплёскивать тайну, стану мудрей и печальней (жаль, что моложе нельзя). То ли с тобой, то ли без тень не отброшу на стену. Скажем, виновен Шартрез. Или этюды Шопена… *** Всё – как тогда: и вечер, и Шопен, этюды, вздохи, стриженый затылок, и в направлении моих колен – косые взгляды, мило-торопливы… А за вином – шутливый разговор – невинности, граничащие с порно: - Ты хочешь.., может быть.., ещё кагор?.. (Хочу ли я кагор... Вот это спорно…) Бокалы опустели. На столе фаллическими символами свечи горели - и погасли, обомлев. Я курточку накинула на плечи.

Набухли почки на ветвях (и очень зря), туман обманчивый пустого ноября с капельной пылкостью апреля перепутав. На той неделе обещают холода, тогда в доверчивый мой сад придёт беда с холодно-чёрными зрачками маламута, а у меня в глазах июльская роса и перевёрнутые Волгой небеса, и над паромом говорок весёлых стаек. На той неделе обещают холода, и на глазах замёрзнет волжская вода, - я буду ждать, пока она опять растает. *** Собираюсь к тебе, словно к тайной священной вечере, ощущая нещадное время намного острее, и густеет внутри опьяняющий сбрендивший Шерри, так что даже Манежная вместе со мной фонареет, снегопад зажигая на тысячи радужных бликов, рассыпая вокруг турмалины под цвет коньяка. У меня на ресницах – растаявший иней уликой, у тебя на ладони – снежинка не тает никак. Мне идти от тебя и желать, чтоб, ударившись оземь, обесцвеченный снег обернулся восторгом акаций, а потом прислониться к дворовой плакучей берёзе, закурить – и не плакать, не думать, не ждать, не терзаться

«Здравствуй, Сахар-Рафинадович из десятого подъезда! Это я кручу «Катюшу» на своем магнитофоне, Чтоб ты вечером немножко отдыхал от мрачных мыслей: Кто ворует помидоры на твоей убогой даче? Кто ворует? Кто ворует? Здравствуй, Вера Сарафановна из девятого подъезда. Это я кручу «Катюшу» на своем магнитофоне, Чтобы ты крутила груши вечерами энергичней. Помнишь, что там, в прошлой жизни? Здравствуй, друг Помятобрюкин из подвального подъезда С комаром на голом торсе. Знамо дело, помидоры выпивоху обобрали. Это я кручу «Катюшу». Что-то там внутри заело. Это я ночами плачу, жизнь проходит, жизнь проходит. Кто ворует? Кто ворует?» (Татьяна Кадникова) Понравилось мне это стихотворение, родило оно во мне отклик, достаточно бурный и продолжительный, как аплодисменты.