С кормушки осыпались на снег оранжевые кем-то мелко нарезанные морковки и крупные теплого цвета хлебные крошки. Для этого там наверху в фуфайках по принадлежности к разным командам с раздувшейся грудью устроили как бы хоккейный матч снегири и синицы. К упавшему на снегу потянулись немедленно несколько кошек, которые непонятно и где в панельных трущобах жилья находили прибежище от морозов. Но формула их сегодняшней жизни как видно, была такова, что голод пока был сильнее страданий от холода. Скатившись до края мира тайком пробирался солнечный свет, а времени между тем уже было 9 утра, никак не мало, десятый час. Раздался дальний сигнал подъезжавшего на конечную тупиковую станцию дизеля, бессмысленный рейс которого, тем не менее, не отменялся: сегодня был выходной. Очнулись и подняли головы уцелевшие с лета собаки: гудок доносился в грязный подвал, в котором с обеих сторон были выбиты форточки окон, но посередине тянулась двойная труба отопления и кое- как там ютились собаки на ней, прижимаясь друг к другу спиной во всю длину. А в доме с негромким стуком открылась форточка, за ней показались: маленький детский нос, над ним был обширный лоб, лишенный бугров и выпуклостей, и мягкие темные волосы, и серые, широко расставленные глаза. – Катя! Слезь со стола. Ох! Холода не напускай раньше времени. Сегодня же никуда, ну что ты вскочила. И Вовка еще пусть поспит. И Катя по школьным тетрадкам своим потопталась в носках, которых спала, и в мятых пижамных брюках, и слезла. Захлопнулась форточка, а с другой стороны прополз, обернувшись немыслимой бородой как шарфом, вдоль дома дизель, остановился и начала улетать, испаряться борода его теплого выдоха. А сверху, где на заснеженных ветках сидели птицы бесшумная струйка сбитого снега осыпалась и текла перед форточкой. «– Спокойно!» Я, вытянув руки и сжав кулаки, лежал на спине. Она была рядом. Я только что слышал ее! Они были толщиной, как мужская рука у плеча в том месте, где приближались к смешному плоскому животу, ее ровные длинные ноги, и маленький нос, и жесткие, как в ладонях держащие небольшое лицо золотистые волосы, и все это я могу увидеть немедленно, и стоило руку левее перенести, и я до нее дотронусь. « - А если все это сон,» - я подумал, «то лучше не просыпаться». И сел. И открыл глаза. Есения возле меня спала на спине, и Вовка над головой с кулаком на подушке спал носом к стенке, и Катя успела уснуть, теперь у нее под щекой была закрытая книга. Я встал и поставил греть недопитый вчерашний кофе. Когда раздались потрескивания и стук, я выключил газ поскорее. На фабрику и подавно не проникали наружные звуки, для них установлено было множество законных преград. Вообще никаких посещений сегодня не ждали, с инспекцией – уж тем более. Поэтому младший из двух охранников (дежурили двое, старый, и молодой, относительно) сходил к 9-ти в магазин, запасся бутылкой водки и, ради долгого дня, бутылкой настойки с названием «Кориандровая». – Ого! – восхитился старый, - а ты из своих, как я вижу, добавил! У старого на животе блестела как бледное зимнее солнце большая бляха и он был наряжен в забытую форму милиционера: штаны-галифе, сапоги, короткая курточка, сжимающая на поясе из такой же ткани. Еще и фуражка того же цвета. От старшего из охранников плохо пахло, а именно запах казармы, пожизненное предпочтение казенной одежды и запах пожизненного бобыля. Еще и лицо удалось несуразное и как говорят, «лошадиное», зато в нем сияли два зуба из нержавейки. Теперь уже все это, как говорится, не жгло. Второй был в безвестном по принадлежности камуфляже. Охранники сразу решили покинуть пост ввиду угнетающе неуютного оформления проходной, они подключили дверной звонок к усилителям и переместились в стеклянные, как хрустальные, лабиринты администрации. Затем разместившись на мятой газете в отделе кадров они приступили. Возможно, виной было то обстоятельство, что было 10 утра в замедленном зимнем темпе и день не набрал еще силу, а может быть то, что охранники водку перемежали настойкой, но оба через короткое время впали в опасное слабоумие. И все-таки перестал непрерывно смеяться и к старшему приставать с разговором о бабах и первым додумался усомниться тот, кто помладше. Когда завладев их домашними телефонами уже собирался старший звонить по начальству с докладом, что все в порядке, охранник помладше забрал у него листок, потом посмотрел на спиртное: убавилось только на треть. Тогда он сообразил, что надо не наступление развивать, а выход искать из создавшегося положения. И он предложил знакомую телку к ним вызвонить посидеть за компанию. На это старый понурился, сказал только: - Э… и повесил голову. Тогда молодой, продолжая копаться в кандидатурах, вдруг вспомнил Афоню. – Во-во… - оживился старый, и даже как тот, кто добился удовлетворения, мгновенно заснул и поехал со стула. Идя через неохватный ангар от своей проходной в коридоры начальства, охранники осветили всю фабрику в полную силу. Горели не только плафоны на уровне стен, тянувшиеся где-то в два, где-то в три ряда, светились неоновым светом и секции трубок недосягаемого потолка, везде было слабое, успокаивающее гудение, на фабрике было не только светло, но и тепло (при 27-ми снаружи ниже нуля!) И вдруг безобразный, выталкиваясь сам из себя, как шмель, залетевший в ухо, раздался звук, и стало понятно, что это звонок, переданный цеховым усилителем. Охранник пошел открывать. Афоня был полноватый и дряблый мужик средних лет, на бледном лице побелевшие, как бы размокшие губы. Так выглядят кончики пальцев, если руки держать непрерывно в воде. Ни на керамике, ни на фаянсе он не работал. А чем занимался на фабрике – я не знаю. То ручки дверные, то с мебелью возится в кабинетах администрации. – Да как же жена тебя отпустила? – Охранник постарше обрадовался чрезвычайно. – Так я же сказал, на фабрику надо, случилось, что мастер звонит. Пришло пополнение, опять можно было идти в наступление. Они с воодушевлением подсели к столу. И тут этот жуткий опять звонок. Теперь это я пришел. Охранник (помладше) когда явился мне открывать, пройдя всю фабрику вдоль, втянул лысоватую голову в плечи и очень был напряжен. - Сегодня… сегодня же нет никого... - А мне никто и не нужен, - я говорю. - А вы, значит, поработать… - Ну да. Я мимо него направо пошел к Есении и Людмилы «сараю», открыл ключом и вошел. Сарай, а вернее, гараж, а рядом с ним и побольше другой стоял в основном необъятном цеху, у боковой стены. Я, входя, вполне понимал, что иду написать им письмо, что Есения это найдет, придя на работу и покажет детям, если мы разминулись во времени, если все-таки это сон, и возможность наведаться к ним может больше не повториться. Я отыскал у стены загрунтованный белый планшет, подготовленный для работы краской, сел с ним спиной к почему-то всегда мной воображаемому окошку, вспомнил, как я здесь поддался когда-то, не отказал себе в наслаждении, с угольным, смуглым румянцем писал здесь когда-то портрет Людмилы. Свет приходил от длинного ряда ламп над рабочим столом. Я приготовился делать на белом планшете графику: взял только черную краску. Начал с себя. Слева, и головой у верхнего края, я самого себя поставил. Лицо у меня довольно широкое, а в благополучные времена волосы я ношу подлиннее. А кто бы меня иначе узнал? Рубашка всегда, если белая, широко расстегнута на груди (еще постоянный признак). И Катю рядом с собой посадил. У Кати мое лицо и длинные тонкие мамины ноги. А Вовку я долго уламывал сесть. Он тоже хотел бы стоять. Как я. Но я убеждал, что так лучше для композиции. Он все-таки сел. – А мама, - я говорю, - пусть стоит. У вас за спиной. Она не намного меньше меня. Два школьных пучка недлинных волос. И кукольный нос. Мое бесконечное счастье. Все линией, тонкой линией. Потом спохватился, что долго, перед готовым изображением, наверно, сижу. Да я и во время работы не меряя времени впадал в посторонние мысли и я никуда не спешил и сколько раз ради этого прерывался я не считал. И вот убедился, что все мы уже существуем, как изображение, и Катя, и Воля, и я, и Есения, а я неизвестно уж сколько сижу перед ним, меня опять унесло. Планшет я оставил на месте, и встал, и выключил лампы, и вышел. Охранников я искать не стал. Уйдя с территории, нажал на кнопку звонка: - «Сейчас прибегут». Ломая окаменевший снег, я шел машинально вверх, свернув от охраны вправо, шел за угол вдоль заводской стены. – Да сколько же времени? – я недоверчиво покосился на солнце. Оно удивило меня, показалось вечерним. Оно-то и в полдень не поднималось выше, чем утром, и все-таки… Что проще – взгляни на часы. Но мне захотелось зависимость сохранить от природы, держаться хотел за нее, как младенец за мать. Потом я сообразил, что иду к дому Нелли. И дальше пошел, полагаясь на зрение. Я вспомнил, как этой дорогой мы шли с Есенией, зима была точно такой же и даже, мне кажется, в этот же час. Мы шли проведывать Нелли после больницы. И точно так же немногочисленные малоподвижные дети стоят по двору, похоже их из дому выпроводили «подышать». Следом за мной в подъезд кто-то вошел. Я оглянулся, надо ли припускать на лестницу. Сзади стояла Нелли. - Откуда мы это вместе? Привет! Плотная серая шапка сжимала ей голову и закрывала щеки. На ней была куртка как бы на деревенского крупного парня – такой фасон, из тусклосиних и алых полос. - Иду из магазина, из нашего, ну, на ступеньках. Вокруг как вымерло все. Когда уголок фабричный уже обогнула, смотрю – ты на полдороги к нам как будто идешь. И я тебя на торце у нашего стала ждать. Ты в нескольких метрах прошел, так головы и не поднял. Ты возле меня повернул и вдоль дома пошел. А я за тобой. - Давай, подержу. На пальцах, спрятанных в варежку был пластиковый пакет. Я взял у нее а она потянула зубами варежку и достала ключ. В квартире протиснулись прямо – раз, потом так же тесно направо и Нелли приставила палец к губам: открытая в комнату дверь, на диване спала ее мать. - Обедал? Я покачал головой. - Так. Она начала уже что-то прикидывать. Она из пакета достала коробку и свертки. - Горячего надо. Сварим сейчас макарон, котлеты уже готовы, их разогреть. А макароны у нас будут с сы-ром. Стол кухонный был приставлен к стене, за которой жилая комната. Я сидел у стола. - Да, а с часами что? – я вдруг спросил, - времени сколько? - Когда мы входили в подъезд, было, ровно 3. Ну, четвертый. А что ты разгуливаешь один, Есения где? С детьми? - Да холод какой! Зачем им? Пусть дома сидят. - Нелли! – окликнул я жалобно, - Нелли! Она стояла спиной ко мне у плиты. - Скажи мне… не успокаивай, ладно? А правду скажи… вот мы здесь сидим… на кухне здесь у тебя… Есения дома с детьми… все это на самом деле? Мы существуем? - Да что с тобой? - Нет, выслушай… вот я о чем. Лет 80, или 50, или 100 назад жизнь мало чем отличалась. Нет, я не из соображений унизить прогресс, но многие элементы и сейчас узнаются. Но, скажем, лет 80 назад вот так же сидели люди и жарили на обед котлеты и даже от нас незначительно отличались по упаковке, по виду, а где они? Им тоже казалось, что прошлое – это так, только фон, что будущее сомнительно, история рода людского затеяна ради них, ну так ведь? А как они были довольны своим остроумием! А что же потом? Да их вообще как бы не было. А мы? Качнулись тяжелые темные волосы, я выхватил светлый глаз и тонкую бровь над ним, улыбку на белом лице. - Не ты у меня, это мы должны спрашивать. А ты приходи с разговором о том, что будет. Описывай и называй. Ты должен вести себя так. Ты любишь в этих дворах каждый примерзший камушек, а сам… А где нам с Есенией скажут, что нам предстоит? Ты сам бы подумал. Не стыдно тебе? - Стоп! Извини. Налево был тупичок коридора, а сам коридор был – один мой шаг. Напротив кухонной двери дверь в туалет. Я стал над горшком. В стоячей воде, как на дне колодца, дрожала желтая лампочка. – «Как в поезде!» - я почему-то подумал. Мне даже казалось, что пол под ногами подрагивает, я к этому стал прислушиваться. Потом, когда все стекло, мне казалось что я над горшком задремал. Я вернулся вымыл на кухне руки. Нелли уже поставила две тарелки. – Садись. Есть хочу – умираю. Я только когда заглянул в тарелку понял, какой у меня аппетит. Понятия не имел до этого. Я сразу очистил тарелку наполовину и отложил широкую вилку с короткими зубчиками. – Нелли, я, кажется, принимаю решение. – Ешь, я еще положу. – Да не надо больше. Послушай. Всегда омрачало мне жизнь одно обстоятельство. Я сам не пойму, почему себя вел так пассивно. Я собственной жизнью доволен? Да, все удается, не отрицаю. И верить в себя не перестаю. Вот только бездомных собак и кошек мне жалко. Дай Бог им найти пропитание и тепло. Хорошее пожелание! Но от этого им не легче. Но точно так, же и мне! Таки домучился, Нелли, понял, что надо делать! Сегодня какое число! - Завтра – 15-е. - Вот! С 15-го января начинаю новую жизнь! Вот как мы себе покупаем, как только кончилось, - мы в магазин, вот так же и для бездомных животных теперь. Меня не касается, если кто-то их кормит еще. Как только кончилось – иду в магазин. Видишь, как просто? Смотри! За окном синеет уже, когда мы с Есенией, а ты затоварилась после болезни, - журналы, газеты-толстушки, - помнишь? – вообще не пройти, мы тоже тогда досиделись до синего света. Ну, пойду. - Доешь! - Доем. И небо, которое густо синим казалось уже из окон квартиры, горело навстречу уже зеленеющим бронзовым желтым, и старый и черствый снег трещал под ногами. Когда я прошел весь фабричный забор, спустился в наш двор, я отклонился правее, направился к нашему магазину. Ни в магазине, ни по дороге от Нелли не встретилось ни одного человека. Та, маленькая, на птицу похожая девушка из маленького отдела «Соки» приветливо мне улыбнулась. Направо вход в кафетерий закрыт. А старшая из-за длинного основного прилавка сказала: - А ваша жена уже к нам заходила. Тогда еще не стемнело. Она и по виду годилась на главную: черноволосая, рослая. – А как вы установили, что я к вам не из дому? – А ваша жена как только вошла, заглядывала в кафетерий. – Что, Ольга сегодня работала? – Да, с 10 до 5. – Я, девочки, по серьезному делу. У вас для животных бывает в продаже? – Конечно… костный остаток… - А что это? – Ну, кости там перемолоты, мясо… А, вы завели собаку? Тут маленькая к нам с любопытством придвинулась. Нет, все объяснялось, наверное, проще. Не птичье, и не лесное происхождение. А в детстве переболела калечащей кости болезнью. Судьба потом спохватилась, ссудила ей удивительно миловидное личико. И все-таки, как в насмешку, прижала ее подбородок к груди. На ней было темно- розовое (карминное) теплое платье, под белым рабочим халатом. – Нет, девочки, не собаку. Я буду кормить бездомных собак и кошек. – У нас замороженные брикеты, по килограмму. Еще куриные головы, лапы. – Давайте договоримся: когда израсходую, такого не будет, что я не смогу пополнить. Я должен всегда иметь возможность купить. – Давать? – Давать. 3 брикета, 3 килограмма. – Еще? – Еще? Еще эскимо 10 штук. И красный крымский портвейн. Я больше бы торопился, если бы есть хотел. Тут я подмигнул этой маленькой. – Давайте, девчонки, грузите в пакет. Последние метры я шел до квартиры, и я пытался понять: кто, Нелли? Да, Нелли мой друг. И все-таки не она, а долг перед существами, чья жизнь – непрерывная мука (какой же тогда это дар?) укажет мне путь, мне даст пересечь темноту. Еще я пытаюсь понять: вот я приближаюсь к квартире. А кто-нибудь там меня ждет? И есть ли квартира? И так каждый день. И я поднимаюсь, звоню. И вижу встревоженное лицо, подкрашенные, более русые волосы, на самом деле они цвета йода и золота, насыщеннее, напряженнее цвет, и больше всего на свете ко мне отношения имеет все то, что я вижу, о чем я несчетно раз говорил и как после долгой разлуки исследую заново и незаметные брови, и этот кукольный нос, и правильной формы маленький рот, и спрашиваю у детей у нее за спиной: - Высокая мама, да? – Конечно, - я слышу от Вовки, и он убегает, а Катя стоит, не уходит, я продолжаю касаться Есении, держу ее, не отпускаю, она говорит: - Где ты был целый день? – Но ты же могла позвонить, - я отвечаю, - Зачем? Мне и так хорошо. – Но ты беспокоилась? – Нет. Я не тревожусь. И не сомневаюсь. И ты бы нам мог позвонить. – Зачем? Мне и так хорошо.