1. - Ты меня немного больше поймешь, для этого тебе надо стать хоть на два года старше. Я тебя не прошу разделять мое отношение к тому-то, тому-то, этому, ко всему. Ну ладно, иди во двор. Наверно, ты уже думать устал об этом. – Нет, я тебя слушал все время. Все окна были открыты. Но как ни храбрись, как ни держись по-летнему, за ними стояла осень. Коричневые засохшие семена стучали на ближних ветках. И воздух, в котором они стучали настолько остыл, что ворот хоть на себе расстегнуть навстречу ему хотелось, а лучше и сбросить рубашку совсем, свесившись из окна. Не надо больше от воздуха прятаться. - Иди, а то друзья разбегутся. Я тут тебя продержал. – Куда им? Ну, домой к кому-то зайду. Да разве мы знаем, куда? Не разбегутся. Он сидел и накручивал толстый носок, слишком длинный, наверное, много раз уже подвернул. Наклонился, пятку поставил на край сиденья. Она вошла и не с нами под окнами села, а к дальней от нас полутемной стене. - Совещаетесь? - Мы окрестности тут пытались промерить… шагами. – Чего? – Планеты Земля. То в одну прогуляемся сторону, то в другую. В общем-то, дело обычное. Заблудиться – позор для профессионала. То есть, от мест своего обитания мог удаляться настолько, пока ты даешь гарантии, что той же дорогой вернешься обратно. Сегодня в одном направлении, завтра в другом. На меньшее расстояние, завтра подальше. Вот так себе уясняешь. Нельзя полагаться на то, что узнал с чужих слов. Поэтому астрономия и география должна создаваться своя. Планета? А это наш город или городок. Даже дом. Любой населенный пункт. – И что же вы видели интересного? Сын: - А этот там, кожаный, пояс с мечом, и маленькие щиты на коленях, и рыжая борода! – Орион? Да может она и не рыжая, костер у него под ногами горел! У них там костры горят по ночам в окрестностях нашей Земли. – Ну да, по ночам уже холодно. Дочка вошла и ткнулась, прижалась к ней за ухо. Она ее обняла осторожно и с нами продолжила: - Мне Мельтешинова… - Что? – Ну это же сон! А что такое – пусть Мельтешинова… - А, ну ладно!... дарит грядку капусты. – Зачем нам? Я даже запаха не выношу. – А дети что скажут? Она говорит: вот вы не хотите держать своего, а я пропадаю на огороде. Берите, даром даю! А я спохватилась – нам же не нужно столько, и даже негде хранить. Она их сажала под колышки и веревку, ты посмотрел бы, стоят, как в строю. Круглые одинаково, на длинной корявой ноге. Их там рубить придется, а может, острым ножом. А главное – цвет. Настолько светло-зеленая, почти белая, об этом все знают, а там и такое разлито – сирень когда зацветает, такой вот цвет. – Ну ладно, берем. Тут дочка от нее отделилась и двинулась к окнам. Когда она шла мимо брата, он быстро вскочил, какое-то сделал движение танцовщика и так перед ней застыл. Она его обошла пугливо. Я тоже прошелся по комнате, но только в другом направлении. Потом налево, там дверь. Она была полуоткрыта. Когда-то мы жили, и если стоять там внутри, то очень напоминает, в другой подобной квартире, но здесь были стены темнее и комната больше, а дальше, за выходом… Я вышел и оказался на узкой бетонной площадке с перилами ограждения, почти из-под ног уводила узкая лестница вниз, потом поворот и столько же до земли. Похоже, мы на втором этаже в двухэтажном коттедже. Окрестности передо мной я видел с большой высоты, но не заметил там признаков жизни. До горизонта лежали луга, на них искривленные маленькие березки росли кое-где и кусты. Трава потускнела, но не собиралась желтеть. Пейзаж накрывало серое небо. Оттуда дул ветер. У нас в эту сторону просто во двор из подъезда и раньше был выход. А уж никак не из комнаты. Она у стены на том же стуле сидела, от входа поблизости. – Капуста! Ну ты и выдумаешь. Я засмеялся. Дети вдвоем налегая на подоконник смотрели в одно окно. Я сделал к ним шаг. – Скорее! Идите сюда! Мельком успел увидеть нагромождение зданий, белые в основном, многоэтажного города. – Ведь это же сон. Идите скорее! Он сейчас кончится. Нам головы пришлось наклонить. Они еще нас не догнали по росту. Мы стали держась друг за друга. И головами соприкасаясь, и обнимаясь. Нам стало теплее, мы это почувствовали. И ветер утих. 2. - Вы знаете его по фотографии? – Да, я никогда его в жизни не видел. Дождь залетал, мы стояли с ним перед дверью подъезда снаружи. А отступишь в подъезд – там темно. Филиппов: - А с каких это пор мы на «вы»? Я: - А кто теперь в нашей квартире живет? Филиппов: - А ты мне ответишь? Я это всегда хотел у тебя узнать. Вы, значит только себя с Есенией считаете настоящей породы? А мы тут по-вашему все бракованная продукция? – Я понимаю, то, что сейчас происходит со мной, все это незаконно. Наверно, я вижу сон. Я здесь когда-то жил. Да, незаконно. Значит, проснусь. Я здесь один. Нет двери, куда бы я мог войти. – Нет, ты мне ответь. У меня перерыв скоро кончится. – Тут не было ничего между домом и фабрикой. Откуда эти деревья большие? Ты сам-то не изменился. Когда бы они тут успели вырасти? – Приснились. Ты сам же мне объяснял, что наш разговор – это сон. – Два дома еще вдоль жэдэ за нашим… - Точность это надежность. Ты, главное, никогда не опаздывай. А раньше – это ты можешь сколько угодно. – А я, как ты знаешь, хочу – на работу хожу, хочу не хожу. Ну ладно не будем скрести твои раны. – А я, как ты знаешь, за это зла на вас не держу. – Ну ладно, мне пора просыпаться. – А у меня перерыв кончается. А что там за фотография, ты мне показывал? – А хуй его знает, какой-то магнат из Газпрома. – А, вот оно. Я же помню, что видел. 3. - Э, для себя, для себя я бы один никогда этого не почувствовал. Видишь ли, когда мы знаем, кому посвятить… дело даже не в этом, а просто нам удается залюбоваться и рядом есть тот, кто это оценит тоже… Нет, снова я не о том, все еще как-то не так, не то, что хочу сказать. Сыро здесь, правда? А ветер откуда-то издали теплый. Давай еще так попробуем: вот местность когда начинает казаться нам обитаемой, неважно, какая – столица, поселок какой-то, ну, улица, даже лестничная площадка? Когда нас там кто-то ждет. Ну вот, наверно, об этом. А как мы сюда-то попали? Мы к лесу извне подошли, постоять на краю, или оттуда вышли? А если тепло сохранится и будет все так же дуть, то скоро здесь все просохнет. Я бы себе и представить не мог, что можно такой пейзаж повидать, такой, как я вижу. Как черно-белая фотография. Последние листья – серые на серых стволах и серые стебли на серой земле, огороды, и небо над ними – хоть взрытое облаками и светлое, но небо ведь тоже серое. А дом, до которого тянется пустота огородов на раненного забинтованного, и глаз под бинтами не видно похож, посмотри! Зачем эти по всему фасаду леса, и пленка зачем-то свисает на них как попало – работать во время дождя? Смотри! Вон девушка появляется из лесу. Ну, хоть на ней хоть выцветшее хоть что-то розовое. Очень сутулая, вдобавок еще искривленная как бы. Видно, не миновать, обладая настолько узкой спиной. Это она существо нам казалась лесное. Слушай, а может, это для виду? – Что? – Из лесу вот появляется, как бы за лесом в деревне живет. А на деле в лесу и живет. Только одно мне трудно понять. Как это, обладая такими изъянами, можно быть миловидной? Возраст, наверное, молодость. Я оглянулся – тебя рядом не было. Но даже того, что написано здесь, я бы не смог сказать, если бы не считал, что ты за спиной. Для этого нужно было твое присутствие. Невидимое присутствие у меня за спиной. Невидимое присутствие. И тут я проснулся. 4. Если случалось горю помочь, то минимально. Или не удавалось совсем. Жизнь заставляла, знакомила, всех принуждала смириться с этим законом, как только она начиналась. Всюду, за что ни возьмись, это правило подтверждается. Нельзя было обойти, уклониться, не встретить в ней зла. В смысле как начиналась, то есть вся вообще и сама по себе, то есть когда-то она вообще начиналась, или та, что такая же как у всех, но у каждого здесь в отдельности начиналась? Так ведь о чем ни заговори, там всегда есть начало. Вот об этом и речь, в таком вот и смысле. Мальчику лет 12, и небо пока еще было молочно-серым и хоть день уже наступил, но совсем еще ранний час. И мельчайший дождь моросил, бесшумно падая, а поэтому – сколько вокруг ни смотри, никого. Это были первые дни сентября, этот дождь на рассвете был – минимальный, но хотя, если долго остаться один на один, весь промокнешь. Местность была глубокий овраг, его стены казались гигантской воронкой, а за плавным их поворотом начинался другой такой же. Над оврагами как бы толпясь и закрывая друг друга заглядывал многоэтажный город. Незачем было теперь задаваться вопросом – как. Под утро он обнаружил, что пропала его собака. Выглядел он беспомощным, он останавливался, оглядывался. Он, выбегая, оделся по-летнему. В мятых вельветовых светлых штанах, футболке. Русые длинные волосы подрезаны чтоб не закрывали глаза. Несколько раз он уже выбивался из сил. В том было дело, что глядя через овраг и над ним очень уже далеко можно было увидеть, и он ее не находил, а вот дойти… Он мелкие капли дождя на лице не различал от проступившего пота. В окрестностях происходил отлов, отстрел бездомных по подозрению, без хозяина и без ошейника то есть, и бездомных собак. Об этом все знали, и треск, который все слушали ранним утром, в начале дня, в обычное время казней, был не петарды. А это собака, коротко взвизгнув, которую полоснули зарядом дроби, где-то падала наземь. Отстрел вели не деградированные хмыри, а странно, на вид полноценные, донашивающие камуфляжную форму мужчины с охотничьими одноствольными ружьями, дерьмовыми и расшатанными, оправдываясь, что не нашли себе лучше работу. Наверное, это и было приметой нового времени. А многие соблазняясь безнаказанностью убийства, и этого не скрывали, а кто-то так заявлял об ответственной миссии санитара. Наверное, личное отвращение к жертве – обязанность палача И те же фигуры видны в продуктовых универсамах, и там они, это уже понятно, позируют для привлечения домохозяек. По-моему, ни охоту на прирученных животных, ни стояние в магазинах работой не назовешь. Да, мелкие капли ему летели в лицо и слизывали проступивший пот, а он все спускался по равномерной траве, опять поднимался до новой точки обзора, но нигде ее не было видно, пока их пути не пересеклись. Она бежала, припадая на заднюю ногу в одежде свалявшейся шерсти, она пробегала мимо немых сородичей, она была старой и в ней было мудрое недоверие к людям. Когда я проснулся, плечи и грудь болели и ныли руки и ноги, во сне я устал за него. 5. - А ты и поверил, что я тебя отпущу, а здесь все оставим без нас, как будто нас нет на земле? Она меня тормошила, она взялась за меня, все делала и говорила сама. Трясла за плечо, наклонилась к самому уху. Мне сначала сообразить в каком положении, как бывает со сна, долго не удавалось и даже понять, где нахожусь. Но хоть что-то я должен знать наперед, пока не открою глаза! И я силился. А потом охватил все тело озноб, но не тот, ледяной, а горячий. И я к ней повернулся. – Дети могут проснуться. Вдруг откроется дверь, и прямо на нас. – Дети спят, сейчас 4 утра, - она мне шептала. – Нет, давай лучше вот. Мы с ней встали, и одежда сползла с нас сама. Подхватил и поставил устойчивый табурет, чтобы нам не видна была дверь во вторую комнату, в коридоре. Я сидел, и она прижималась ко мне, и сидела ко мне лицом. И опять я молился твоей худобе. Приподнимал и опускал к себе на колени. Свет, разлитый по небу пока еще предупреждал, день уже был объявлен и солнце было в пути, но он еще не наступил. Этот свет совпадал, совершенно сливался с исходящим от нашего тела. Может быть, мы стали невидимы. За открытым окном были слабозеленые, розовеющие туманом или собственным цветом засеянных там культур уходящие до горизонта поля. Раствориться в утреннем свете! И ни красный фонарь на конечной, ни немой, запечатанный на ночь книжный киоск, э, нет, неважно сейчас… А вблизи – две раскрытые створки – хочется слушать щелчок, когда она закрывается, и рояльной эмалевой удивительной белизны наша новая дверь, и если – а вдруг? – кто-то пойдет из детей, захочется в туалет, нам придется смываться в ванную, а сейчас мы не разлучаемся, и то, и другое – я прислушиваюсь, я делаю одновременно. Я проснулся. 6. Она была седая. – Нет, ну, никак, - я тут же подумал, - мы познакомились, ей было двадцать два, и это тот первый или второй, которые мы вдвоем провели в одиночестве в мире, а то есть, еще к нам не присоединился ребенок. – Нет, ну как же седая – я даже во сне подумал. Еще я подумал: - Ну вот, с тех пор, как остался один, все снятся случайные женщины. Наоборот… И сразу же успевает мелькнуть – это черная, что ли? Наоборот, она была рыжей. И волосы появлялись то из-под вязаной шапки, то капюшона, и тускло горели. А седыми для нас были в те времена только те, кто вокруг. Седыми были не мы, а они. И бетонные плиты, уводящие в неуютную, необжитую высоту, и иней на них. И сама зима. Седым было небо. А время полного изменения жизни уже где-то пряталось, уже впереди затаилось, а мы, сохраненные непрозрачным, достаточным пока еще слоем лет, разгуливали на подаренном нам промежутке, где даже шаги наши были слышны. - Вот, собственно, - я вдруг сказал, - это и все. Я бы хотел, чтобы этим кончилось. Обычная наша уловка, обычное наше усилие задержать, растянуть, повторить сновидение. А то есть я раскомандовался. Во сне мы догадываемся, что это слетевшее неизвестно откуда и нас посетившее счастье как раз и должно нам, обманом втянутым в жизнь, одно здесь по праву принадлежать, а вовсе не непроходимое беззаконие жизни. Так что не так уж я, может быть, потерял чувство меры, когда раскомандовался. Да, я хочу, чтобы там, где еще не успели себя потерять, пусть бы и незаметно закончилась наша жизнь, в те малолюдные, молчаливые годы. Там же, где началась. Но случилось крушение прежней видимой жизни, неизвестно откуда взялось человеческое кишение, на пустые иллюзии явились несметные толпы. И толпа растоптала нас. А другие об этом не могут судить, я сужу, потому что случилось со мной, а вернее, со мной и сыном. А она – я о бывшей жене, и уже к тому времени мать, превратилась в банальную суку. А когда распалась семья в глазах у ребенка перестал отражаться мир. А дальше? Тут я себя торопить начинаю во сне, я ведь о том, что дальше, все уже знаю. А то ведь вот только что, когда я вернулся и вглядывался в утраченное, я был безутешен. Тогда непонятно, а почему я, освобождаясь от сна в себе замечаю желание делать усилия, откуда берется запас нерастраченной бодрости? Минутами раньше я чувствовал не шевелясь, как таяли на ресницах снежинки той нашей, доставшейся только однажды зимы. Так почему же проснулся с избытком сил? Как правило, в сновидениях множество оговорок, и вот мы должны их разоблачать, уточнять, обнаруживать связь и т.д., должны доказать, что из нашей жизни пришло, не снилось нам по ошибке или что ниоткуда. Во-первых, мы с места крушения с сыном вдвоем ушли. Сначала нам показалось, что зрелище освобожденных инстинктов, кривляющаяся толпа заполнила все, мы рядом стояли, не слыша друг друга. Вокруг пестрота, вызывающая безвкусица. Потом все это прошло и мы разглядели, что это толпа растеклась болотными лужами, она а не мы, сравнялась с землей. И во-вторых, со времени нас постигшей беды я стал ежедневно делать зарядку. 7. Я на Вовкин с детской шелковой кожей, золоченный и светом, и проступившим потом на растянутый кверху, а значит, на мамин у Вовки лоб я смотрел… - Папа, ну что ты? А я все смотрел и смотрел. - Тебе жарко, - я говорю, - давай, вот тут рядом тень. - Да нет, это мчались оттуда сейчас. - Знаешь, мы тут с Филипповым как бы однажды… это был сон. Помнишь, у нас сменный мастер? - Ну да. - Только погода мне снилась – наоборот. Мы тут как будто с ним возле подъезда стояли, не нашего, а второго, мелкий дождик летел. И я тут как будто наш двор заходил навестить, а мы уже тут не живем. А у него обеденный перерыв. И я удивлялся – откуда деревья большие, старые, ведь мы поселились, не было никаких. Но он мне тогда не ответил. Может, отступим в тень? Смотри, как печет. - Не-а. - Совсем другая погода. Сегодня на клумбах вся эта масса зелени пахнет и вянет даже на солнце. И те же деревья, как было, когда мне снился Филиппов. Может быть, ты мне скажешь? Да больше того. Когда это солнце заглядывало со стороны подъездов? Ну, только совсем уже слабый скользил по двору у нас свет, когда оно исчезало за лесом. А тут от него – сейчас ведь 12, 11? – прямо расплавилось все там, где не защищают деревья. И там же возле второго подъезда опять, где мне снился Филиппов. Ведь это не наш подъезд. Вовка, послушай... Вдруг я к себе ледяное прикосновение как бы почувствовал. Солнце от этого плечи пекло не меньше, ярче в глазах заклубился радужный свет. – Воля, послушай… Нет, даже подумать страшно. Вот мы тут стоим, и эти цветы, посмотри, как люди на солнечном пляже, а вдруг – это тоже сон! А ты? А ты что об этом думаешь? Я на него беспомощно поднял глаза. Он уж и так на меня с испугом смотрел, вытянулся передо мной, а тут он качнулся. - Нет!.. Пусть все это будет! А куда же потом мы денемся, если бы это был сон? - А мама с Катей они сейчас что, наверху? Я оглянулся на первый подъезд. - Конечно! - И что там сейчас? Что они делают? - Но ты же сам это видел! - Я проверяю. - Они возле кухни ходят, что-то готовят, надели свои одинаковые передники эти. Они же сказали нам: - Это надолго! - Она никогда не любила особенно эту работу, готовить, а с Катей, ты знаешь, я удивляюсь… Она теперь столько времени тратит на это. А ты – посмотри, ты пока еще младшие классы, а ты уже больше, чем мне до плеча! Ты самый высокий там среди сверстников, что ли? - Да, я один из них. - А что они так на кухне серьезно взялись? Праздник разве какой-то, а? - Ну так день же рождения! А Катька муку на себя рассыпала! Стоит, а одна нога белая-белая. Ты уже дверь пошел открывать. Мама ей говорит: - Ну что ты, давай отряхнись! А она все стоит и стоит. Она все так медленно делает. - Ага! Попробую угадать. Не Катин, во всяком случае. Такой не бывает зелени 1 мая. Ну, значит, твой или мамин – июнь. Хотя, в июне и зелень свежее, и цветы там настолько не разрастаются. Так мой, что ли, день рождения? Июль? - Да твой, твой. В этом была дополнительная информация. Я руку согнул, от локтя к запястью рукой провел по лицу. Не только в свой день рождения, но в этот день – обязательно. Рубашка на мне была синей, и в черной вязаной шапке, натянутой на глаза. Да, так я и буду выглядеть, пока самого себя не утрачу из виду. И точно так же мне рядом нужна Есения, не стану я никогда искать глазами вокруг. Конечно, об этом я с ними не заговорю. Себе в день рождения я об этом напомнил. - Теперь пошли, - я Володе сказал, - я тут в своих опасениях, умозаключениях, предположениях чего-то добился уже. А нас с тобой наверх когда приглашают? - Не раньше, чем в полвторого, - он говорит. Дальше, как оказалось, двор хорошо защищен был тенистыми кронами, так что мы там, у второго подъезда стояли на освещенной полянке. Вовка своим плечом, очень напоминающим мамино слева меня то и дело толкал. И я до конца двора задирая под своды голову так и дошел и все добивался, чтобы и он какое-нибудь хоть словечко: - Смотри-ка, что получается, просветы как в калейдоскопе в форме острых осколков. Какой синевой там застеклено, посмотри! Синий – как звуки труб, низкие ноты тромбона, кларнет, даже фагот. А как бы ты об этом сказал? Он соглашался, перекладывал голову с одного плеча на другое. Тень за углом стала светлой, рассеянной, мы постояли у круто ведущих ступенек в дверь магазина. На вход мы поглядывали равнодушно, подняться по этим ступеням казалось трудной работой, поскольку сейчас в магазин нам не нужно. Подъехал к почтовому ящику, который на дальнем углу перед самой платформой, окрашенный в светлую краску легковой грузовоз, Володя за выемкой писем наблюдал с интересом. Оттуда вышел почтовый служащий, он же водитель, с лицом незапоминающимся, молодой. Он был в серой кепке. Он ловко подвел под почтовый ящик брезентовый специальный мешок, со скрежетом соединил их и письма посыпались в этот мешок. До входа, от поворота во двор, к магазину, пусть десять шагов, если тащиться. Мы шли, но скорее топтались на месте. – Ты хочешь подальше от дома, туда? – я махнул рукой, показал вдоль границы чем-то густо наполненных огородов в сторону леса. Он головой покачал: - Там жарко. – Ну хорошо, давай тогда вон, на крытую остановку в начале платформы, немного там посидим. Почтовый грузовичок, бесшумный и светло-серый, как летняя тень, уехал. До ящика на углу от крыльца магазина те же десять шагов, или пять, если большими прыжками. Маршрут, которым мы шли, мы каждый могли бы пройти и во сне, не сбившись ни разу ни шагу. Чуть дальше тени от дома не было, мы шли по платформе и солнце здесь сквозь одежду пекло нам спины, зато сюда прилетал ветерок. Построенный летом в год нашего поселения большой павильон остановки задуман был прочным и долговечным на удивление, хотя практической пользы не приносил. Мы до конца дошли по припеку платформы и сели в его тени. Дрожал перед глазами неопределенно пустующий летний пейзаж, в ту сторону почва тоже шла на подъем и это ее повышение скрывало собой горизонт, сюда три окна смотрели нашей квартиры. Обширная неосвоенная территория, зимой бесконечный снег, а летом бескрайний зеленый ковер, и редкие островки деревьев. За домом Нелли теперь была школа. И в сторону школы, и вся территория фабрики, а то есть, в противоположную сторону почва тоже шла на подъем. Платформа «Фарфоровая», конечная дизеля перед нашим домом находились как бы в распадке. Платформа в сторону дома закрыта была боковой стеной, сюда, под навес, залетал ветерок. – Еще побездельничаем, - я Володе сказал, - но скоро, скоро подъем! Уже наша мама с Катенькой готовые произведения на столе расставляют. Я на него посмотрел – растерянно он заглядывал в солнечное пространство. – Что ты, Володя? – А вдруг мы и правда снимся… и нет ничего… - Ну что ты, - я засмеялся, ну, разве что тополя во дворе. А остальное куда же денется! Пойдем, там мама и Катя ждут. Он прислонился к моей руке, ниже плеча, и мы задремали. 8. Я об этом не думал ни с вечера, ни много последних дней. Я туда не оглядывался уже долгие годы. Под ногами песок был узкой полоской пляжа, но сегодня от горизонта до горизонта равномерная серая облачность, так что пляж совершенно пустой. Я стоял и смотрел на закрытое массой зеленых кустов на другом берегу предприятие, и оно еще было обнесено и укрыто от взглядов стенами, и я видел лишь одиноко над плоским земным пространством вознесенную заводскую трубу. И она на глазах у меня почернела, от верхушки до основания проступила черная краска и вначале без перерыва тревожный гудок перешел в человеческий голос, вырывавшийся из груди, развернулся в рыдание. И это было единственным подающим голос местом в окрестностях, вокруг царило безмолвие. Я оглянулся с мучением – никто за мной не стоял, закрыть мне лицо руками? Закрыть мне глаза? – я не знал. Тогда я побрел вдоль берега по речке в дальнюю сторону, не к городу, не обратно, а сам не зная куда. И вскоре ко мне из бесцветного ломкого камыша навстречу мне вышла девушка в каком-то на ней обесцвеченном платье без рукавов и волосы бело-льняные и выглядели не расчесанными после купанья. На коже был слабый загар. И мы пошли в моем направлении. Смотрела она с удивлением, но спокойно. Мы шли с ней вдоль речки и вдоль стены камыша, уже преграждавшего выход к воде. - А что это с фабрикой, с вашей фабричной трубой? – я не сдержался, спросил ее наконец. – А, да там же ребенок в топку упал. – Как? – Ну, мать была на больничном, с собой взяла к бригадиру, наверно не с кем было оставить, ну, и не уследили. – Да как же ее с ребенком-то пропустили к какой-то там топке? – Откуда я знаю? Да это уже неделю назад. – А ты-то сама кто? – додумался я спросит. – Я – Глина. И тут я смотрю, а передо мной с заглаженными верхушками как бы размытой детской постройки глиняный холмик. И начало моросить, оставляя на теплой дышащей глине мелкие пятнышки. - С ума сойти, с ума сойти, - я бормотал проснувшись, как раз переезжали мост через эту речку на тесном, не комфортабельном скрежущем городском автобусе. – Сумел же уснуть под такую музыку! Автобус полз, издавая на малой скорости безобразные звуки. С утра было небо серым и теплым. С моста было видно, как из большого куста выскочили молодожены, он в широких черных трусах, на ней все что только могло тряслось и подпрыгивало. Они ухватившись по-детски за руки бежали к воде подмываться. Она со мной рядом стояла, вертелась и отвлекалась. А я засмотрелся на вздутые выставленные в витрине желтеющие тела духовых инструментов. У нас за спиной освещенная улица ползла, отражаясь в витрине, и это мешало смотреть. До крыши над входом подпрыгнув можно было дотронуться. Снесен был второй этаж, остались витринка и эта дверь. В витрину она заглядывала увидать свое отражение. Посыпался мелкий дождь, и я ей сказал: - Как здорово! Солнце светит и дождь. – Смотри! – подпрыгнув она повернулась, и снова стояла лицом. – Я Валя! От этого край ее юбки красиво взлетал и падал. – Смотри! – и она засмеялась. – Я Лена! – Да, - я ей кивал, - да, - я подтверждал, - это ты! – Ну, хватит, - она мне сказала, - теперь просыпайся! – Постой, - я ее попросил, - побудь еще рядом, не уходи! Последнее, что я увидел – вот туба, вот геликон, вот все остальные, их кто-то вынес, они оказались на солнце. Я больше ее ни о чем не просил, смотрел, как на желтом слепящем металле появились прозрачные капли. 9. Вверху припекало, а если прилечь или сесть на осеннюю траву, у самых корней, в невесомых стволах тростника сквозил ветерок, совсем неширокая, незначительная там все же была река, но в этих местах ей не было поклонения, не строились пляжи, не проплывали верхушки ярко окрашенных парусов над массой прибрежных кустов. И нет вблизи лодочных станций, зато она текла далеко. И вышел из зарослей как бы покрытый тенями кот, на нем были полосы, подобные тени от голых стволов камыша. И сам он был цвета опавших листьев. Я вспомнил загадку Марины и улыбнулся. Марина вошла ко мне 1 сентября и, кажется, в белом переднике даже, и сразу прошла к столу. – А отгадайте, - она предложила, - загадку! – Ну-ну. – Усатый и полосатый! Я даже напрягся. – Чего ты? Неинтересно. – Да нет же, уссатый и полосатый! Матрас! Я стал на колени, потом опустился еще и на локти. Без страха кот подошел ко мне. Мне до сих пор еще кажется чудом, что кошки с собаками настолько в сравнении с нами лишенные способа сообщить свои мысли настойчиво, тем не менее, делают эти попытки, вступают в контакт с человеком, не покидают его. Не только еды они просят. – Зимой здесь не поохотишься. И не заночуешь. Ближайшее теплое место – вокзал. Но лучше не на вокзал, где милиция бдит, а в депо, к рабочим. (По крайней мере, он все это выслушал). Ну, а себя куда мне девать? Я ужаснулся, когда разгадал значение нового сновидения. Ушли куда-то подобные снежным бабам или снежным холмам неуклюжие существа, осталось: просторный дощатый пол открытой террасы, и здесь уже было в тени, а вне, за ее пределами дробился на порыжевшую траву, несвязно разбросанные строения, кусты и столбы окраинный, пригородный пейзаж, и он освещен был ослабленным, мягким, осенним послеобеденным солнцем. В каком-то даже порядке наставлены на террасе коляске с детьми, и длинные доски под ними, если по ним начинали ходить, скрипели. Прохлада казалась здесь цветом воздуха, он был синим. Нанизаны были над каждой коляской, как на бухгалтерских счетах, кольца и шарики леденцовых цветов, чтобы младенцы, когда у них открывались глаза, могли получить впечатление. Мне было 3 месяца, я в одной из колясок лежал. Так вот куда, посоветовавшись с бездомным животным, оказывается предстояло попасть, поднимаясь на север по этой реке, безвестной и неширокой, текущей на плоских, травой покрытых поверхностях, наполненной рябью и потемневшей осенней водой! Промаргиваясь после дневного сна (напился, наверное), подняв воротник тускло-синего цвета плаща, все выявив, сколько их было морщин на физиономии, я морщился на ветру непомерно большого моста, похоже, не просто, уж это понятно, я думаю, стратегического назначения. Солдат, которого я беспокоил, по виду и сам бывал бит, и бил сослуживцев по поручению, начальник его, лейтенант, сидел в застекленной кабинке, солдату пришлось непрерывно ходить от кабинки ко мне и обратно. Болтался на нем автомат. Никто пока ничего не предпринимал. - Но я же не собираюсь уйти за границу! Я жду человека, который вернется оттуда. – Вернитесь к началу моста и встречайте там. Я тупо стоял на своем. Под сводами бесконечных конструкций вдали наконец появился автобус. Мы, трое, солдат, офицер и я, все ждали, потом появился и звук. Пока офицер проверял документы, солдат на меня поглядывал. Солдат подошел ко мне. – Сегодня это последний, - он мне сказал, - уходите! - Напрасно вы ждете, - он мне сказал, - она не приедет. - Пожалуй, пойду, - я подумал, - а то увезут. Отсюда, судя по впечатлению, я переместился на территорию всех городских удобств, в центральную часть небольшого города и в более ранний час, невнятно светило солнце и влажные высоко летящие облака были с разрывами. Немедленно там я встретил знакомую (которая наяву в этом городе ни разу не побывала и не жила), знакомую из того промежутка жизни, где прочные официальные отношения со мной сохраняло немало людей, она была полная и подвижная, одета с почти уже режущей глаз пестротой, она забросала меня сообщениями – Вы знаете? Из сказанного я половину, ну, или треть давно уже знал. Ну, дочь у нее появилась – когда? – В университетские годы, не будем теперь уточнять, она тогда замужем не была. И дочь ее только радует и всегда только радовала. Теперь уже скоро закончит школу. – Вы знаете? (я это знал), - Вы заметили? Я сменила фамилию. Я замужем, Риточка приобрела отца. Я видел, я воздал ему должное. Массивный, с приведенными в порядок усами брюнет. Мечта каждой женщины. Из тех, кто без надобности на себя напускают свирепый вид. – Так вот (а этого я не знал), - осталась фамилия, не дожили даже до пятилетнего юбилея. Он от нас ушел. Вы думаете, я горюю? Зато какие возможности! И я их успела уже оценить. Опять свобода! Вот так же и вы. – Ах, вот это ради чего! И ваше здесь появление, и все прозвучавшие речи. – Да, да! Я хочу вам помочь. Не надо вам ждать ее возвращения. Пообещайте себе новую встречу. Я всегда вам желала удачи! Я подумал, что редко бывают дни, когда я бы не вспомнил по моей вине, да даже не по моей, у меня на глазах погибших животных. Я подумал: когда-то я был владельцем собак, охотничьих, это была семья, родитель и сын, и я их не уберег. А сейчас у меня живет белая кошка-родительница и с ней три взрослых кошки, это ее потомство, и я охраняю их, как могу, от любой живым существам грозящей беды, какой бы то ни было. А потом будто еду я в поезде, как вошел, так до сих пор и сижу, в углу, у окна и держу на ладонях голову не снимая пальто, ну, или плаща, и лицо, если только на нем отразилось мое настроение, должно быть не бледным, а серое, и в морщинах засела тень, и вагон обхватил меня и укачивает, ни о чем не надо заботиться и я засыпаю, а потом издалека во сне начинает казаться, что кто-то ко мне подсел, да, во сне я почувствовал, кто-то сидит со мной рядом и охотно ко мне прикасается, и во сне я подумал, что у женщины только того и ищу, ничего в моей жизни другого бы не потребовал, и старался не просыпаться, изо всех сил старался… 10. - А ты сделай так! Можно сначала поставить. Это же твой текст! - Вот ты как заговорил. Я не понимаю, почему тебя не сдвинуть вдруг с места! Ты кушать не хочешь? А там сегодня мама и Катя что-то особенное приготовили, вон времени сколько потратили. Понятнее было бы, если бы ты меня торопил. В конце концов, сегодня мой день рождения. Солнце заглядывало теперь под навес и вот-вот должно было осветить нам колени. Но в лицо здесь оно не могло нам светить. Был перед нами пронизанный солнцем однообразно зеленый пейзаж, больше смотреть было некуда. Он не ответил, смотрел уклончиво. - Тем более, ты же сам говоришь, что можно остановить, а потом захотел и в любой момент включил и дальше смотреть, как фильм, раз это текст. Тем более, - ты за что опасаешься? Тут он как-то жалобно и нащупывая дорогу к моему пониманию и поглядывая осторожно заговорил: - Понимаешь, - он мне сказал, - когда мы не очень здесь далеко от дома сидим, мы не беспокоимся за то, что все у нас дома, мы знаем – они там и даже легко представляем себе их занятия, как будто мы дома и все это видим. А вдруг мы поднимемся… А вдруг это сон. Я боюсь. - Володя, мы знаешь уж сколько твою неуверенность обсуждаем? Был текст, или, ладно, шел фильм… Давай обойдемся твоим же примером. Сейчас к половине четвертого. А мы обещали быть в полвторого. Представь, что ты фильм поставил на «стоп». Прошло два часа, события остановились. А знаешь, что они делали в тот момент? - Что? - Я в день рождения для себя прошу – с тех пор, как есть у кого – ну, скажем, сдобные пирожки с вишней без косточек, или, такая фигня есть, - «шарлотка», может быть, помнишь, обычную белую булку с растопленным маслом и с теми же вишнями запекают, вкуснее любого торта. И Катя идет, как обычно, большими шагами и наугад ставит тонкие ровные ноги, она их не видит, а смотрит она на поднос, чтобы с него не поехало все это напеченное с вишнями, идет от кухонного бокса к столу. А свет у них в комнате пока мы с тобой тут спасаемся от жары под навесом, свет с тех пор изменился, конечно, в двенадцать он падал прямо на стол, когда мы заговорили у нас во дворе, а это, когда Катя идет с подносом, совсем другое, свет к ним теперь приходит из окон, которые на платформу. Оттуда не поступает прямых лучей. А мама ждет и смотрит, как Катя идет. - Но там же пройти пять шагов. - Да. Может быть даже четыре. И медленно большими шагами Катя идет. И ты уже два часа продержал перед нами эту картинку. События не продолжаются. Мы два часа остаемся в стоп-кадре. - Спокойнее все-таки. Мы здесь, они там. Они у нас есть. - Об этом я уже думал. И мне так казалось. Я тоже так думаю. - А мама? - У двери кухонного бокса. Стоит, опустила руки. Ты знаешь, я удивлен. Смотри, как она одета. Открыты тонкие ровные руки. На ней это платье, не голубое и не зеленое, а, как называют, цвета морской воды. Светлое. - И воротник. - Да. Он же не просто белый. Он кружевной. Раньше я у нее не видел. - А я это знаю откуда. Это ей тетя Нелли сделала, или достала. - Вот видишь. И волосы у нее, как у школьницы, два коротких пучка. И с кукольным носом, и даже высокая, если Катя поблизости. Высокая мама? - Конечно. - Они нас ждут. - А солнце? - Да, что-то случилось с часами. На них уже ровно четыре. Я встал, и за крашеную трубу на краю бокового щита осторожно держась, взглянул в сторону дома. Как будто необходимость была для нас оставаться в укрытии, здесь таясь от пустого пространства. – Да, что-то случилось с солнцем, или с часами. Часы унеслись, забежали вперед. Отсюда, в начале, где наш стоит павильон, платформа собой представляла бетонные плиты, потом начинался асфальт поблизости дома и он продолжался во двор, а также тянулся вдоль дома перед фасадом до самого тупикового фонаря. Это у нас над платформой этаж был третий, а окна первого этажа совсем к земле были близко, за ними асфальт платформы казался рукой подать. Я здесь опираюсь на наблюдения из Ольгиного кафе. Я обнаружил, что солнце сейчас над платформой как бы в начале второго. – Ну что ж, - я Володе сказал, - придется не на часы смотреть, а на солнце. Это твоя работа. – Почему? – отозвался он сонным голосом. – Ну как же, ты же со мной пишешь этот текст. Он прикрыл глаза, не ответил. Вокруг, как у нас это часто бывает, не было ни души. Уравнивая бетонные плиты с асфальтом лежала тонкая пыль. Она была просеяна ветром, на солнце прокалена, обесцвечена. Платформа на всем протяжении до нашего – дальнего, значит, угла лежала белой от зноя. Я вернулся, сел опять с ним рядом справа. – А книжный киоск работает? – он спросил. Я плечами пожал: - Но он же у нас под окнами, если к нему подойдем, не будем же мы потом опять удаляться, домой наконец попадем. А откуда вы сверху тогда неслись мимо фабрики? Мальчишки вернулись, а ты ко мне подошел. – А! Мы на школьный двор ходили гулять. У нас там полкласса из этого дома. Он головой прижался ко мне пониже плеча и мы задремали.