Пугливые, безответные люди. Они не в силах понять, откуда в их жизнь приходят мучители, понять, из какого сделаны теста, зачем вообще это нужно. Зато они понимают, что это не страшный сон, не сказка и не фантазия, а что мучители есть. Поэтому и живут неохотно и неуверенно. Поначалу ведь горизонт никому не бывает виден, ну так ведь? То его закрывают мамкины юбки, опрокинутой рюмкой возникая перед глазами и в лицо, как на солнце, скрытое облаками, неизвестно, куда и смотреть, то они после стирки висят, как фужеры в буфете, прикасаясь плечом к плечу, или общие сохнут пеленки многочисленных братьев, сестер. Но для нас это даже и лучше, что вначале не виден нам горизонт. Потому что когда он откроется – это в возрасте отроческом, молодом – мы уже успели втянуться. И теперь уже смерть нам страшнее угроз, приходящих от жизни. Прямо скажем, не лучшее приглашение жить. Да угроза всего- то, быть может, одна. Что в единственном экземпляре тебе врученная жизнь, при потере не восстанавливается, - это царство совсем не твоей, а враждебной неведомой воли. В одной московской квартире у уже разбавленных реками киселя моих отдаленных родственников (все со временем туда переехали) моя тетка (в уже нереальном родственном исчислении) показывала меня старушке, приехавшей из Кирсанова (своей, в свою очередь, родственнице). Просила определить, по какой я родственной линии имею к ней отношение. Старушка была из тех, кто не расползаются, а засыхают со временем, со стертыми челюстями стрекозы. Она подошла, снизу вверх заглянула в лицо. Потом дотянулась рукой до макушки, меня повернула в профиль. – Ну, это по линии Гали. (Ну да. Моя – тут не очень-то надо вглядываться, двоюродная сестра моего отца, то есть, тетка моя, Галина Васильевна). Потом на московской квартире (уже на другой) мне рассказывали. Случись, как известно война, да хоть бы на континенте Латинской Америки, а пыльные смерчики чуть выше колена начнут возникать, как чумазые черти и на огородах центральной России, и здесь до кого-то дотянется эта война, найдет кому изуродовать жизнь. С белеющими под брюками, подобно нарядным манжетам, оборками белых кальсон и в случайной обуви, сжимая винтовку и сутулясь в шинели стоял призывник Николай в шеренге из 20 человек. Шеренга стояла перед каким-то сараем. А мимо сарая, и обращался к призывникам, прохаживался командир в офицерской упряжи. Призыв шел на 1 мировую войну. И этот, который нам известен по имени, явился из той самой семьи, где ширмы развешенных для просушки пеленок скрывали опасности внешнего мира. Детей было шестеро, Павловичи и Павловны: Константин, Михаил, Николай, Зинаида, Надежда и Лида. И он, Николай, был брат моего деда. Потом командир разрешил покурить и юркнул в сарай, рассматривать заостренные языками красные стрелки на картах. Такая тоска тут взяла Николая – по дому! А дома – там братья кота тренируют стать авиатором, секретничают взрослые сестры, там мамка и пахнет обедом. И сделал он то, не заглядывая вперед, - и сделал он то, что руки и ноги, если только не сдерживать их, давно бы и сами сделали: поставил винтовочку к стенке и вернулся домой. Он первым был пацифистом в нашем роду. Но кто ж ему даст еще и потомство иметь в эпоху военного коммунизма? Один только он и пропал у них без вести. И не было у него ни внуков, ни правнуков, как не было у него детей. А деда перед собой я все детство видел. И помню его только с седой головой. Над верхней ступенькой скамейка была под навесом, от летней жары. Там даже рос непригодный в еду виноград. И там возле входа он чаще всего и сидел. Или лежал и читал. Он очень малоподвижный избрал себе образ жизни. Казалось, он это даже подчеркивал. Это был Константин. Наверно, того, что предшествовало его седине, ему на всю жизнь хватило. Вот он-то как раз воевал. Сначала на 1 мировую из Харьковского Политехнического института. Я не решался коснуться темы его жены. Узкое личико, беспомощные кудряшки, свитер, большая грудь. Показывали мне ее фотографию на одной московской квартире. Он ее предназначал отовсюду к ней возвращаться, а лучше и не покидать никогда, так как был однолюб. И овдовел в 30 лет. Моему отцу, их сыну было 4 года, когда болезнь ее отняла. Потом был, как бы к десятилетию Советской страны, арестован и четыре года Манчжурия, рудники. Любой, кто к нему подходил, был ему до плеча. Одни говорили: - Он в 30 лет овдовел и больше потом не женился. Вы только подумайте! Другие: - Какой красивый старик! Да, все это было правда. Кирсановская родня пока протирала глаза, промчался 20-й век. Дальнейших поползновений нашей истории дед видел только начало и он с отвращением их игнорировал. Он был уже очень стар, но спину держал прямо. Однажды пришли боковые Васильевичи: Сергей, Николай. Я говорю: - Дядь Сережа, вы на охоту? Одет он был – высокие сапоги, по пузу, нависающему над ними и кожаному полупальто, несмотря на жару – широкий ремень и кожаное ведерко на голове с козырьком, с рогами-наушниками неотгибаемыми, для красоты. А он отвечает: - Запомни слова! При-ватизация! Перестрой-ка! Коо-ператив! Запомнил? Не опоздай! Айда в кооператив! С собой кальвадоса они принесли две бутылки, бутылку водки. Накрыли под старой яблоней длинный стол. Отец мой на частное предпринимательство давно уже посягал. Через полчаса такой уже крик стоял, что все соседи их слышали. - Ожидовеем! Надо так надо! - Жидам еще тесно станет! - Проворнее надо хватать и глотать! - Пока ты будешь глазами хлопать, он кожу с тебя спустит и себе пиджак режиссерский сошьет! Я за столом подальше от эпицентра устроился и сам себе наливал. Две рюмки подряд, как обычно, потом еще несколько по одной. Мясного салата себе навалил, а больше сидел любовался моченой с клюквой капустой, прозрачной почти на свету, и вилкой ее поддевал. Потом я поднялся и объявил, что скажу тост. Как раз Николай, так как младшим был из Васильевичей и менее был разумен, собрался что-то запеть, но его одернули. - Пусть скажет! От третьего поколения пусть скажет тост! - У нас и четвертое вон уже бегает! (это они о моем). И Гриша пусть скажет! - Ребенка не устрашайте хоть, охломоны! Детей оставьте в покое! - Гриша, скажи! - Потом, потом! - Ну, тише! Тост. - Конечно, животные для решения их насущных проблем – нищеты и болезней гораздо меньше заслуживают выделения государственных средств, чем человек. Люди, с какой стороны на них ни взгляни, во всем превосходят животных, - и красотой, и сообразительностью (например, придумали дверные замки), и ростом (я имею в виду зверей небольших, приютившихся вблизи человека, собаку и кошку). Да даже природа сама не допустит, чтоб кто-то в ней пользовался не по заслугам, и даже над пунктами уничтожения бездомных собак и кошек известная надпись гласила: «Каждому свое.» А то, что животные не заслуживают социальных субсидий, понятно даже на глаз. И как никогда, скажем, богатые не поделятся с бедными, так как стали бы меньше богаты, вот так же и люди в своей совокупности своего не уступят животным. Нет, стоит их только рядом вообразить – человека с его недоступными качествами (я о некоторых уже говорил), и животных с их искривленными позвоночниками (от морозов), и ротиками, перекошенными от голодной слюны, - на что им претендовать? Зато они вызывают больше сочувствия. (Тут я заметил, что родственники начинают ерзать и заторопился). И если представить, что люди произошли не от обезьяны, а от Бога (а как бы хотелось! Да неужели же, неужели желания наши не стоят даже того, чтоб разобраться – откуда они у нас!), да, так если от Бога, тогда согласитесь, что братские чувства, которым он нас учил на своем примере, нам стало испытывать проще к животным, чем к людям. Страдания животных, короче, вызывают в нас больше сочувствия, потому что они не виновны ни в чем. А люди виновны во всем. За ваше здоровье, мать вашу мяу! Помимо того, что уже здесь документально и по порядку было изложено, еще есть одно необходимое сообщение. О том, что и дед Николай не остался у нас без потомков. Не так, как то делает большинство людей, имеющих жизнь и желающих передать ее детям. Жестокий век его жизнь оборвал, но он повторился в потомках другим, необычным способом. И я, и мой сын унаследовали его пацифизм. Когда меня призывали, я ходил как опущенный. Ко мне то и дело тогда подходили осведомленные люди. Они приближались бодрой походкой и возле меня останавливались. В раздумье они опускали голову. Подтягивали штаны, потом уточняли: - В американскую не иди. У них сейчас война во Вьетнаме. А если в нашу – спокойно можешь идти. Военных действий СА не ведет (студенческая курилка, понятно). Но я их выслушивал с недоверием. – Да точно ли так? А можно на них положиться? И я все откладывал, все колебался и кончилось тем, что не выбрался туда никогда. И та же история повторилась с сыном. Сначала учеба, и тут уж пришлось выбирать: вэче или универ. Закончил и так втянулся в работу, что даже на сон стало времени не хватать. Случалось, что в этом году он возвращался с работы в 4.30 утра. Такое разве забудется? Так что какая тут хореография под руководством сержанта.