Да, мы должны были позаботиться. Иначе не то, что они не прислушаются – они просто знать-то не будут даже о нашем существовании, да – от равнодушного, через все переступающего мира только это средство и подойдет – о себе позаботиться. Вы уже выбрали, что бы вы делали для себя? Да делать обыкновенную зарядку вы в силах? Я садился в поезд, нет, было не так, мы уже сели, а потом я опять выбегал и теперь торопился к двери вагона мимо нашего забрызганного окна. Пора было становиться видимыми. Трудно представить, что можно иметь еще меньше особых примет. Она была среднего роста, негромкий, спокойный голос и темные волосы завязаны на затылке «хвостом». И кто из них не работает продавщицей в книжном магазине? Мне кажется, это о девяноста процентах женского человечества. Разве не так? И все же они и ее умудрились облюбовать для нападок. Каждый член коллектива как бы едет на танке. Будет он вам объезжать там какой-то угол! Нет, он его собьет. Коллектив, как видно, хотел из нас сделать нечто пригодное своему пониманию. Причем теперь уже дело ушло в ту непробудную стадию, когда, как они говорят, им «все стало ясно». Мы с ней работали в одном коллективе. За этим скрывался сюжет новейшей истории. Весь первый этаж управлялся одним хозяином, и там находились: А – выставочный зал, Б – книжный магазин, и даже с торца небольшой магазин разбавленных соков. К владению относилась и часть второго этажа, и там восседал сам хозяин, трудилась его бухгалтерия, а также тот самый проклятый маленький зал для собраний. Похоже, что наша эпоха уже одолела первый виток. Хозяина стали тревожить картины скрываемой молодости. Он и при прежней власти жил бы неплохо. Нет, он не бросает камень ни в свой доход, ни в недвижимость. И все-таки это была слеза, не видимая наружно, когда вспоминались лагерные порядки, и снова хотелось всеобщих субботников, товарищеских судов, занудных, как непогода, собраний. И вот он их стал вводить. Возможно, бездумное любопытство – иначе не знаю, как объяснить, что мы очутились на одном из первых собраний. Сам по себе этот зал выглядел аномально. Можно было поднять руку над головой и потрогать. Вот такие там были потолки. Тем не менее там, куда, как говорится, направлены все взгляды, наблюдалось повышение уровня пола на одну ступеньку, и там стояли стол и стулья для высших чинов. В общем-то, хотя все это вздор и не стоит того, но имеет-таки значение для нашего описания, потому что когда мы, наслушавшись бессмысленных фраз и уловив, как нам показалось, финал процедуры, подошли к боковому выходу, вдруг во всем небольшом зале был выключен свет и остался один плафон над головой, у выхода. И нас окликнули. У них уже там технические специалисты на сцене старались. Никто, кроме нас, не встал. И вдруг зазвучали (оставленные без ответа) кокетливо- деликатные вопросы о том, что если мы надолго с ней остаемся, когда уж давно истекли часы работы, то в книжном (на ее территории), а то замечали за стеклами выставочного зала (на моей) и мы запираемся изнутри, то кто будет отвечать? А если прорвет в это время трубы? Или произойдет возгорание? Или начнут пропадать единицы хранения? – и множество умных вещей. Мы шли по ковровой дорожке к лестнице и слушали недовольный гул. На следующий день я пробыл на рабочем месте часа полтора, потом отложил рецензию и перебрался к ней в книжный. Я старался ее приобщить к своим представлениям, может, ошибочным, что можно тронуть людей, пробудить в них сочувствие, если им демонстрировать дружбу, ну кто не смягчится, кто не прозреет при виде тех, кто везде появляется вместе! – Нам надо что-нибудь сделать вместе. Для них. Как жаль, что у меня нет ни слуха, ни голоса. Мы бы могли им спеть. – Да и у меня нет, - сказала она. Потом мы пожалели о том, что не могли бы исполнить для них чечетку. В конце концов я ее убедил пройти просто-напросто перед ними в ногу. Так что, что подарок скромен. Зато от души. Такие уж наши таланты. Для этого мы поднялись на второй этаж, в конце обеденного перерыва. Мы проскользнули мимо открытой двери приемной. Надо было пройти максимальный путь, для основательного разгона, забраться в конец коридора. Свет в коридоре был выключен. На полпути до приемной начиналась глухая стена того самого зала. Конечно жаль, что под нами не мрамор и не паркет. Но мы неплохо звучали. Очень скоро они повыскакивали в коридор. Перед дверью директора как раз и толпились все те, в ком кипели идеи культурного быта. Все там были люди «за сорок». Первым оттуда вылетел рослый вертлявый мужчина, он на собрании у них был самый витийствующий. Еще усохший и маленький, который блестел очками. И три каких-то лишенных окраски женщины. Видимо, с полным непониманием они ждали приближения наших чеканных шагов. Кое-кто попытался сделать «навытяжку». Вдруг они разглядели – сразу послышалась ругань, кто-то всплеснул руками, послышался даже стон. Словом, попытка контакта была целиком неудачной. Не улыбнулась нам участь трогать домашние стены, утром бежать на работу, как на праздник, не обозначилась линия чувствуя локоть и запросто доверяя свои секреты жить в дружелюбной среде. Это потому мы сейчас, в эту минуту устроились здесь в вагоне, и вот уже пейзаж за окном начал ползти. Опыт дуэлей с вышестоящим - директором, командиром, плантатором – у меня уже был. Например однажды, выполнив половину работы, я стал замечать в посредниках невнятное недовольство. Мотивы не сообщались, но так они демонстрировали охлаждение – дня не пропустят. Я предположил подготовку к обсчету. Вечером я пошел прогуляться и сел на поезд. Я знал, что мою работу закончить некому. Они меня долго искали, оформили отпуск, привезли предоплату. Сегодняшняя дуэль была повторением когда-то проведенных. Я сидел перед ней за столиком, я держал ее руку, мы смотрели в окно. Я вообще люблю, когда мне подбрасывают работу, люблю решать возникающие задачи. Вот и опять предстояла задача повалить условно превосходящего противника. Попади я в руки шпане на улице – я не ручаюсь, чем бы все кончилось, но ставить на четвереньки начальника было моим призванием. Директор увлекся. Он упустил, что престиж галереи забудется без моей ежедневной работы. Поезд уже начал свое немыслимое маневрирование. Я продолжал держать ее за руку. Издали показалось наше место работы. Надо еще пояснить, чем у нас был северо- западный пригород и обладавшая тем же рельефом смежная часть города. Если бы дети гигантов, сидя в своей песочнице, здесь опрокидывали ведерки – я это видел, так делают наши дети, - а потом бы время их сгладило, и получились бы тесно наставленные холмы, а потом бы явились мы и холмы бы соединили дороги с подъемом и спуском, а случаются и мосты, и настроили бы домов, а на склонах бы разместили сады и парки, а внизу проложили дорогу, и она поневоле кружила бы между холмов, вот тогда бы все так и выглядело. Значит все это в точности так и было. Даже был отрезок дороги, где она обходила вокруг один из холмов, что давало возможность маневра, то есть как бы была завязана на узел. Вот опять возникло то место, где мы работали – дом под серой скатовой крышей, его верхние этажи, и теперь он был даже ближе. Скоро поезд добавит скорость, покинет систему пригородов, скоро солнце совсем упадет к горизонту и в движении по прямой мы забудем остатки услышанной брани и местами в окне на земле будет тонкий снег и потянутся пятна растительности – фиолетовой, красной, зеленой. Я расскажу о ней, пока она спит. Я знаю, что больше нельзя бы ее раздосадовать и лишить покоя, чем если бы кто-то вздумал при ней о ней рассуждать. У них в магазине одно большое окно, да не такое оно и большое, скорее само помещение невелико. Но можно свет не включать даже в темные дни. Когда я зашел туда первый раз, она за прилавком стояла одна и молча ждала, о чем я спрошу, и я был единственным посетителем. Я в первом тогда еще самом разговоре понял, что – говоришь ей что-нибудь, и будь это что-то приятное , - и даже как раз тогда, когда ведутся приятные речи, любой другой человек как раз и ценит этот момент, а после – ну что ж, остывает, стихает веселье. А вот у нее не так. Это всегда можно было с ней рядом почувствовать. Как только она умолкала, она как бы сразу оказывалась наедине с тем, что только что от кого-то узнала, в чем даже сама участвовала, и главное для нее начиналось потом – подумать об этом, а не само общение. Поэтому рядом с ней восхитительно было молчать. Мы никогда не касались изысканных, сложных вещей, не заводили речь о высоких премудростях. Зачем? Капал испорченный кран, в сквере, в кустах что-то перепархивало, солнце, исследуя подтеки утренних стекол, опять нашло силы нам улыбнуться, все то, на что человеку дано засмотреться, было поблизости. Мы были немного помятыми, в меру усталыми, я видел, я даже следом ходил, мы были обыкновеннейшими людьми. Единственный мой костюм, когда-то смугло-оливковый, стал вяло-зеленоватым, и кое-где заблестел. На ней голубая кофта, черная юбка. Такими нас видели чаще всего. Но у нас была своя тайна. Но мы знали, что мы у бога единственны. И что мы не такие, как все. Потому что нам было что сберегать и что потерять. Очень многим терять было нечего. Мы никогда не касались этой темы. Но мы знали, что нас меньшинство. На самом деле наш поступок был отчаянным и геройским. Нет, точнее он был блестящий пример вынужденного идеального поведения. Мы не смогли бы удерживать эти позиции долго. Под силу были 3-4 остановки в маленьких городках в самых дешевых гостиницах. Она сидела, поставив локти на подоконник, из невысокого окна второго этажа смотрела на снег. В утренние часы я отменяю дела посерьезнее. Я валял дурака у нее за спиной. Комната была довольно просторной. Кажется, кроме нас в крохотной гостинице жили только хозяева. Я подошел и стоял рядом с ней. Ради меня серый зрачок приплыл в уголок глаза. Я не смог удержаться. Я поднял ее вместе со стулом, окном и комнатой. Я целовал ее волосы, спинку стула и камни стены. Когда нам совсем стало тесно, я ей напомнил итальянскую пословицу: «Между мужем и женой не просунешь палец» (тра молье э марито нон меттере иль дито). Зеленые языки настольных ламп лизали по вечерам потолки очередной деревенской гостиницы. Поездка давала нам опыт совместного проведения времени, мы жили не разлучаясь в сутки ни на минуту. Возможно, это рождало зависимость, и мы не знаем, во что обойдется привычная жизнь, когда потеряем хрупкую, недолговечную идеальную. Но это потом, потом. Вчера я связался с директором. Спустился вниз по скрипучей лестнице, завтра мы уезжали, мы все еще удалялись от места побега, на карте остался еще один пункт. Затем предстояло вернуться. Но знали об этом только мы сами. Директор обрадовался: «– Ах, сделать нам всем сюрприз? Когда же оно закончится?» Опять это яркорозовое лицо и желтый костюм. «– Зачем же, зачем же! У нас здесь у всех такая же точка зрения! Для профи проблемы работы выше служебных распрей. Всегда относился, как к дочке...». Обширная розовая ладонь держала трубку. Это была тупиковая ветка, мы с любопытством нашли на карте место, к которому вел последний отрезок дороги. Тот, кто оттуда хочет двигаться дальше, должен отринуть всю предыдущую жизнь. Место могло быть объявлено краем света. Мы обо всем догадались с ней без труда. Как говорят, обратных дорог не бывает, там все равно окажешься в новом месте. Нельзя не считаться, серьезная точка зрения. Дизель от узловой сразу описывал в поле дугу, уходил от прямой дороги. Он вел всего три вагона. Строения очень быстро исчезли. И даже звуки остались там, позади. Мы сразу попали в ту область, где небо нельзя отличить от земли. Вокруг было гладкое поле, на нем лежал тонкий снег. Одна нежилая рощица, другая, третья. Пустыней, в которой раскинув руки, закрыв глаза, хотелось бежать, не встречая препятствий, казалось в первую очередь небо. И тем же молочным свечением снег светил от земли. От этого день как будто бы помолодел. Я бы не удивился, узнав, что в вагоне счет открывался заново, и снова пошли бы утренние часы. Стемнеть за время нашей поездки к цели еще не могло. Там кроме нас высадились в отдалении два человека. Мне показалось – все пассажиры ехали в разных вагонах. Это та самая притча из географии: один человек на 1 километр. Этот конечный пункт, то есть его строения, весь открывался при выходе из вагона. Длинный барак под скатовой крышей, о котором гадать не хотелось – работают там, или живут, стоял в стороне. На линии с этим бараком кирпичная конура без окон, какой-нибудь распределительный щит. И больше уж ничего, кроме еще деревянного дома, в котором для нас – комната во втором этаже. Мы провели здесь два дня Утром мы покидали комнату, в которой на столике возле окна стояло большое зеркало, и оказывались единственными исполнителями на этой для нас одних подготовленной сцене. Уши закладывало от тишины. Мы поворачивались спиной к дощатой стене и просто шли по прямой в бесконечную белизну. Что же мы исполняли? Во-первых, китайские церемонии. Ну так, как их понимали. Мы поворачивались друг к другу на полусогнутых и тянулись, задрав подбородки, и тянули друг к другу руки, и почти приходилось упасть, чтобы только дотронуться. Или она шла вперед и ложилась на снег, а я ее находил. Я опускался в снег на одно колено, осторожно ее усаживал, поддерживал голову, поднимал ее руки и укладывал ей на колени. Иногда я подолгу рассматривал варежки, крупной вязки из красной и белой нитки. Или мы расходились в разные стороны и подолгу шли не оглядываясь. И уже становилось страшно, потому что фигура почти превращалась в точку. А потом мы бросались обратно, бегом, задыхаясь, навстречу друг другу. « – Да ты что, ты с ума сошла!» « – Да я чуть с ума не сошла!» Мы увидели прямоугольную арку далеко впереди, что-то вроде просто футбольных ворот, только что-то уж очень больших размеров. Мы хотели к ней подойти, но она перестала быть видимой. Появилась она и во второй день, и опять она в зимнем туманном воздухе то пропадет, то проступит. Мы решили к ней подойти. Но потом мы сумели понять, что явление это – как известные, настоящие горы: вот, казалось бы, можно потрогать, а идти к ней два дня пути. И еще, мы хотели бы подтвердить, что за ней – окончательный свет. Мы туда не дошли.