В утопической комнате, через века, Где невидимо – смутной тревоги озона, Где остыл жёлтый плед и озяб кардиган, Будут две телефонные трубки – бессонны… Они будут висеть на своих проводах, Кем-то сняты и брошены, и позабыты, И бессмысленно будет само «никогда», Когда призраки станут шептаться открыто В эти трубки, и будут слышны – голоса Их – знакомых – из разных вселенных и капсул, Их, погибших давно, как и все чудеса, Их, ушедших в подполье от армий коллапсов. И – возможно – что случай сыграет ва-банк, И – сойдутся мгновенья в испарине грусти, Два тоскующих призрака, раб и раба, Обнаружат, что есть между трубками – устье, И дождавшись звонка, через век или два, И услышав друг друга, узнав по дыханью, Наконец-то отыщут такие слова, Что на время – изменится суть Мирозданья… Плоскость моря – экран телевизора лишь. Сингулярность де-юре – стоять над обрывом. В астеническом небе петляет камыш, Словно древнего Ящера Времени – грива. И когда – подвенечные радиоволны в одно Нас сольют, с

Достучаться в утопию.

Это цех. В нём создали меня.

Я хочу возвратиться туда, где погиб, В городок, что нам мал, где петляют ветра, На ту площадь его, где бессмысленнен Ра, По которой расходится, словно круги По воде, нашей встречи сигнал – до сих пор, И срывает знамёна с флагштоков судьбы… Я хочу возвратиться туда, где я был, Но, увы, между жизнью и смертью – забор. Я хочу возвратиться туда, где убит, На тот пляж, где священна – любая волна, На тот берег, который при мысли о нас, Как серийного киллера, мелко знобит, В самый радостный угол моей конуры, Конуры привиденья – холмов и лугов… Я хочу возвратиться туда, где легко, Но, увы, между жизнью и смертью – нарыв. Где был взгляд мимолётен, но путь предрешён, Где за миг всех богов изменятся суть, И моря не приемлют ночную росу, И от атомных взглядов возможен ожог… – Я над городом этим летаю, и – в ад, И висеть на погостом своим – ни к чему. Ежедневно и круглогодично – в Крыму, Но, увы, между смертью и жизнью – провал. Может, встретимся снова, на площади?..

Потому что никто не возьмёт на поруки Эту тихую гавань и сизое море, Потому что помечено место разлуки, Потому что иссохли суставы историй, И никто ни в кого здесь не сможет влюбиться – Заколдовано нами под оттепель место. Эта гавань останется лишь заграницей Для таких же, как мы – из свинцового теста, Из сердечного шума, предсмертной икоты… Ты придёшь сюда – завтра и луны увянут, Я приду сюда – осенью, сносятся – годы… Мы опять разойдёмся, как рваные раны- Континенты, как в кубике Рубика – бездны. Но никто никогда не предъявит к ней исков. Здесь увидев друг друга, однажды, так тесно, Наши души мгновенно сменили прописку. Эта гавань приклеилась к ветру, прилипла, Словно пальцы циклопов застряли в пассатах… Этот ветер не сдвинется с места и, хриплый, Не смахнёт эти склоны с собою в закаты. Заворожена гавань волнами и нами, Стала – нашей и больше ничьей – априори… Потому что ей – нашего – хватит – цунами, Потому что ей – вдоволь и – нашего

Земля стучится в Землю. Стучится Небо в Небо. И пахнет лихорадкой Мой обморочный мир. Глаза глазам не внемлют. Сознание – как ребус, На все горячки падкий, Коллаж из адских СМИ. Стена уходит в стену. Вода несётся в воду. И не было печали, Но нас зачали – здесь, Под девиантным тленом, Над сингулярным бродом, Где спит конец в начале, И нежить на хвосте. Тебя за мойру держат. И мир в хмельном восторге – Как шведская могила, И мир – как белый шум, И голоса умерших В калейдоскопе оргий, Цейтнотами насилуй, И дом мой – парашют. Реальности, дрожите. Нейтрино вас погубят. Меня не разрешили. В июле будет снег. И, сельский небожитель, Мой мозг – как кубик-рубик, И – будь готов к могиле, И будь готов – к Луне.

А мы стоим на побережьи моря, как на самой крыше мира, Под серебристым светом от невидимой, надломленной Луны, И – эта ночь бессмертна здесь, и быть ей скоро – нашим конвоиром, Но мир ущербен здесь и продан нам за полцены. И мы бессмертны, как стоп-кадры, но бессмертие – всегда ущербно, И живы мы, пока мы не поймём, что спрятало от нас луну, Пока остановил нас ветер цепкий в недвиженьи нашем вербном, Пока случайный невидимка миг не провернул… Индиго-серая волна надломлена медузы дихроскопом, И линзой аурелии – лилово-бирюзовая волна. Ты вышла из воды, и Лунный Путь, её ксеноновая копоть, С твоей не сходит кожи, словно некий тайный знак. И, как одежды, лучевая эта вакханалия идёт нам, Но моря органист, и оркестровый вал, и изумрудный рейд Считают, что мы созданы из шелеста бумаг бесплодных – Копировальных, из квадратов чёрных – пустырей. И хочет нам помочь лесов пастельный тихий небожитель-ворох, И нас спасти хотят гризайли приполярных монастырских льдов, Но море, оттолкнувшись в

Твоим я был всегда, твоим я вечно буду… - Пусть это – безрассудный ветреный туман, Неведомо куда, неведомо откуда Портал – то в лес осенний, то – в провал ума, И я, застрявший в Абсолюте, как в портале, Почти незрим и мёртв для тех, кого любил, Пусть двери все открыты, но – закрыты дали, Здесь был безумный ключник – морок, снов гамбит, Никто не виноват, что лёгок саван Бога, Что, амнезией болен, вымер Абсолют, Что Совершенство – беспощадно и жестоко, А в монохромном небе чёрно-бел салют, И я, созвездья Ворона марионетка, Почти что невесом для тех, кого я знал… Лолиты тянутся к Лилит, Лилит – к нимфеткам, И небо пахнет ядом, и петлёй – весна, Цивилизации друг другу глазки строят, Народы строят глазки тифу и чуме, Иудам и мессиям, шлюхам и героям… - Я твой навек… Пусть – у Харона на корме, - Ручной, как вещь, изнеженный анестезией – Меня туман на этот раз сюда прислал! Везёт меня Харон, мой призрачный мессия, По формалину Леты – в печь, в ядро тепла. Со дна оцепенелой Леты

Мы уходим со сцены, как стылые мифы, И сжигаем свои города, как трипольцы… Ты – ищи в незабудках забвенье, не меньше, В корабелах – заблудшую душу Сизифа, И циклоном лети – в обручальные кольца, И таись – в биомассе свихнувшихся женщин! Дом стоит, как стоял и – трепещут его льды… Нам ещё предстоит мерить кожи младенцев, Будет время почувствовать Гердой и Каем, И – Адамом, и – Евой, Тристаном, Изольдой… Этот мир слишком ветренен для поселенцев, Вавилон сингулярен и не-иссякаем, Но когда-то – когда-то!

В последнем этом тупике, где можно жить, Где два давно чужих друг другу человека Играют в шахматы под небом, что – дрожит, Под атомным, не тающим, упругим снегом, Сужаются глаза и тлеет ось души, Горит свеча и стынет выдохшийся шум Всех оцифрованных селений, энтропию Сполна вкусивших, это – я с тобой сижу, И к пату нас приводят партии – любые. Я знаю, ты должна исчезнуть навсегда. Физически. Как тело, вид – из Красной книги. Но – в пламени свечи созрели холода, И за углом я слышу только мёртволиких, Ведь за углом, где так молчат о Пустоте Предметы, в слякоти и в Нави по колено, Поверь мне – есть уже пустоты всех мастей, И больше – тепловая смерть моей Вселенной Уже, шальная, рыщет, бродит где-то Здесь.

3. Загнанный зверь слепотой осаждён, Держит в котомке – гербарий агоний, И – уступает безликой погоне Место под Вегой, всем Млечным Путём. Сонмом пустот облицован вокзал Судеб, куда не свернёшь – задремотье. Всем – и душой, и рассудком, и плотью – Загнанный зверь попадает впросак. Кто его знает, зачем он таков – То ли по-своему жизнь прожигает, То ли всеядные яды ласкают Мойр по ту сторону мёртвых веков. Хоть и не теплятся в жухлой траве В кладезях пепла, в нордических трюмах Тихие, тихие белые шумы, Всё ещё слышит их загнанный зверь. 4. Раненый зверь – суть – обратный отсчёт. Язвами взят он в кольцо и помечен. Он истекает туманом картечи, Воском и ртутью, и – кровью ещё. Пусть Млечный Путь смотрит зверю в глаза! Веге во ртутную лужу пора лечь. Всё, что осталось от мира – паралич Огненных нот в саблезубых лесах. Раненый зверь знал свой собственный срок. И оберег, и тотем его – нежность. Но среди тех, кто плетёт безутешность, Он ничего для тебя не сберёг. Словно обрыв, на кото

Так зачем ты мне пишешь спустя столько лун? – Ведь топорщится память моя (болезнь века!). Или думаешь, вспомнится мне, что был юн И похож на великого был человека? По тебе плачет высшая мера тоски, О, моя Королева, моя Королева!.. И магнитные цепи безумий – близки, И кустарная явь эта – справа и слева. Пазлы улиц, танцуя, обманут меня, И письмо – будто выкидыш – это больное, Как тебя, потеряю (так – Землю: хранят, Так – ковчег уберёг всех, кто не был в нём с Ноем!..) Но в расшатанном гетто моём, в суете Божьих слёз, за хрустальными мхами презренья, К праху – прах! Я и сам в этот прах весь одет, Я и сам – из него, и душа, и смиренье!.. Так зачем ты мне пишешь спустя сколько лун?

О, этот воздух – всеобъемлющ, словно Каин, И каждый раз, когда к бездонной красоте, К диковинной и самой редкой из гостей, Хочу дотронуться, узнать, она – какая, И руку к ней тяну, мне руку – отсекают. И я не понимаю, я – не понимаю, Кто это делает, к чему, за что – опять! – И – воздух взорванный в руке опять сжимаю, И – сыпется весь мир, и время – мчится вспять, К весне, не важно – к марту ли, к апрелю, к маю… А красота – эндемик в мире браконьеров – Ныряет – тут же! – в омуты, как в отчий дом, В свои сусальные чахоточные сферы, И на неё глядит уже с открытым ртом, Весь – онемевший, как на шлюху, на гетеру, Как на юродивую, тот, кто жил лишь – ею, Кто жил лишь верой, что когда-нибудь потом, Вновь узрит он – Её, святую ворожею, Шаманку снов и явей, и – огнём ведом – Её коснётся он, и – не дадут по шее… И я – не понимаю, что в таком убогом Миру ещё теперь я должен сделать, чтоб Снискать приязнь у палачей моих, у Бога, И право заслужить – когда-нибудь потом!

Нам на одной планете жить, И оттого – преступно страшно Топиться в боли стоэтажной И в одноклеточной глуши, И страшно знать, как мир – знобит, Что в каждой, каждой в мире книге Напишут, чьи на мне вериги, Когда и кем я был убит, И страшно знать, что мой палач, Хотя её узнает каждый, Умрёт счастливо и вальяжно, В годах, моих не помня глаз.

Я долго жду, когда земля уедет из-под ног, И, горизонта не примяв, уйдёт под ноги даль. Так дымчат воздух, что в нелётную влетая ночь, Сиреневые бабочки звенят, как тот хрусталь, И мимо глаз моих седой уносятся рекой, И кружится, и вертится, как мельница, Земля, И воздух весь обмяк, что от себя ему – легко, И в барокамере такой левкои запах длят, Но ничего вокруг, что сбить бы с ног меня могло, И никого вокруг, кто мог бы – пусть качнётся ширь – Схватить меня за руку и спасти, и – поделом. Я слишком многого хочу: твоей руки – в глуши Незримой и текучей, где приплюснут зев небес… Ты ничего не можешь дать мне – даже руку – здесь. И, собственно, чего я жду? Спит сада арабеск, Сгорела спичка памяти, и – в вёрткой высоте Все птицы улетают врассыпную, дёгтем в мёд Небес извилистых, кривых, дырявых, как туман, И, может быть, оттуда кто-то за руку возьмёт, И я взлечу, ну а Земля – останется сама…

Там, где жгут корабли... Д. Арбенина Ведь рока три сошлись в одно, ведь на кону – Три жизни, три судьбы, и лишь двоим – остаться В живых. И то, чтоб – лучше приготовиться ко сну. И то, чтоб – обретаться. И будет тот прощён, кто спит, и тот убит, кто храбр. А ведь ковчег – тот самый тонущий корабль, С которого уходят крысы, капитаны... (И что в нём делают летающие рыбы и киты?) Пока мы здесь ещё, пока нам гнёт воды Костей не ломит, и на своём стоят меридианы, Давай переходить на «ты». Покуда на своём стоят теченья мирозданья. В ковчеге уже царствуют пираты и пираньи. Пока вода не голодна, не торопись, Мне всё равно, в конце пути, плестись, Ползти лишь за тобой одной, и в этом суть – Моя юдоль, один удел, одно страданье, Единственно возможный путь.

Все люди, расстающиеся в церкви, Все, у кого, как только «свет погас И их – не стало», – это просто верфи, Искусственные берега… И если искры с пальцев – каждый вечер, И каждый день инферно сверлит мозг, И дрессирует голову и плечи, Их друг на друга, как бельмо На белое пятно, стравив, науськав, И атомная бомба в голове Уже срывает город с тверди русской, Сиди, смотри на этот Век. Здесь – неподвижность всех лавин и рук, Букетом красным – все цветы-слова… Так стынет на октябрьском ветру Взорвавшаяся голова.

Мой боец, мой солдат, я теряю тебя, Будто армию, будто победу над злом. Если ангелы спят, когда демоны спят, Я тобой прикрываю себя, как крылом. Я тобой прикрывался, ты этим – жила, Это был твой суровый солдатский паёк. Моя армия больше не стоит крыла, О ней грустные песни сирена поёт. Твоего офицера знобит, мой солдат, И победа над злом далека, за рекой. Я поднялся на борт, и – уносит вода Твоего офицера домой, на покой.

О.Е. Нам разным мирам и богам бить поклоны, Нам с небом под разные петь камертоны, Нам с миром под разные белые шумы Уступчиво глохнуть и слепнуть, увы. Где спёкшийся вакуум сердцем зовётся, Где выжженный разум напалмом прольётся, Где вечность из джунглей ползёт в Каракумы, Где шепчутся статуи с нами на «Вы» И только распятия живы, я таю, Я, кажется, в новые боли врастаю, В ножи под ключицей и гвозди в ладонях, И, будто твою, кровь теряю свою. Пустыни в зыбучих веках утонули, Песочных часов опустевшие улья... И может, моя – твою руку не тронет Уже, в этом веке и в этом краю. И я междометий твоих недостоин, И ты недостойна моих сухостоев, Но вдруг оказалось, что я что-то стою, Мне снова с руки замирать и робеть. И загнанный в это пространство пустое Песочных часов, я выбит из строя, Но если никто никого не достоин, Зачем я могу прикоснуться к тебе?

В нашем доме, где море нас без толку ищет, Где друг в друга влюбляются ветхие вещи, Размножаются все вещества и предметы – Слишком лёгкое солнце горит пепелищем, И над ним, и под ним – волны блещут и плещут, И лучи покрываются красного цвета То ль мурашками, то ли веснушками, или Негативом воздушным окажется память… Где нас не было тысячу лет или больше, Где мы не были вовсе, а может, не жили Никогда – в этом доме всё создано нами, И пока мы отсутствовать в доме продолжим, Это синее, многоугольное море Нас продолжит искать, натыкаясь на стулья, И до белых листов зачитает все книги, И в надежде, что мы не отринем историй Человечьих, не бросим планетного улья, Будут верить, что все невесомые блики Старомодного солнца – навечно, навечно, Что сюда мы вернёмся когда-нибудь, двое, И поселимся здесь, средь почивших прибоев, Исхудавших лучей и вещей скоротечных, Где нас любит, увы, только лишь неживое, И поэтому только – мертвы мы с тобою.