1. Медленный зверь возвращается в ад, Поенный пеплом, корнями и снегом. Что ему нынче конвой или нега, Ведом ему только вектор «назад». Медленный зверь возвращается в круг, Сломленный сонмом чужих приключений, Сквозь можжевеловый саван мигрени, Сквозь мимикрию к ней прежних подруг. Каждый и каждая зверя – оставь. Сам – мимикрия огня и дыханий, С нимбом из чьих-то сухих подсознаний, Медленный зверь возвращается в явь. Мимо миров, безразличных к сынам, Согнанных в тучу движеньем обмана, Брошенный будущим и постоянным, Медленный зверь возвращается к нам. 2. Меченый зверь всех распятых мрачней: Рыжие кони и бледные кони, Адские твари – на каждой иконе, Но за спиною того, кто на ней. Средь задохнувшихся солнц-недотрог Меченый зверь облетает, как роза, И осыпается выжженной прозой, Будто бы сказочный единорог. Всё ему – меридиан, параллель, Одновременно – экватор и полюс, То ли над бездной ползти, то ли в поле, То ли октябрь встречать, то ль апрель… Меченый зверь компостирует дни, Н

И башни все, вся эта эволюция камней Земных (чертог воздушный, пылевая буря, Песочный замок) в самом деле – лишь реторты фурий, И наши души – лишь взрывные волны вырожденных дней... Здесь Вавилон во всём, не в генах он, а – ген, Почти геном, создателя поделка роковая... Он жив, Мардук, Судья богов, эпох абориген, Гнилое тело Тиамат он заново сшивает... И он, кочующий из дома в дом, из града в град, Все города, все Ойкумены перерыщет, Он – на охоте, в поисках духовной пищи, Съедобной, т.е., нас... Он словно – праздничный парад – Идёт, шагает по земле (по трупу Тиамат) – С особым трепетом к растущим на семи холмах Селеньям (Иерусалим и Рим, Москва и Киев...), Прильнув, согласно их таблицам судеб... Избеги их!

Над погостами судеб пёстро цветут фейерверки В честь безумных, сошедших с ума и бормочущих башен, Под мембраной Всех утопий промозглых, земных, изнуряюще терпких, Но в упор мы на небо глядим, что нам кажется – нашим, Осиянно. Собираются в стаи сияний полярных пожары И сбиваются в орды пожарища иллюминаций Сигаретных – Будто в зеркале отображая земные угары Перемешанных родин, земель и смешавшихся наций Пустоцветных... И мы знаем теперь, что не будет салютов бесшумных, Мы теперь каждой башни познали придворное имя, Её знамя... И горят, и горят фейерверки в честь башен безумных, Но они догорят, как один догорят вместе с ними, Вместе с нами... *** (из цикла "Все Башни")

Города Иерусалим, Рим, Москва, Киев стоят на семи холмах И календарь сам от себя отстал, и Гринвич скомкан… Аркан Шестнадцать в воздухе разлит гортанным гулом… У рек – нехватка крови, океана ломка От этого, впервые, океан на кровь – почти акула, И Марс – в созвездьи Башни – словно дома, И городов, родившихся под Марсом, опухоль, саркома, Экземы крошево, созвездие горячих вечных точек, Что видно, видно с космоса и днём, и ночью… Весь этот псевдо-мир, вольноотпущенник – Варавва, Носящий тысячи названий, прозвищ, кличек, Из раза в раз рождавшийся под знаком «Дьявол», И погибающий под знаком Башни – обезличен, На всех людей – одна судьба, один лишь Зодиак, Одна душа – на двух, на трёх (приходится делиться, Хоть души – ржавчиной покрытые, блудницы, На части рвать их ветошь каждую, их каждый брак)… И вот, гадалки лихорадочно расклыдавают карты, На руки смотрят хироманты, в зеркала – провидцы, Чтоб распознать, что ждёт меня, тебя, и прочих – миллиарды – В грядущем, но – увы – им не на че

Если, путник, ты шёл сюда от вавилонской блудницы Отдохнуть или скрыться от рыжих коней в этих стенах – Будь готов или с матерью нашей землёю сродниться, Или с пеплом костров.

Мерно трудятся и ткут станки чудные, ткацкие Каменную пряжу башен из подручных средств, В поле всходят в шахматном порядке Башни – инкубаторы, могилы братские Для межклеточных существ, Сейфы без ключей и кладки. И станков дыханье – тарабарщина, бессмыслица, Но их выдох каждый в воздухе – окислится, Будто крики замурованных – в бездонных каланчах. Люди – существа, которые нигде никак не числятся – В них живут, и с ними рядом жизнь влачат Совершенства красоты – инкубы и суккубы, Что друг к другу приближаясь, пятятся… В небе красная луна идёт на убыль, Башен Вавилонских корневища-каракатицы Курс меняют и растут в надир, как трубы. В каждой башне – человек, один, и никогда ему Не увидеть свет соседних маяков, пожарищ Сквозь хтоническую тишину и тьму, Не увидеть зарев ада и небесных звёздных зарев, Он – в своей тюрьме, в своём дому – Не расслышит криков диких птиц над шахматною пашней, Гула розового моря, алых взрывов и стихийных бедствий, Не услышит криков человека с башни по соседств

Те, кто делает шаг над великими безднами, Те, кто строит великие вежи – отвесными, Так безумно похожи – один на другого – На одно – все – лицо! – и однажды почудится: Все они близнецы!..

Глянь, в этих башнях больных, В башнях цинготных озоновых, В сполохах неба неоновых, Будто цыганские сны, Кружатся, кружатся над Мегалополиса навями, Став кислорода забавами, Первенцы всех буффонад – Армия лёгких мессий, Тех, что на небо возносятся (перьями – оптом и в розницу) По недосмотру ветров (не сверх-искусственных сил), Просто от собственной лёгкости… (лёгкость – существенней ловкости, ветреность – хлёстче костров…) И потому мы хотим Быть – как они, чтоб без зауми Нам – обойти все шлагбаумы, Чтоб всем богам – по пути. Лестницы в небо – мираж, Есть только – чересполосица И геркулесовых гроз массаж. Небо, входящее в раж… Каждый здесь ляжет под нож. С неба на нас уже косятся. Все-то мы ходим под космосом. Что, что с него ты возьмёшь? Каждый судьбою взбешён. А я оставляю кровавую полосу, Такой себе адский крюшон, Стерильный, как мир, впавший в кому от голоса Моего Чистоты. *** (из цикла "Все Башни")

Эти боги – от века – набиты заплатами, При любом столкновеньи с времён катарактами Выпадают осадком. В атмосферных садах всё источено шахтами, В полоумных ветрах разбредаются атомы, Их всегда – в недостатке. Шахты-Левиафаны (сетчатка затмения) – Башни вверх головой, наизнанку – в забвение, Бронхи штолен – в припадке… Небо шахты – затмение солнца бесцветного, Трубка мира, чадящая в стол до победного… Круг звезды – одномерен – Словно колокол чёрный, весь – искрами чёрными, Светом чёрным исходит и воздух – аккордами, Выпотрошен и скверен. Под Пизанскими шахтами – круговоротами Помрачений – мир стынет хромыми исходами, Кляпом – в рот атмосфере. *** (из цикла "Все Башни")

Здесь, на Земле, глубоко, На – самом дне, по традиции – В жертву приносят богов, Сравнивая их с птицами, И – воскресают они, И – поднимаются, светлые, В ноги упавшие ниц Неба народу оседлому. Но в небесах, наверху, Неба жильцы – по обычаю – Этих богов стерегут, Зная повадки их птичие… Лишь вознесутся они, Сразу ведут на заклание Их, то на крест, то в огни, В жертву приносят их, раненых, И – воскресают опять, Боги, и – оземь, и – вот уже Снова их жаждут распять Люди, кадавров зародыши… Агнцы – везде и всегда – Боги взлетят… И так далее… Обречена их орда Шляться меж – боли Граалями, Беженцы всех эстакад, Жертвы всех тех, с кого спрошено – В комнате пьяных зеркал, Космосе съёженном, съёженном. *** (из цикла "Все Башни")

Башни – головокружения игом Прокляты все и – до оступи в кому – Каждая башня боится вертиго, И – никогда не бывать по-другому. Башня чем выше, тем крепче боится Не удержать своего равновесья, Ежели вдруг голова закружится… И обратиться в камней мракобесье. Кружатся головы всех, кто есть в башне, В эти мгновенья, когда страх безмерен, Кружатся птицы – всё многоэтажней, И – птеродактиль, и – археоптерикс… Изморозь ветра, решившего тикать… В каждом мгновеньи – саднящие вьюги… Башни чем выше, тем крепче вертиго – Крутит их, будто камней центрифуги. Жмёт горизонт мне в плечах, обнаружен Башнями и каланчами седыми. Каждая башня боится быть «лучшей» Самой и самой высокой, и – имя Ищет своё в лабиринтах подвалов, В коконах библиотек и читален, Чтоб, не дай Боже, тем самым «омфалом» Не оказаться – случайно, летально – Башней, той самой – чумной, многолицей, Башней, носящей клеймо Вавилона… Каждая башня трепещет, боится Быть Вавилонской, и в том – эталонной. Каждая башня мечтает о том лиш

И мы, дома свои оставив – корабелам, Прижались (каста полоумных!) к высоте, Мы – с башнями срослись в одно, душой и телом, Мы – целое и часть, мы – божества в беде, Ведь, помнишь, башни все – из Вавилона родом, И, знаешь, все они упасть обречены, В песок зыбучий ли уйдут они, под воду – Мне судьбы их ясны, мне их пути видны. Они падут.

В топлёном небе – таянье Литой лавины Мирозданья... Я знаю, что отчаянье – Фундамент моего сознанья. Пусть айсберг без фундамента Плывёт бесстрашно в пойму юга. Рука – в руке, беспамятно: Кому – куда. А мне – по кругу. *** (из цикла "Все Башни")

Успехам современной генетики посвящается Да, наш предок – пробирка. Увы, эволюция – блажь Удалых чингачгуков мышленья, Белокожих индейцев науки, плетущих коллаж Всех просчетов, догадок, сомнений. В этих недрах, сбиваясь, спивается пульс Паганини, Снится марионеткою Дарвин И бредут чингачгуки среди земноводных актиний, Каждой симпатизируя ларве. И подопытен мозг, и подопытны мысли и разум. Гулко недрствуя в сновиденьях, Мы кладём полоумие в хрупкие алые вазы, В суету этих камер храненья. Ночь хранит ароматы всех лун, что упали, взлетели, И букеты всех звёзд – под копирку. Мы же – каждую ночь, засыпая в болотной постели, Угождаем всё в ту же пробирку. *** (из цикла "Все Башни")

Всё неестественно теперь предрешено, но обречённым быть – кощунственно приятно, ведь обречённость – это просто ночь, уверенность в дне завтрашнем, невнятном, по крайней мере.

а) На мне распять Христа уместно, на лету Мне предлагая стать крестом. У наших душ Уже кипят, киша, мозоли перевоплощений, Срываются на визг всех скоростей значенья, Всех единиц, нолей и прочих постоянных, И кто такой я говорить, что это странно… На мне распнут Христа. Мы все устали так, Что стужа нас сжигает, жар нам – холода, И ничего не может быть таким, как наши души: Наложенные друг на друга вулканические суши. А где-то в Африке под кроной дряхлой Яви Спит в колыбели снов стомиллиардный Авель… Душа его – что стёртый с плоскости Земли вокзал. На мне распнут Христа. Так вещий сон сказал. Да будет так! б) Изношенность любви к нулю стремится, Изношенность небес стремится к ста Процентам. Парадигма радуг так проста, Что все бутоны птичьих стай готовы разрядиться… Я в каждом перевоплощении поэт и не иначе, Но только в этой жизни дожил я до двадцати. Лиловый саван Коктебеля в небо запусти, И будет Змей. Воздушный. Тяготенью – сдача. в) Ни жизни без строчки.

В полях – созвездья, словно старые скрипучие машины Гигантских механических охотников, стрелков Устало вздрагивают, слыша вой тайги звериный За сотни миль, во тьме ночей, в великой темноте веков. В гремучей тьме полей, где дождь прошёл и небо ясно, Где ночью механические тигры луж мокроты пьют, Сумеешь ли остаться корнем мандрагоры и водой атласной, – Найдёшь среди окаменевших звёзд, опавших на землю, приют?

Ну вот, гремучее гнездо Вселенной – лишь одна из Чаш Тех весов, и Равновесие Всего, слепец, Бросают на одну из них, и, несомненно, аист Гнездится на другой. Ты знаешь по себе теперь, Как ноют руки ангела в кленовом сарафане, Взошедшего на плаху жертвой, в плачах топоров, Взобравшегося палачом и за Топор Желаний Держащегося, как за равновесие миров. Он – чёрный человек… Ты тоже, днесь и постоянно – Как белые стихи русалки, обращённой в тишь – В сети широколиственного савана саванны, В калейдоскоп играющего или в конфетти. Привыкни к мысли, что ты мёртв. И может так случиться: О прежних вешних странствиях тебе напомнят сны – Как режет слух глухих – полёт давно погибшей птицы, Как ломит голову того, кто не избыл войны, – И сны, и память – рецидив. Поделены давно здесь На бесконечность вся Самсара, Троица – на три, Все Жанны Д'арк мертвы, во всех Христов забиты гвозди, – И даже если сны приснятся, ты их не смотри. Будь как Христос.

Увы, этот мир уже полностью чёрной Дырою засосан, вокруг её – пусто, В котле её тесно галактикам торным, И в урне её перемешаны с дустом – Друг другу впритык – ады, раи, ковчеги, Все смертные, вечные – скажем так – топлесс, И комната Эймса была только неким Предтечей пространства, в котором утопли. Нас Чёрное Солнце уже поглотило, Мы – в нём, мы – раздроблены, мы – наважденья, И наши осколки невидимой силой, Как сетью повиты, как – негою тленья. Мы струшены громом, мы брошены стоном – На жертвенник алый Последнего Цеха. Мы – атомы, мы – пустота и фотоны. Какая синоптика!?. Мы уже – эхо.

Вокруг – планеты лопаются, словно альвеолы… О, по примеру их живёт и наша, по примеру Их, словно мыльным пузырём, всему враждебным, полым – Я окружаю нас незримым глазу монгольфьером, Я опоясываю нас замедленным пространством, Я создаю вокруг себя замедленное время, Чтоб защитить себя от омертвелого шаманства, Чтоб всех спасти, скорее – быть спасённым всеми теми, Кто жил, как раб, сгорел, как бог (взорвав с собой всё в мире), И дождь висит над птицами, как в гардеробе буден, И ты мне говоришь остаться здесь, что шар наш – Вырий, Но я – пузырь взрезаю и мы снова – просто люди. И у тебя нет пулемёта, и твоя обида Мне не страшна.