Иван снова был занят таинственной недоступностью четвертого измерения. И по робкому мельканию тонюсенькой грани он нащупывал незатвердевшую еще стезю, ведущую , должно быть, к самым первоистокам. А веки как-то наболели по плавной каемочке, уходящей в обезвоженный испод, который и служил живой матрицей для отражения непостижимого, но уже приподнимающего широкий льющийся подол. Но вдруг входная дверь передернулась от глухого, плотного удара, и Иван вынужден был , хоть и не без раздражения, возвратиться в наполняющуюся мягкими сумерками комнату. И когда Иван сообразил, что это пришла Марина, то сразу забыл про четвертое измерение, потому что Марина была , разумеется, не так загадочна, но не менее влекуща, черт его подери, да она была самым привлекательным трехмерным объектом на свете, до того необходимым, что в виске у Ивана разросся мякотный центр тяжести, веско стучащий, если Марина подолгу не приходила.

Изнемогая от скоблящей мозг жары, Федор пытался ухватиться за ехидную лисью мордочку , иссякающую под медленными волнами беспрекословной траурной вуали. Как же ее звали? Худенькую, невыразимо гибкую, вливающуюся мягкими извивами в мутнеющий замлелый воздух . Какое-то дивное переливчатое имя, невесомое, как ее шелковистая тень , распластавшаяся на утренней темно-оливковой траве. Лиза? Лизонька, Елизавета , Елизавета Алексеевна… Убогий вымысел нерешительной поступью шаркал между карамельных эл, но какое земное имя может сравниться с тающей блекленькой золотинкой на приближающихся устах. Анюта? Слишком цветочно , приторно. От нее хоть и исходил аромат, но какой-то призрачно - тонкий, петляющий по всем членам , распинающий голову неистовым пронизывающим трепетанием. Федор так отчетливо помнил ее угасающий профиль в плотнеющей темноте, гладкую волнистую прядь, случайно упавшую ему на иссохшие губы, и неугомонно дрожащие плечи, умастившиеся на Федоровой боязливо притихшей груди.

Отец Иннокентий был человеком слова, и поэтому он вышел без пятнадцати пять, чтобы поспеть к Ефиму Ильичу к шести. Не то, чтобы от монастыря было слишком далеко, но дорога пролегла ухабистая, с сизой щетиной высоких трав, исторгнутых из хлипкой грязи. На позолоченных куполах матовое, текучее солнышко очертило воображаемые лоскуты темного золота, золота посветлее и переливного , почти невидимого от света золота, самого золотого. Пронзительный ветер впился в вялые мрачные кроны монастырский деревьев, боящихся щекотки до скрипучего безумия. А у стены, задрапированной непроницаемо плотной , как того требуют приличия, тенью , сидела , поджав узенькие коленки к груди, Дуня. И, только завидев крадущегося к воротам статного отца Иннокентия в новой рясе и начищенных ботинках, она по-детски гибко отпрянула от стены и, пробуравливая утренний подвижный воздух лохматой головкой , двинулась к нему, едва не теряя на ходу расстегнутые туфли.

Сегодня Наталья Павловна взялась стирать пыль с мутных рамочек с фотографиями, навалившихся рваным лабиринтом на круглый столик в углу . Наталья Павловна пыталась вглядываться в стылые , как будто мертвые лица, даже мертвее ее собственного сморщенного как высохшая груша лица в старом овальном зеркале, но взывание к своенравной Памяти оказалось тщетным: скорчившись в затхлой закопченной коморке Безответности , она притворилась спящей, лишь исподтишка приподнимая веки , дабы убедиться, что Наталья Павловна наконец нашла себе занятие пополезней. Например, вытерла бы пыль с фотографий. Во- вторых ( как у Набокова) , было темно, ибо, как автор уже имел сообщить, дело было в углу , и в углу весьма необычном. И надо уточнить, что в коморке у Памяти имелся аналогичный угол, где с каждым днем все более смутными и все более формальными становились кой-какие лица.

Синий давящий мрак в душных чертогах безысходности. Напирающие под разным углом обстоятельства ковыряют своими мерзкими щупальцами все более зыбкие руины покоя. Господи, когда же ты придешь ко мне и освободишь от ненавистных пут? Я устала убегать , прельщаться призрачной свободой отрешения, ибо оно преходяще, и жизнь клокочет в груди неизменной круговертью , мучительной, разделяющей. В груди обитает жизнь , настолько пошлая, что вряд ли она может обитать, это лишь одна из жалких попыток все облагородить. А в животе другая, совсем другая жизнь, но тоже ненавистная, омерзительная , обременяющая. А кабы я только могла избавиться от этого кровососущего комка, паразитирующего во мне. Но мы едины, не по моей воле. Господи, я жестокая , ничтожная женщина, но прошу, дай мне шанс, дай мне воспарить, как раньше , хоть бы и в последний раз. Так молилась Оксана , бледная, понурая , беременная в шестой раз.

И снова это был отвратительный тролейбус с грязным полом и стеклами , пробуравленными коричневатыми струйками , стекающими с крыши, так, что взбитый мягкой сероватой мутью город едва мелькал своими отвратительными, цвета мокрого песка домами. Да еще и тупой локоть контролерши, обернутый в синюю байку , и ее одутловатое вопрошающее лицо , чрезмерно помятое. Словом, нельзя и выразить, как это все было отвратительно. Гриша ехал в университет. Его убогая мысль проталкивалась в жужжащем хаосе наслаивающихся друг на друга голосов , и, гонимая , горбатая, до того не приметная, что даже Грише было от нее тошно, ускользала сквозь где-нибудь наметившуюся черточку приоткрытой двери. Куда ускользала? Но Гриша не считал нужным искать ее , ибо всем нам дарована свобода.

Сухой тусклый свет сжался в комочек и провалился в бесконечную, казалось, темноту. На самом деле, она была ограничена четырьмя стенами в золотых обоях с витиеватым цветочным орнаментом. Была ночь. Не узнанная в бездонном забытьи она извивалась пронзительным холодком в онемевшей комнате. За окном, стало быть, завывал город, и, стало быть, завывал на круглобокую луну. Хриплое жужжание машин по прелому асфальту, одуряющее лязганье и тягучий бугристый скрип, заходящий в тупик полного бесчувствия. И телефонные столбы, столбы, только их и не было слышно сквозь непрозрачную заслонку ускользающего бытия. Андрей Федорович лег, так и не закончив роман, и сейчас внутренним взором наблюдал за мельканием едва ли знакомых людей, появляющихся в разных обстановках, склеенных из мельчайших фрагментов настолько ювелирно, что невозможно было отличить подвоха.

Я приоткрыла веки с тягучим зевком ,тут же ниспадающим сухим коротким стоном, и откинула край сморщенной простыни. Еще минуту силилась встать, глядя на настенные круглые с мрамористым ободком часы, висящие в дальнем темном углу, и пытаясь различить узким прищуром глаз положение большой стрелки с пикой на конце в правой половине циферблата, белеющего в сине-фиолетовой предрассветной мути. Где-то за верхней границей моего зрения с сухим медленным шелестом ворочалась Светка. Наконец, одним махом ( сколько можно!) я выбросила ноги из постели , сделав простынь похожей на горку макарон в тарелке ( без тарелки), и села, обхватив коричневые колени ладонями ( однако, загорела). Потом тихо встала, мучительно преодолевая притяжение между мной и кроватью, и пошла умыться, стараясь не разбудить Светку, но пол предательски скрипнул прямо у самого ее уха, случайно занавешенного сбитой прядью волос. “Сколько времени, солнце мое?