Изнемогая от скоблящей мозг жары, Федор пытался ухватиться за ехидную лисью мордочку , иссякающую под медленными волнами беспрекословной траурной вуали. Как же ее звали? Худенькую, невыразимо гибкую, вливающуюся мягкими извивами в мутнеющий замлелый воздух . Какое-то дивное переливчатое имя, невесомое, как ее шелковистая тень , распластавшаяся на утренней темно-оливковой траве. Лиза? Лизонька, Елизавета , Елизавета Алексеевна… Убогий вымысел нерешительной поступью шаркал между карамельных эл, но какое земное имя может сравниться с тающей блекленькой золотинкой на приближающихся устах. Анюта? Слишком цветочно , приторно. От нее хоть и исходил аромат, но какой-то призрачно - тонкий, петляющий по всем членам , распинающий голову неистовым пронизывающим трепетанием. Федор так отчетливо помнил ее угасающий профиль в плотнеющей темноте, гладкую волнистую прядь, случайно упавшую ему на иссохшие губы, и неугомонно дрожащие плечи, умастившиеся на Федоровой боязливо притихшей груди. Елена? Слишком деловито, вычурно, а между тем, он никогда не видел, чтобы она убого гримасничала на людях. Может только, когда оставалась одна и воображала, но Федор не верил, что она может быть хоть сколько-нибудь искусственной, скорее искусной в почти бесплотной естественности. Она была нимфеточно-магнетична. Лолита? Но не модно - вульгарна , а строга , но не догматична, влекуще нежна и благоговейно царственна. Мария? Нет, нет… Ее застывшее своеволие временами просачивалось сквозь саркастическое словцо, или дерзновенно- порывистый взгляд, или нежданный негаданный поступок, принуждающий шелестеть всю родню. Федор отер пылающую шею ладонью. Валерия, Валентина , Виолетта. И когда она весьма артистично отдавалась ему, он не знал, как ее назвать. Даже подлизы : зайчики, солнышки, птички казались грубыми для нее. Да и зачем это Федору? Сладко –зияющая язвочка уже слегка оперилась под хмельным дуновением скорого будущего, но обидно было то, что ежели он вдруг встретит ее где на улице, то , пожалуй, и окликнуть не сможет, а подбежать и тронуть за плечо, и сказать что-то типа : “Мы с Вами встречались на похоронах вашего отца”, было бы как-то неуважительно к ее фарфоровой хрупкости . А как было бы хорошо стоять сейчас с ней на палубе, тесно обнявшись, утонув в нескончаемом безмолвии. Федор не представлял , как говорить с ней. Обычно их диалог слабо поплескивался на неизмеримых пучинах полного доверия. Да, им было комфортно в присутствии друг друга, и она не делала попыток наполнить их общение словами, должно быть, боясь за пестрым мельканием потерять саму суть , или же оборвать утлую нить утонченности в этом случайном , безысходнейшем романе. Федор чувствовал тотальное одиночество, которое он впервые познал рядом с ней, и он был молча ей благодарен, как ни одной женщине в своей жизни. Свободный, влюбленный, овеянный поэтичным морским ветром, Федор стал Богом, стал чем-то полным, и патологически несуетным, абсолютно глухим и слепым к вязкой трясине забот, обволакивающих пестрые группки людей на палубе. Федор знал, что она и дальше будет являться ему в грезах, причмокивая черешенными губками , раздражаясь на непослушную вуаль. Ах, Анжелика, Наталья, Лиличка. Но в реальности она была ему не нужна. Она была слишком великолепна. Он был слишком велик.