Сегодня Наталья Павловна взялась стирать пыль с мутных рамочек с фотографиями, навалившихся рваным лабиринтом на круглый столик в углу . Наталья Павловна пыталась вглядываться в стылые , как будто мертвые лица, даже мертвее ее собственного сморщенного как высохшая груша лица в старом овальном зеркале, но взывание к своенравной Памяти оказалось тщетным: скорчившись в затхлой закопченной коморке Безответности , она притворилась спящей, лишь исподтишка приподнимая веки , дабы убедиться, что Наталья Павловна наконец нашла себе занятие пополезней. Например, вытерла бы пыль с фотографий. Во- вторых ( как у Набокова) , было темно, ибо, как автор уже имел сообщить, дело было в углу , и в углу весьма необычном. И надо уточнить, что в коморке у Памяти имелся аналогичный угол, где с каждым днем все более смутными и все более формальными становились кой-какие лица. А что касается угла Натальи Павловны, то есть угла, который находится в комнате Натальи Павловны, потому что Наталья Павловна совсем не была угловатой женщиной, а весьма и весьма обтекаемой, и даже Петр Аркадьевич жаловался, что вот , мол , да простит читатель мне его пошлость, ухватиться не за что, так вот этот угол, который не был шире , уже или выше всех остальных углов в комнате, имел перед собой довольно унылую, темно-синюю шторку. И так случилось, что Петр Аркадьевич именно вчера цепанул ее рыболовным крючком , и с верху до низу проложил невесомую , темную, как тот угол дорожку и с самодовольным видом изрек: ”А что, будет две”. И это так разозлило Наталью Павловну: подумать только, висела, висела, и не один год , помнится, еще мама покойная покупала на весенней распродаже , а этот увалень , на тебе, и порвал. “Ууу, Петька, уйди ты лучше”. Ну и Наталья Павловна решилась срочно шторку поменять, так как ждала приезда любимой племянницы Зоиньки на неделе. Вот так и наткнулась на фотографии . И , смахивая налипшую, как мокрый снег, пыль Наталья Павловна обнаружила, что не все рамки одинаковые. Во –первых, на первый скользкий ленный взгляд, все они казались до скукоты похожими. Но , подавив свою измученную иссохшую пустошь и вглядевшись зорче при помощи тряпочки, Наталья Павловна заметила , что одна рамка даже красивая. Она была овальная, а все остальные были с углами, она была белая с позолоченным ободком , а остальные были разнокоричневые монотонные. И Наталье Павловне вдруг стало жгуче интересно, а что же в этой рамке, для чего она купила такую красивую, небось, дорогую. Через сизую кожицу мутно просвечивались клоки черного и белого, серое , наверное, было сродни пыли. И Наталья Павловна, долго растягивая сладостно -томительные секунды предвкушения, все ж таки одним легким , порывистым, удивительно молодым жестом вспугнула уже прочно обосновавшуюся стайку и… кого она там увидела… Нет, дорогой читатель, не мужчину. Да и как Вы могли подумать, чтобы Петр Аркадьевич разрешил такие фотографии почти на самом виду. Нет, на фотографии расплывался в бесформенной беззубой улыбке Антошка, единственный любимый сынок Натальи Павловны, умерший двадцать, тридцать, сорок лет назад от какой –то редчайшей , труднопроизносимой болезни. Помнится, в больнице медсестра деловито выговаривала латинское название , положив утешительную руку на содрогающееся плечо, и Наталья Павловна уловила только то, что в мире таких случаев насчитывается толи три, толи четыре, и по тону медсестры поняла, что здесь даже , пожалуй, есть чем гордиться. Но когда рассказывала знакомым, как умер ее Антошка, так и не вспомнила ни разу названия этой редчайшей в мире хвори, так безжалостно придушившей ее мальчика. Наталья Павловна сидела на полу, стискивая ладонями чистую красивую рамку, но теперь не пыль, а хлипкая переливчатая поволока на глазах не давала разглядеть милого Антошку. “Наташ, что… что с тобой, что это ты зажала тут, дай”. “Оставь, Петр Аркадьич, как можно…”