Сколько времени прошло, а я до сих пор помню изувеченную виолончель, которую с яростным упоением я лупила по гибким бокам, драла за шелковистые струны, что было мочи, и смычок , согнувшийся в темных ложбинках треснувшего зеркала. Я казнила ее , бедную добрую подругу, казнила за грудную певучесть, свернувшуюся плотным комком под ключицами. Его звали Рихард Александрович Шмидт, он был немец. Высокий и стройный, с резными чертами и черными атласными кудрями. Он был моим первым учителем виолончели в музыкальной школе . А какой он был виолончелист! Не виолончелист- поэт . С каким тягучим упоением его рука врастала в оглушенный смычок. И я смутно ощущала, что вот-вот виолончель не выдержит этой медленной страсти и разрыдается фальшивым трепетом рвущихся струн.

И представьте себе, я не могла понять , где же раньше могла его видеть. Ни секунды не сомневалась в том, что знаю его уже давно, хотя и представляла совсем другим. Мне казалось, вот сейчас он вынырнет из-за угла , безучастно глядя вперед и упруго шагая к распростертому навстречу подъезду с покосившейся дверью. Я рисовала его седым, остробородым , в солидных летах и в темно-синем костюме с однотонным галстуком, перечеркнутым бежевой полоской ( не помню, в каком журнале мод я такое видела) , и с глубокими и чистыми светлыми глазами под выцветшими ресницами. Но он оказался совсем не то. Он был молод и совершенно без бороды, небрежно одет , небрежно причесан, слегка небрит, лицом насмешлив , и имел приторные карие глаза под выцветшими до прозрачности ресницами. И он , ненароком уронив большие руки в брюхатые карманы , взбалтывал асфальт ногами.

Сегодня ночью мне опять снился тот же сон. Как будто бы я шла по замлевшей от густого дождя , заасфальтированной дорожке между двумя рядами покосившихся сгорбившихся деревьев. Я спешила и все боялась, как бы не потекла тушь с шелковистых ресниц, в противном же случае все было бы испорчено. А почему собственно? Бывает так во сне, что ты знаешь каким-то внутренним знанием то, чего никак не можешь знать , но что из дивного переплетения контекстов тем не менее само собой разумеется. Я шла, жестко сжав дергающиеся плечи и опустив голову от холода и беззащитной боязни. Во взъерошенные лужицы были вмяты обглодыши фонарей, и бьющийся плеск под каблуками и многочисленные деформации в осколках луж заставляли меня шалеть. Мои ноги в коричневых замшевых сапожках пронзительно ныли от просачивающейся воды. И вот наконец я дошла, кажется, до места назначения. Возле желтого дома с отрепьем старых афиш сидела женщина, и горючие слезы размывали ее бледные черты.

Помню, я читала какой-то рассказ о человеке, который оставил семью, работу, друзей и , закрывшись в затхлой квартирке на восьмом этаже , с видом на чахлые липы, решил принять посвящение в литераторы. И тут мне пришел на ум Гоген, проломавший условности подобным образом. Почуяв , вероятно, пламенный призыв свыше, он пророс небывалой непоколебимостью и с остервенелой жадностью и молитвенной любовью жил в сиятельном торжестве своего первобытного творчества. Но тот человек … может, он натягивал литераторскую шкуру и не на восьмом этаже, а на пятом, и в окне у него не липы текли мягкой сине-зеленой рябью, а , скажем, клокотало какое-нибудь обглоданное ателье, но что из того. Путь в писатели извилист и заковырчат.

В перспективе сходили на нет бежевые ленты стен, и каблуки разбивались о пол все глуше, а потом самая последняя дверь разразилась тягучим скрипом и маленькая серая фигурка вспорхнула под ее гостеприимный подол. Я знала, что это была Нана. Мы тогда брали уроки вокала у одного педагога, и теперь было ее время. И мне страшно захотелось неслышно подкрасться к двери и послушать гибкое сочное контральто, переливающееся по терциям. Упражнения мы пели одинаковые, но низкие голоса обыкновенно заставляли резонировать все мое существо, разливаясь тонкой истомой по телу, грациозному в своей покорной немоте. Нана была двадцати двухлетняя грузинка , красивая какой-то роковой красотой. Она ярко красила губы, но совсем не красила глаз, и без того оправленных в черный пушистый венчик , смотрела прямо ,улыбалась упоенно, голос имела великолепнейший , но расточала его непростительно ,в особенности в помещениях с хорошей акустикой, потому и часто утомляла связки.