В перспективе сходили на нет бежевые ленты стен, и каблуки разбивались о пол все глуше, а потом самая последняя дверь разразилась тягучим скрипом и маленькая серая фигурка вспорхнула под ее гостеприимный подол. Я знала, что это была Нана. Мы тогда брали уроки вокала у одного педагога, и теперь было ее время. И мне страшно захотелось неслышно подкрасться к двери и послушать гибкое сочное контральто, переливающееся по терциям. Упражнения мы пели одинаковые, но низкие голоса обыкновенно заставляли резонировать все мое существо, разливаясь тонкой истомой по телу, грациозному в своей покорной немоте. Нана была двадцати двухлетняя грузинка , красивая какой-то роковой красотой. Она ярко красила губы, но совсем не красила глаз, и без того оправленных в черный пушистый венчик , смотрела прямо ,улыбалась упоенно, голос имела великолепнейший , но расточала его непростительно ,в особенности в помещениях с хорошей акустикой, потому и часто утомляла связки. Я и узнала о Нане , когда во время ее очередного изнеможения преподавательница предложила мне заниматься и в ее, Нанино, время, так как я всегда отличалась преогромным упорством. А по истечении трех недель моего вокального блаженства вдруг появилась Нана , закутанная в большой узорчатый шарф, и нам дали спеть дуэтом что-то немецкое про прошедшую любовь. Получилось, надо сказать, весьма прилично. Я пела вдохновенно, сразу почуяв благотворное расположение к Нане и ее красивому голосу, который , несмотря на недуг, был крепким и чистым. После занятия я выскользнула из класса, задев выпученный порог безвольным каблуком. Все мои разволновавшиеся душевные струны внезапно оказались в голове, становясь метаморфозой невиданного музыкального инструмента, щекотно вибрирующего на выгнутом небе и прорастающего просторным звуком в верхних сводах , казалось, опустевшего черепа и дальше устремляющегося в бесконечно глубокую высь, где , может быть, мой искренний напев легким ветерком прильнет к всеслышаще - большому Божьему уху. Но одомашненный мною немецкий лиризм спустя мгновение надломился от гулких каблуков Наны, разливающихся однообразными пятнами в пустом коридоре через равные промежутки времени. И какая-то , наверное, наименее музыкальная часть меня уже сосредоточилась на Нане, потому что я не знала, о чем мне с ней говорить, тогда как она все приближалась. А другая, лавируя между оцепеневших в смущении мыслей , продолжала наигрывать милую страдальческую песню. Но Нана , догнав меня, сразу спросила, как мне понравился наш с ней дуэт, и не хочу ли я спеть его на училищном концерте через две недели. Лицо ее было чрезвычайно весело в сравнении с угрюмой сосредоточенностью на занятии; Нана вообще-то слыла за девушку серьезную, своенравную и порой весьма крутую, потому как умела дать отпор всякому за незначительнейшую мелочь и людей подпускала к себе мало. Ей и завидовали , и презирали ее, считая, что она всех презирает. Но сейчас Нана казалась необычно приподнятой. На щеках просочился нежный румянец, то прятались ,то появлялись тоненькие дужки ямочек, глаза были почти отталкивающе блестящи, и я и не подумала отказаться. Я не могла понять уже, что меня привлекает больше : работа над немецкими сантиментами или же Нана. А разговор потек блестящей спиралью , плавно растворяя тематические грани в нашем молчаливом соглашении держаться строя. И этот дуэт был еще более удачным. И потому, может быть, мне показалось, что я уже давно знаю Нану, ее броские интонации, кокетливую походку, невероятно пластичную мимику, и даже все, что она мне рассказывала , как-то не было внове. Мы говорили об опере, театре, современных постановках, шаманских замашках местного режиссера и в конец перепорхнули на само шаманство, и оказалось, Нану, как и меня, притягивали витиеватые ритуалы, подернутые мрачной роскошью. Она даже сказала, что несколько раз практиковала спиритизм, так, шутки ради, но ничего особо не получалось. И когда я выразила неподдельный интерес к ее такого рода опытам, Нана туманно намекнула , что можно бы нам и попробовать вместе, чем, мол , развлекаться девчонкам, когда на улице томная весна развеяла будоражащие духи (скорее всего дешевые, потому что всем доступны) и глумится над повисшими в неосознанной жажде обновления умами. Так чем же плох спиритизм, если сколько-нибудь занимательные молодые люди не окуривают нас мутной бездной комплиментов. Так и от тоски помереть недолго. Короче , без всякого намека на тайны, а скорее ,отшучиваясь, мы сговорились после следующей репетиции попытаться воззвать к духам, которые , может, окажутся благосклонней к нашим алчущим ушам. Немецкий дуэт все более оформлялся в деталях, я подстегивала Нанин пыл, а она все больше входила в раж, иногда чуть не забываясь. И ,упоенная , она полностью распахивалась навстречу чарующей в своей простоте песне, и вдруг лебедино взмахивала руками или вязко покачивалась на тонких каблуках. Нана была настолько естественна, что и в голову бы не пришло посчитать ее раскованность излишней. Да, пение поистине было для нее всем. Тем временем наши спиритические опыты тоже продвигались. Очаровательные умершие родственники волнами перекатывались по шторам, задували свечи и рассказывали удивительные истории про вероломную любовницу, спрятавшую казенные деньги под матрац где-то на Гагарина. Порой нас охватывал мистический ужас, но потом за чашкой чая мы от души веселились, переплетая спиритизм, пение и кандалы повседневности на рыхлой матрице нашей дружбы. Часто Нана пускалась в откровения и рассказывала мне про свои житейские мозоли, лопнувшие и еще изнывающие под натиском воспоминаний . И я старалась помочь ей проткнуть их тотчас же меткой шуткой или сердечным советом. А то как же можно ходить красивой девушке , с трудом переставляя ноги. А архивы Наниной памяти бережно хранили перекошенное лицо умирающей от рака матери, спившегося с горя отца и пренебрежительных братьев, побег из дому с лицемерным избранником воспаленного ума и наконец скрашивание одиночества двоюродной бабушки в нашем чуждом городе, тоже вскоре летально подавившейся желчью. Нана была особенно одинока, абсолютно одинока и внешне , и внутренне. Все мы одиноки по сути, но она никогда не обманывалась иллюзиями зыбких привязанностей или призрачным чертогом единения. Но и не упускала уюта бескорыстной дружбы. Нана стала невыносимо дорога мне . Мы понимали , что какой –то, пусть даже малый, отрезок жизни нам нужно пройти , что называется, в унисон. И вот неспешно подкатилось время концерта . Мы с Наной, предварительно уверившись в полной отработанности уже ставшей для нас своего рода гимном песни, спокойно и гордо выплыли на сцену. И провели два куплета безукоризненно, но на третьем Нана стремительно пошла на крещендо , вырываясь из оков ритма, и поддев верхнюю ноту сиплым отголоском, замолчала. Я, недоумевая, попыталась сгладить изъян незаметно для публики, но когда Нана два раза не вступила на пологих паузах между фразами, я тоже замолчала в совершенном оцепенении, в зале прошелестел укоризненный шепот. Нана сбежала со сцены и, сопровождаемая любопытными взглядами строгих тетенек , вылетела из зала. Я , едва оправившись от комы, бросилась за ней, надеясь найти ее в каком-нибудь классе унылую, и даже , вероятно, всплакнувшую, и сказать что-нибудь утешительное. Но Наны нигде не было. Тогда я направилась к ней домой, но на мои звонки и раздраженный стук в дверь Нана не открыла. Позже я звонила ей, набирая и набирая безответный номер вслепую. И так продолжалось неделю или две. Наконец в мой очередной визит дверной замок вздрогнул , и в тонкую полоску знакомой квартиры на меня посмотрело вопросительное небритое лицо. И, поймав мой вопрос и ,как следует, подумав, оно сообщило, что хозяйка сдала квартиру , а сама отправилась в Москву, когда будет –неизвестно. Больше я не видела Нану. Только какой-то знакомый поговаривал, что в Москве ее узнали в поющей шансон развязной девушке в каком-то баре. Раньше я бы не поверила: Нанина почти фанатичная любовь к опере не оставляла сомнений, но я ведь и никогда не подозревала в ней такого болезненного честолюбия и глупой импульсивности. Все может быть. И оттого стало так ноюще больно , и я вспомнила спиритизм и наш дуэт, и дружбу, тоже оставшуюся не завершенной. И теперь я повелась на изворотливую тень Наны, творимую памятью. Конечно, это не она занималась за дверью, но низкие голоса всегда были мне особенно милы.