Сколько времени прошло, а я до сих пор помню изувеченную виолончель, которую с яростным упоением я лупила по гибким бокам, драла за шелковистые струны, что было мочи, и смычок , согнувшийся в темных ложбинках треснувшего зеркала. Я казнила ее , бедную добрую подругу, казнила за грудную певучесть, свернувшуюся плотным комком под ключицами. Его звали Рихард Александрович Шмидт, он был немец. Высокий и стройный, с резными чертами и черными атласными кудрями. Он был моим первым учителем виолончели в музыкальной школе . А какой он был виолончелист! Не виолончелист- поэт . С каким тягучим упоением его рука врастала в оглушенный смычок. И я смутно ощущала, что вот-вот виолончель не выдержит этой медленной страсти и разрыдается фальшивым трепетом рвущихся струн. Он прочил мне большое будущее по виолончели, и я уж старалась если не вполне ему угождать, то ,по крайней мере, не оскорблять его взыскательного вкуса, ибо он весьма и весьма болезненно реагировал на фальшь, и прочие корявости и неровности. Этот сухой, скупой в чувствах немец, безупречный образец национального характера… но какая любовь, какая блажь. Я занималась до потери пульса , совершенно забросила грубых поверхностных подруг и все свои обычные занятия, недостойные даже упоминания. Когда он играл, то забывался полнейше. Его лицо становилось открытым томной одухотворенностью, которую он, казалось, смаковал, но тем не менее , в глазах многих, хоть и образованных музыкантов, он выглядел чуть чудаковатым. А по мне он просто был недосягаемо далек. Все его существо ликовало навстречу чарующей грации, обволакивающей слух прихотливым прочным кружевом звука. И в этом магическом единении он выглядел совсем бедным , отрекающимся от всего и становящимся еще беднее, еще счастливее. Рихард Александрович был снисходителен к моей детской неуклюжей влюбленности. Однажды, неловко заливаясь краской , я с вызовом спросила , любит ли он ее. Он просветлел и с безыскусным любопытством поинтересовался : кого. Да, виолончель же, виолончель, как он непонятлив. Я не могла поверить, что хоть одна женщина вызывает в нем такую оскорбительную для моих влюбленных глаз нежность. В ответ он только расхохотался безудержно, бессильно цепляясь за гриф виолончели. Но, видимо, очарованный моей глупостью, он ласково извинился и даже показушно отпустил инструмент. Странно, я до сего момента никогда не называла виолончель инструментом. А потом после гонений на него завистливых вычурных академистов он уехал: решил вернуться в Германию. И весь год после его отъезда рассказывали, что он будто бы устроился там работать в оркестр, но ,по прихоти природы будучи солистом, вскоре сильно занемог от тошнотворного разочарования, поправшего излюбленную его святыню. Я практически перестала заниматься : не могла смотреть на виолончель без отвращения , но в то же время и небывалого почтения. Учителя у меня менялись очень часто. И единственное, что развлекало в классе, так это едкое подтрунивание над ними, потому что работа оказывалась абсолютно бесплодной. Первые месяцы занятий с новым учителем уходили на ломку : то рука скользит не под тем углом, то вибрато очень уж мелкое , ну мало ли – у каждого свой вкус к игре на виолончели , мне ли не знать. Первый был маленький жирный еврейчик из городской филармонии, хронически небритый и насквозь пропитанный кислым запахом пота. А пальцы-то, пальцы у него были, как вареные сосиски, мягкие и толстые. И стоило ему лишь дотронуться до моей руки , чтобы поправить положение, как всю меня сотрясало от раздражения и вопиющей брезгливости. Второй был студент. Тощий и бледный он то и дело напускал на себя до смешного важный вид , в действительности же был невероятно застенчив и робок , и косил глаза в просвет слабо прильнувшей классной двери. Он приторно хмурился, когда я жадно напирала каким-нибудь нагловатым замечаньицем , и даже в прохладные дни жаловался на жару. А третий был скрипачом и считал себя несомненным аристократом в музыке. И хоть я и питала тайную ненависть к виолончели, но тут все мое существо восстало против его презрительно небрежных пассажей, и на ответственном концерте я безвыходно испоганила всю его партию в дуэте. И по городу , озираясь, поплелся слушок , что, мол, ученики играют лучше преподавателей, которые , по общему мнению, совсем дрянь. А город у нас – всего –ничего, и скоро скрипач , вконец разобидевшись, уволился. И я начала думать-гадать , кого же дадут мне в учителя на сей раз, но , хорошенько разобравшись, поняла, что в любом случае кроме скуки кошмарнейшей ожидать нечего. И , поколебавшись для приличия, я сообщила матери, что виолончель бросаю по объективным причинам. И легкое полотнище облегчения соскользнуло по мне и свалилось к ногам. И даже жаль стало надевать незыблемый саван на виолончель и ставить за шкаф, где пыль стушует седым пушком ее дородный бок, подсматривающий из своего сырого монастыря…или дома престарелых . А я все взрослела , и в сентиментальных своих фантазиях все рисовала Рихарда Александровича Шмидта. Правда, и других тоже, но когда его кудри переплетались со страстным сумбуром моего воображения, становилось как –то особенно тоскливо и безнадежно, и протяжно ныло под ключицами. И хотелось порой оплакать увядающую луну , как это делают волки или собаки, пока она еще висит, не тронутая холодной бледностью рассвета. А когда она наконец канет в разбухшие хлопья тумана, то и вой весь , то есть музыкальный дар иссякает. И правильно : без толку ведь. Или же мне хотелось помянуть неудовлетворенную память о нем задорным этюдом, выученным наспех, но я никогда ранее не оскорбляла его слуха, и зачем попирать единственную добрую традицию, его касающуюся. А мне приятно было иметь хоть что-то . Не знаю, зачем судьбе понадобились мои теплые чаяния, придаваться коим было для меня излюбленным отдохновением от пустой суеты, но недавно, будучи в Германии на конкурсе, я встретила его на улице. Он шел , сгорбившись|, как будто искал потаенного убежища в черном кашемировом пальто. На мгновение он вскинул взгляд, который стал, к слову, очень скуп и безразличен, и безразличность эту больше не омывала текучая поволока мечтательности. Он сухо поздоровался со мной и пошел дальше , продираясь сквозь дрожащую толпу. Сколько времени прошло, а я была ошарашена до гулких недр. Даже остановилась, но не оглянулась, к счастью. И пошла тоже, и воображение покатилось со скрипом, как несмазанное колесо, рождая все новые и новые сюжеты , оторвавшиеся от нашей случайной встречи. И потом я убила виолончель. А жаль ведь , аж плакать хочется. Зря, могла бы играть. Так глупо все.