Хо закрыл книгу и смотрел на Суня внимательно и осторожно, словно на свое состарившееся отражение в зеркале. - Местами темно, - проговорил он, отодвигая книгу. - Но в целом текст оставляет ощущение целого, достоверного, имевшего место, время и образ случая. - А что-нибудь изменилось бы, не будь этой небольшой книги? - спросил Сунь, озаренный красными отсветами очага. Уже наступила ночь, и ослепшее окошко повернуло лицо в комнату. За картиной на стене (туманные горы, невидимая река, птицы и двое друзей в лодочке отплывают в ничто) рассказывал о любви к жизни одинокий, печальный сверчок. - Ну, может быть, и ничего, - предположил Хо, полупожав плечом. - Чему здесь меняться, где мы с тобой исчезаем день ото дня? А во всех остальных местах мало кто вообще читает. Слова уже не такие прямые знаки. Кажется, что теперь они - указатели второй степени, а то и еще большей. Знаки знаков о знаках. Все перепуталось. И знаешь что?

Так начала меняться его жизнь. Пока люди смотрели на других людей или на бледные события, в которые их вовлекало течением, к нему приходила и крепла способность смотреть на себя, смотрящего на других. Известная из языка реальность сбросила маску и оказалась временным, техническим пространством, а населяющие ее существа - побочным эффектом каких-то иных процессов, в которых человек как он есть, любопытствующий, теплый и целый, мгновенно оказывался раздавленным - сгорая от чудовищного стыда. Там негде было поставить ногу, некогда думать, нечем дышать. Там обитали греческие боги, индийские демоны, и скользил в одеянии из медленно гаснущих звезд бездонный Кетцалькоатль, равнодушно собирая принесенных ему в никому не нужную жертву бабочек и колибри. Люди появлялись в пикселях его брошенного в никуда взгляда.

У нас, в Китае раннего средневековья (а хотя в это и непросто поверить, но каждый волен жить там, где он хочет), совершенным правителем полагается такой, о котором народ вовсе не знает. Остановишь, бывает, простолюдина на площади и спросишь его: как, мол, ты, дурья башка, считаешь, династия Мин не слишком ли самонадеянно, чтобы не сказать, самовозлюбленно правит? - а бедный простец еще больше сощурит свои и без того не широко распахнутые душевные зеркала и уставится на тебя, как на безнадежную сомнамбулу, каковой ты, между нами, и являешься. Ни крестьянин, ни даже пригородный чиновник не замечают в своей жизни никакого вмешательства свыше, все благопристойно и тихо течет своим невыразительным чередом, все совершается так, чтобы не мешать ему, и без того обычному человеку, оставаться совсем уже незаметным, счастливо исчезая для вечности в повседневном. Никто с ним не воюет. Никому и в голову не придет отбирать и алчно присваивать его скромные результаты труда.

Когда мы с ней впервые приехали в тот город и вышли на привокзальную площадь, там стоял такой маленький песик, еще подросток, на тонких, настороженных лапках и очень внимательно нас рассматривал. Нам понравился его взгляд, мы тоже остановились, и между людьми и собакой установилась и потекла медленная минута взаимного всматривания. Он избегал быть пристальным, чтобы не обозначать агрессию, и касался меня и моей девушки как бы соскальзывающей кистью внимания. Мы заметили, что он изучает область пространства, которую мы занимали бы, если бы встали, широко расставив ноги и раскинув руки в стороны, как на рисунке витрувианского человека да Винчи, иллюстрирующем золотое сечение. День был солнечный, и значительную часть внимания он также уделил двум нашим теням. Какие умные у него глаза, сказала моя девушка. Действительно, в них читалось спокойствие и равновесие, словно он предвидел наши действия и с интересом ожидал подтверждения своему очевидному интеллектуальному превосходству.

Сунь, как правило, занят. Снует, делает что-то по дому или во дворике находит что-нибудь неотложное. Едва ли можно увидеть его праздно задумавшимся, заглядевшимся на то или иное явление. Хо, напротив, - редко и неохотно прикладывает усилия, избегает обращаться с вещами мира, словно не веря в их сущностное бытие. Зато то и дело бывает увлечен странным, невидимым или умозрительным. Бывает, целый день слоняется из угла в угол, пиная камушек и наблюдая его качение. А к вечеру поражает Суня открытием, что, мол, оказывается, Вселенная состоит не столько из элементарных частиц, сколько из их колебаний. Какая именно, интересуется Сунь, уважающий точность и вообще порядок во всем. Доступная нашим органам восприятия или какая-нибудь еще? Пусть будет доступная, для начала, с остальными потом разберемся. То есть, ты как бы уверен, продолжает расставлять точки и прочую пунктуацию Сунь, что без колебания этих твоих частиц мир бы потух и остановился? Вроде того, отвечает Хо.

Раннесредневековый китаец нисколько не сомневался, что шесть линий - это гексаграмма; индейцы хаолопетапла, близкие инкам, но удаленные от магикан, особенно от последнего из последних, но все-таки умевшие считать до тех пор, пока не кончались пальцы, - сказали бы, что шесть линий - это всего-навсего шесть - то есть пять и одна - либо две, но взятые трижды - этих чертовых линий. Профессор из Массачусетса, когда вы изволите позвонить в его дверной колокольчик, долго не открывает, шаркает тапками, откашливается (любитель покурить трубку) и одышливо сопит за дверью мореного дуба с пуговицей глазка: изучает и раздумывает, а распахнуть ли. Наконец, загремел засов; распахивает: чем, если не секрет, не кромешная, что называется, тайна, обязан, столь неурочно и не сказать, что кстати. Нас беспокоят шесть линий, за тем и пришли. Шесть? Остановимся пока на шести. Линий? Их. Причем, такой, знаете, лесенкой.

Город светится по ночам как граненый стакан со свечкой внутри. На это приятно смотреть, это красиво, а вся копоть улетает наверх, в пустоту, до которой никому нет дела. Дорогу здесь зализали немецкой горной смолой, чтобы у президента в бронированном майбахе по дороге на службу из стаканчика не расплескалась кола, а по дороге домой кокаин не сыпался мимо ноздрей. Сначала две тысячи лет нарастала умирающими пластами культура. Потом стали класть асфальт, который, как кожа, слоями укрыл мясо земли, оставив тонкие нити нервных волокон для чувства, избирательного и дырявого, как и память. Кстати, никто уже и не помнил, с какого слоя выборы перестали что-либо означать. А видите этот парк справа при въезде в город: когда-то тут стоял дом, высокий и красивый, в нем жили люди, много, наверное, тысяча семей, или даже больше. Я вам расскажу, что стало с тем домом и откуда тут парк. Моя семья тоже жила в том доме. Это было три асфальтовых слоя назад.

А недавно Хо загадал Суню загадку. Отгадай, говорит, вон, видишь, гора? Ну как гора, отвечал Сунь, скорее, холм, причем не сказать что большой. А сказать точнее, что и вовсе это не холм никакой, а это стог сена в поле. Пусть так, возражал Хо. Но стог-то мы видим, по-видимому, как есть, оба? Пожалуй, уже начиная ощущать подвох, все-таки опять отвечал Сунь. Поглядывая. Так, все более воодушевляясь, входил во вкус их неторопливой беседы Хо, а теперь представь, что этого стога нет! Звучала пауза. Ага, понимая, что фиаско не за горами, отзывался, как отпиливают сук, на котором довелось присесть, Сунь. Что, представил? Представил, да. (Поглядывая.) Ну... Что "ну"? (Пауза.) Ну, а теперь... Что, опять-таки? (Опять пауза.) Теперь представь... ?.. Представь, вообрази себе... отсутствие его отсутствия! о o o о Потом он начинал понимать, что то, о чем он мечтает, недостижимо. Он написал рассказ, но там ничего не происходило.

Сунь Хо устроился под зонтом на соломенном коврике на крыше офисного здания в трех тысячах шагов от края городской площади. Это был тот серединный час утра, когда насекомые на залитых жарой рыночных прилавках все еще пытаются шевелиться, уже чтобы не уползти, но из инстинктивной любви к красоте побороть наступающую каталепсическую дремоту смерти. Оставаясь, во что бы то ни стало, автором, он расправил бумажные листы, переложенные кожей змеи, аккуратно снял колпачок с тушечницы и на мгновение прикрыл веки. Затем он написал: "Два эти мира, материальности и ощущения, связав себя с ограниченными определениями, немедленно слились в порочно неразделимый круг, в непроницаемый зеркальный шар, внутрь которого чудовищной гравитацией глупости и упрощений и затянуло в последствии весь философский космос.

Да. Одинокий тигр карабкается по стене каньона, по трещине, складке, телу которого с едва различимым шепчущим шорохом скользит так часто не видимый ветер. Дракон в глубине более-менее голубого медленно маневрирует, для смотрящих стоя внизу - вверх - и воображаемо шарящих глазами, словно это шаркающие, в тапках, ноги - представляясь обычным в наших краях сгущением воздуха. Нет. Дракон стремится покинуть теневой ствол между землей и высоким, в абсолютной, почти космической пустоте, перьевым облаком, поскольку для Pterodactyloidea тепло и прохлада как да и нет, ускорение и замедление крови, дыхания, силы, внимания и интереса к жизни. А тигр? Тигр живет изнутри и порождает множества тепловых точек, которые кратковременны и остывают прежде, чем кто-либо начнет собирать в умозрении их предполагаемый конгломерат. И да, и нет.

располагается в непосредственной близости от времени правления династии Чу, смутного, как и то утро, когда, так до конца и не пробудившись, Суню Хо выпало быть вон тем входящим в Саньян странно, как бы туманно одетым, который озирался на полное примет поздней осени вокруг. Сразу за Яшмовыми Вратами и побитой жизнью окраиной заставала врасплох площадь. Было еще очень рано, и не открылся рынок, вот почему столько осликов и повозок. Он погружался в мелководье беспорядочных и нелепых улочек, переулков, межуличий, между местными даже не называемых и словно условных. Походя посматривал из-под полей итимондзи-гаса, посматриванию также вскользь подвергаемый: разных людей, разными ими же. Одни на что-либо указывали рукой другим; и те, и другие после вместе смотрели в сторону указуемого. Происходил восход солнца четырнадцатого дня луны удлинившейся тени. Пробежала куда-то собака. Прошла - и коротко посмотрела - кошка. Пролетела, трудясь, ворона. Просеменил голубь. Пропорхнул воробей.

Однако, он долго не мог уснуть. Перепал день потерь: четыре матерящихся, невыносимо материальных особи матросни, четыре матросящихся матроса, двумя, нет, тремя словами, - было отчего утратить как сон, так и вообще равновесие в этой раскачивающей, раскидывающей тебя попеременно то туда, то в совершенно иную сторону, скрипящей и красного дерева, пропахшей трубкой и анашой каюте, в такт качке трактуясь в бардачке собственного чердачно вычерченного ума, последовательно и попеременно. Но. Не было ли чего-то необычайного, какой-либо черточки необратимой изменчивости исходных в этом чередовании четверых? Рассмотрим, - говорил себе, раскачиванию подверженным оставаясь. Первого, ладно, пожрала акула.

Это был поэт, который не баловал очаг в своей ветхой, точечной застройки, хижине, ежели не жалкой лачуге, черновиками тех или иных стихов, натюрмортами с рисовых зерен рифм, упражнениями в ритмичности и подслеповатыми поисками случайных сплетений смысла. Кроме того, и очаг отсутствовал, да и сочинялось что ни день отчетливее, без суеты и метаний. Перед входом, на грани прободения воздуха необъятной пропастью лежал камень, на котором полюбилось посиживать. Время и река далеко внизу - протекали, жизнь шла, спотыкаясь, а небо по ночам содержало луну. Все необходимое, кроме бумаги, таким образом, располагалось на расстоянии вытянутого внимания; что касается писчих поверхностей, то достать в наше время истинной шелковой - выше моих сил, а использовать примитивную пеньковую - наоборот, ниже. На мой узкоглазый погляд, конопля священна. Ее следует курить, но не равнять с прочим тряпьем и макулатурой. Я и одежд поэтому не ношу, если не считать некоторых шкурок небольших животных на резиночках.

Плаванье не навсегда - только чтобы преодолеть эту жизнь. А если вслушиваться в крики чаек, вторящих патефонному бормотанию попугая в кают-компании, тиканью часов, непричастному ко всему, что не затрагивает пружину или кристаллик кварца, шелесту волн о ватерлинию, ветра - о косую бизань, крови - об истончающиеся что ни день стенки аорты и какой-нибудь случайной, оборванной и не успевшей растрогать, будто шарманящей, рапсодии ре минор, исполненной волынящим работником палубы чуть не на волынке ли - то и того меньше: в ближайшем из портовых отделов почты просто отправить пару поздравительных пауз, цезур, переносов строки на завтра и в никогда, и можно отпускать свое утлое ноево помрачение ко всем, как изволят выражаться моряки и барышни, знакомые с ними тет-а-тет, чертям, оно тебе более уже увы.

1.Вглядевшись (но не извне - в, а просто позволив вглядыванию возникнуть) в себя, 2.Словно в плетеную корзину, у которой давно потеряно дно 3.(И едва ли кто-то заинтригован, где, при каких обстоятельствах, на какой из бесчисленных горных тропинок), 4.Никуда не спеша, пережидаю непогоду в хижине 5.Аутсайдера женьшениевой жатвы. ............Сунь Хо...XII век... .....Когда непоявления (и множественное число - возмножав - множилось) и прежде не излишне людимого Суня Хо в прилюдном и присутственном приобретали характер нарочитой невозвратимости, стояло: донельзя средний век, еще не прожитый до конца год и какой-то из предпоследних, предзимних месяцев, состоящий из дней, кроме своей непреходящей сумеречности, ничем не пригодных для памятных сборников поздравительных пустяков, да и самой памяти, сколько бы последняя не лукавила и лунатически не применяла четырехзначные коды со странной, если не лупоглазой, чертой совпадения с появлениями на свет и убытия прочь от него же.

У Кафки человек просыпается утром и обнаруживает, что превратился в жука. Я был в этом е_аном хранилище где-то полторы минуты, ну может, минуту сорок, и, конечно, слышал, что наверху не все как надо. Но в кольце моей крови еще тлела дневная доза, да и ситуация не настаивала на безусловной самоотчетности, так что я не сказать что особо обращал на что-то внимание. И все же я удивился, когда выскочил в зал. Макс уже валялся у стеклянных дверей на улицу лицом вниз, а двери то отъезжали в стороны, то снова сходились, почти до предела - окровавленная кисть моего друга не давала им совсем сомкнуться. Как будто веки человека, в недоумении смаргивающего, - если это снять, как делает Джон Ву. Абдул вообще был уже не при делах. Насколько это справедливо сказать о человеке без головы.

Площадь Киевского вокзала. Неподалеку от метро - две девушки. Одна повыше и постройнее, другая, видимая со спины - невысокая и полноватая. Та, что повыше, издалека кажется симпатичной. У нее в руке телефон, и она взволновано вертит его в руке. Ее подруга говорит: - Да давай, набери ему! - Как?! У меня официальная симка. - Поставь мою. Я только сегодня ее взяла, с рук. Копается в сумочке, достает и протягивает подруге. - Что это еще такое? - "УМКОМ". Это новый оператор. Я сама только недавно узнала. Лиц девушек не видно. Шум улицы. Вокруг спешат и суетятся люди. Симпатичная девушка переставляет симку в свой аппарат. В большом и темном экране смартфона видны ее глаза. Экран загорается, на нем высвечивается название оператора: "УМКОМ". - Что это за "УМКОМ", бл_дь? - Тебе не все ли равно? Давай, звони ему скорее. Высокая девушка набирает номер и ждет. Теперь ее глаза видны очень близко. Красивые, нервничающие глаза. - Але! Ян, это я, Наташа!