Сунь, как правило, занят. Снует, делает что-то по дому или во дворике находит что-нибудь неотложное. Едва ли можно увидеть его праздно задумавшимся, заглядевшимся на то или иное явление. Хо, напротив, - редко и неохотно прикладывает усилия, избегает обращаться с вещами мира, словно не веря в их сущностное бытие. Зато то и дело бывает увлечен странным, невидимым или умозрительным. Бывает, целый день слоняется из угла в угол, пиная камушек и наблюдая его качение. А к вечеру поражает Суня открытием, что, мол, оказывается, Вселенная состоит не столько из элементарных частиц, сколько из их колебаний. Какая именно, интересуется Сунь, уважающий точность и вообще порядок во всем. Доступная нашим органам восприятия или какая-нибудь еще? Пусть будет доступная, для начала, с остальными потом разберемся. То есть, ты как бы уверен, продолжает расставлять точки и прочую пунктуацию Сунь, что без колебания этих твоих частиц мир бы потух и остановился? Вроде того, отвечает Хо. Погас бы и разлетелся в пыль. Взять вот хотя бы нас с тобой, Суня. Да? Мне представляется все более вероятным, что нас, как таковых, вовсе не существует. Неужели совсем, удивляется Сунь, вытирая влажной тряпочкой окошко. А Хо поднимает камушек, над которым проводил опыт, показывает его и говорит: вот, смотри. Что? Камушек. Камушек? Он. Ага, и чего? Ну, кажется ведь, что кому-то он нужен? Для чего-то его бытие со всей труднопреодолимой очевидностью доступно нашему свидетельствованию? А - на мой свидетельствующий взгляд - получается вот что: из ничего возникает колебание (Хо изображает волну), порождает осознавание камушка и опять исчезает, бесследно тает. Осознавание кем? - интересуется Сунь, отложив тряпочку. Никем, отвечает Хо, самим осознаванием. По-видимому, да и по-невидимому тоже, ничего вообще, никакого вещества нет в помине. А Вселенная - по крайней мере, вот эта вот, наша - образуется из осознания, когда по нему пробегают различные волны. Различные? Самые разные и никогда не повторяющиеся. И ничего больше нет? - опять удивляется Сунь. Скорее всего, увы. Только сознание, осознающее себя в различной интенсивности процессах самоосознавания. А откуда тогда тут столько мусора? Какого мусора? Ну, вот этого самого. День не поубираешься - потом за неделю не разгребешь. Так это, должно быть, такие побочные эффекты, фоновое излучение беспорядка, формулирует Хо. Чрезвычайно довольный своей краткой, но, по ощущениям, бессмертной победой над онтологическим хаосом. о о о о Раньше он видел во сне только мысли. Но вот однажды материя его сна сгустилась настолько, что он понял, что видит сон. Это было очень странное переживание: веселье и вседозволенность, уравновешенные покоем. Он вспомнил, что всегда хотел научиться летать во сне, потому что что-то в его теле знало, что это возможно. Он находился в своей комнате. Подпрыгнув вверх, он повис на чувстве, которое, словно невидимое волокно, исходило из центра его живота и всегда, всю жизнь - сейчас он осознавал это - соединяло его со всем окружающим. Волокно было слабым, как нетренированная конечность. Однако вес его тела оно как-то могло удерживать. Он парил в воздухе и оглядывал радужный мир повседневных предметов, которые теперь мерцали, двигались и были почти такими же живыми, как и он сам. Он смотрел через открытую балконную дверь на ночной городской пейзаж и от счастья созерцания самой высокой красоты в его жизни его била нервная дрожь. Волокно из центра живота понимало мир лучше него, оно явно было старше всего, что он знал - возможно, на миллионы лет. Из эйфории проросло желание оказаться снаружи, и он медленно вылетел в балконную дверь и начал погружаться в густой и плотный ночной воздух. В мире оказалось гораздо больше цветовых оттенков, чем он привык различать скучающим дневным зрением. Деревья светились собственным излучением. Дышащий ветер играл паутиной облачных струй. Все было неслучайным и содержало смысл, особенно звезды - огромные, древние и разумные. Он летел, тек сквозь реальность сна, распластавшись на своем волокне и постепенно снижаясь, чтобы разглядеть детали: стены домов, фонари, камни, цветы и траву, и трещины на асфальте. Смысл был повсюду. Он состоял в красоте, которую даже не обязательно было кому-то видеть. Все складывалось в сложнейший, совершеннейший узор, и при этом текло, не останавливаясь ни на мгновение. Вот только его волокно было еще очень слабым и уже напрягалось, дрожало и гасло. И он упал. Потом он поднялся на ноги и огляделся. Сон стремительно таял вокруг него, тускнел, твердел до привычных безжизненных очертаний. Внимание смещалось из живота наверх, в голову, и замыкалось там на самом себе. Реальность исчезала, выгорая в пепел. Он был в пустоте, в остывающем прахе, один, как всегда. Если не считать бесформенных призраков, которые приближались к нему со всех сторон, обступали его, теснились клубящейся массой и постепенно превращались в слова.