У нас, в Китае раннего средневековья (а хотя в это и непросто поверить, но каждый волен жить там, где он хочет), совершенным правителем полагается такой, о котором народ вовсе не знает. Остановишь, бывает, простолюдина на площади и спросишь его: как, мол, ты, дурья башка, считаешь, династия Мин не слишком ли самонадеянно, чтобы не сказать, самовозлюбленно правит? - а бедный простец еще больше сощурит свои и без того не широко распахнутые душевные зеркала и уставится на тебя, как на безнадежную сомнамбулу, каковой ты, между нами, и являешься. Ни крестьянин, ни даже пригородный чиновник не замечают в своей жизни никакого вмешательства свыше, все благопристойно и тихо течет своим невыразительным чередом, все совершается так, чтобы не мешать ему, и без того обычному человеку, оставаться совсем уже незаметным, счастливо исчезая для вечности в повседневном. Никто с ним не воюет. Никому и в голову не придет отбирать и алчно присваивать его скромные результаты труда. А самое непреходящее - никому нет дела до того, что, о чем и в какой последовательности он думает. Он, черт бы его побрал, свободен, что бы это ни означало. Его семья (исправная сота нервущейся сети Империи) длится в своем порядке как хочет. Он имеет удовольствие и саму возможность часто и как бы ненароком обсудить с соседом какое-нибудь глубокое место из книги о внешнем и внутреннем космосе. Он не озирается в панике, подобно ста сорока трем с половиной миллионам несчастных из северных земель, недоумевая, куда это подевалась вдруг половина жизни, и где те враги, которые бессонно следили из-за Стены за его мелким шагом, чтобы напрыгнуть внезапно и опрокинуть его в холодную и беззвучную землю. Он, наконец, даже в страшном сне не увидит, что его Император, Сын Неба, запрещает ему культивировать и в любое время и место курить небесные травы, пока сам набивает даже не казну, но собственные, расписанные бабочками и драконами карманы - глухой ко всему монетой с продажи в несколько цен окаменевших какашек пустынного ишака, от которых наутро так кружится голова, чешется горло, гудят спина и колени, звенит во рту и саднит под сердцем, и вообще невыразимо тоскливо. Нет. Его правитель, по-видимому, мудр и велик настолько, что помыслами объял Вселенную. А ему, доброму чудаку, оставил прекрасную Землю, горы, покрытые лесом, озера, пение птиц, быстрые облака и несколько медленных рек. Чтобы он жил, как мыслится и умер не вскользь, не глупо и не навсегда. о о о о Пока людей было немного, им удавалось как бы не быть вообще. Но потом им пришлось то и дело встречаться с подобными себе: удивленнымим и раздосадованными. Удивление породило группы удивившихся, и эти первопроходцы аутсайдерского перфоманса сразу ушли куда-то в укромные полости карстовых и прочих пещерос, захватив с собой немного вяленой дичи, уголь, цветные коренья и эукариотовые побеги Cannabis indica. Раздосаванные, предоставленные сами себе, тоже стояли не просто так, а все более устремляясь к образованию групп, по интересам, по внешности, величине и уродствам. Чтобы воображать себя в группе, им пришлось выучиться внутренней речи, то есть общению с симулякром. Постепенно в смене симулякров исчезло исходное аутентичное представление о чем-то более-менее настоящем, но игра в смену симулякров погружала в себя насегда, и клавиша "game over" в очень редких случаях нажималась самим игроком - после трогающего за самые сокровенные симулякры прощального пятистишия. Остававшиеся зимовать, по меткому словцу Саши Васильева, увлеклись дележом правил и отношений. Краеугольной большинством голосов признали концептуальную притчу о том, что у всего есть границы. На следующей сессии были приняты четкие установления о находящемся внутри и болтающемся снаружи этих границ. И, надо заметить, только на первых порах отношения в группе были краткими (чуть ли не кратными единице), Я было условно, размыто и выглядело так, словно надумало кого-нибудь одурачить (к примеру, наскочив неожиданно из-за угла). Но людей - или им так казалось - становилось все больше. Может, и что-то иное, а не рост популяции, двигал эректусов на пустыре чапараля и хабилисов в недрах артхаусов к генерированию абстракций, их столкновению с целью первого зафиксированного порождения этики. Они были смелы, они почти не боялись умереть и исчезнуть - весь современный нам страх был для них просто одной из возможностей шутки. Просто играя, дурачась, веселясь от души, они взяли да и упростили себя, чтобы стать одинаковыми, понятными и уметь хоронить друг друга. Скорлупа Я затвердела. Десятки тысяч лет ее еще шлифовали общими методами и украшали наскальной росписью - текучим бегом охотников и животных внутри распадающегося мгновения, наружу - в бесконечное небо искусства. Жизнь, запертая в коконы с трещинами рта (говорить и пропихивать внутрь съедобное), глаз (смотреть), носа (помнить, как пахнет мокрый морской песок после отлива), ушей (знать, когда позовут), и двумя тайными отверстиями энтропийной природы, какое-то время терпела. Но поскольку терпение ничего не изменило - либо река из тех, которые никуда так и не притекают, либо труп врага по какой-то причине отсутствует - жизнь начала порождать философию, первым и предпоследним вопросом которой стала попытка как-то ужиться внутри своего несуществующего Я. И кто бы ни брался его решать, самым действенным из маршрутов оказалось доведение до абсурда. Сегодняшний человек представляет собой не более, чем развернутый способ самообмана. Можно представить, в какие чудовищные парадоксы увлекает глупеющие ноосферные сгустки безответственная иллюзия принятия решений. Тогда как всем управляет абсолютно непостигаемый всплеск (или выплекс, так лучше для ритма) случайных, нелепых волн. Не взмах крыла бабочки, порождающий на иной стороне Земного Шара суперторнадо - а крупица цветной пыльцы, случайно упавшая с кромки ее крыла и взрывающаяся в абсолютно новорожденную и полноценную Вселенную. А вот уже в пределах индивидуального бытия, во времена пленэров, пароходных прогулок, велосипедных заездов и хаотической беготни мы балуемся с иллюзией принятия личных решений на основе свободной воли. Общий на всех разум слепился в безобразнейший - покрытый выпуклостями, выпячиваниями, чуть не выпадением грыж - конгломерирующий метасимулякр. Кажется, его вот-вот разорвет, и стоило бы поостеречься, отойти, что ли, подальше. Несчастную сферу словно бы передергивает от отвращения к факту собственного бытия. Наши специалисты провели ряд исследований и установили, что данные сокращения - в целом, довольно вялого и инертного глобального разума - и полагают Мировым Правительством уставшие от самоиносказания, запутанные и параноидальные конспирологи. о о о о Эй, Хо, спросил как-то Сунь своего друга, отщипывая щепу то ли от чурки, то ли от чурбана, то есть от чего-то, что ни туда, ни сюда - ни так, ни выкинуть - не надеялось уже оказаться пригодным, а как ты относишься к импрессионизму, причем не только в живописи? Причем, не только?! - откликнулся, словно бы не веря, что только что им услышанное было услышано именно им, кроме того из уст если не через пень и колоду мыслящего, то думающего изредка и не понапрасну Суня - щепой увлеченного - Хо. Ну да, продолжал Сунь, методичный, как все бездельники, скажем, если в прозе Набокова мы имеем дело с экспрессионизмом, а у Мамлеева преобладает постмодернистский мизераблизм, то вот как бы ты воспринял, чисто читательски, отчасти беспочвенно и почти безотчетно - импрессионистские изыски в бытописательных экстраполяциях Кобо Абэ, причем из Кавабаты? Причем, из кого? - совершенно не собираясь когда-нибудь вернуться в себя, знакомого с детства, пролепетал Хо. А, ну, я приблизительно так это себе и представлял, подытоживал Сунь, аккуратно перевязывая стопочку щепок обрывками бечевы (как ни хватись бечевы, а всю дорогу урывки какие-то, рваная ворвань, растрепанные трепанги, и так на всем протяжении тягостного существования), мне, знаешь ли, тоже ближе неореализм, с его прямой линией, чистотой цвета, художественным упрощением образа. На Хо не было лица.