Жизнь моя адова! Что тебе сделал я? Как тебе мало других, Кто уж не вынул из рубища белого Рук неповинных своих! Фартуки набок, поденщики вьючные, Вверх не глядящий народ. Двери проклятые, скважины ключные! Кто вас еще отопрет. Ухо, что воем страдальцы наполнили! Худо тебе у плеча, Если плывет - чтобы мертвые вспомнили - Зов гражданина врача. Клети звериные, дни дезинфекции! Пусть вас не будет в аду, Где, отрешенный от сна и протекции, Я по настилу пойду. 12.08.1997

* * * В дурном углу, под лампой золотой Я чту слепое дело санитара, И легкий бег арбы моей пустой Везде встречает плачем стеклотара. Живая даль, грядущее мое - Приблизилось: дворы, подвал, палата. Всеведенье и нижнее белье Взамен души глядят из-под халата. Тут всюду свет; и я уже вперед Гляжу зрачком литровой горловины; И лишний звук смывает в толщу вод, Пока строка дойдет до половины. Я счастлив, что нащупал дно ногой, Где твердо им, где все они сохранны. Я возвращусь, гоним судьбой другой - Как пузырек под моечные краны. 11-13.08.1997

О, как нетрудно было догадаться, Что сил не хватит на земную рать, И здесь урочной гибели дождаться, И мир упреками не волновать. В простых предметах видится бессмертье, И высший дух окутывает ум. Как в сказках языку доступны черти - Так зло забавно ходу сельских дум. Здесь нет восторга - нет и примиренья. Речь тянется по ветру наравне С душой сожженных листьев, и у зренья Нет повода принять пейзаж вполне. Здесь ясный свет; и трюки мирозданья Приобретают прелесть на глазах. В наличниках нет русского сознанья - Как нет богов в прекрасных небесах. 10.07.1997.

* * * Все знают, чем прекрасно заточенье Для летней скуки праведной души. Ей кажутся целебными движенья Недель и трав, и бабочек в глуши. Но от Cпасения нескромных взоров Рассудку не укрыться в деревнях, Среди печей и радужных узоров Небытия на многолетних пнях. Я отвлечен от городских трудов, И сердца запоздалое усердье Ночует в небе конченного дня. Гляжу без зла. Минуй мой бедный кров. И словно мудрость или милосердье, Яви свой лик: не беспокой меня. 8.07.1997

Поэты разны. Мне от роду Не впору бойкое перо. Оно, как давнее тавро, Не тяготит мою природу. Мои напевы мудрены И костенеют год от года, Но не боятся кануть в воду, Поскольку сердцем сложены. Я был бы рад казаться миру Живым наследником твоим, О Пушкин, Божий псевдоним, Чью ненастойчивую лиру Мой карандаш вплел в сотню грив Стихов нечесаному клиру И после возвратил кумиру, Все струны лыком заменив. «Но что есть толку в переделке?

Не чудо, что рука живая Все съест - и живо, и мертво. И я над мертвым уповаю, Что не позорю дух его. Как сделалось, что остальными Словами я теперь незрим, Что мне понадобилось имя, При жизни нужное другим? Но для него освобожденье Вершится свыше или тут, И горестное сообщенье Из фразы рвется, как из пут. И мир в движение бросает: Его оторванная часть Так быстро судьбы назначает, Что нет им времени совпасть. Кому она придется в руки Как воскресение свое? Кому солжет? Кому даст муки? Кому нет дела до нее? 25.06.1997

Мне самозванство запретило Делить с чужими власть мою, И венецийскую могилу Я издали осознаю. Воссоздаю печальный опыт На лицах дворни записной, И снизу доносимый ропот Бредущей обуви земной. И в шествии фаланги стройной Своих и зрительских цепей, И в блеске урны неспокойной, И в тучном ходе голубей. И в глухоте окружных башен, И в сотрясении воды - Встает Орфей, велик и страшен, Идет, и пробует лады. Он шел, одет случайным шумом, В другую сторону, один, Навстречу однозвучным думам И гулу движимых картин. Как много шло в потоке мимо И ложных, и прекрасных сил! Но он борьбу и гибель мира, Невидимый, не ощутил. И был он большему созвучен: Не различая свет и тьму, И равенством нежданным мучим, Он молча следовал ему. 22.06.1997

Я видел в эту ночь тебя. И ради появлений этих Я буду рад сказаться в нетях, Изъяв из мира сам себя. Я буду рад лишь видеть сон, Недоблестный, но павший воин, Поскольку был бы недостоин Узнать, что он осуществлен. Без смысла в комнате стою: Два года я того не ведал. Я оскорбил тебя и предал Чужой земле судьбу твою. Не знаю, что произошло. Меня спасут твои набеги: Твое проклятие на веки, Как ангел радости, сошло. 18.06.1997

Е.С. В молчании, в словах и в жесте Погибнул дорогой предмет; И ум уже отведал мести Несбывшихся благих примет. Течение двух жизней равных Спокойствием вдовы полно, Но редкий миг печалей давних Делить нам поровну дано. Таков мой домысел. Тирады Без адреса лицом рябы. Мы оба знали: от досады Расчувствовавшейся судьбы Могло спасти одно покорство - Но вслух клевещут на нее Мое разумное упорство И простодушие твое. Все было слишком поздно? рано? Кто отступился - я или ты? В прошедшем словно истукана Я вижу грубые черты. Он прост; и в храмовом приделе, Где он хранится - держат тьму. Туда пускают на неделе В особый час по одному. И вот текут.

* * * Я легкости хочу; пускай я брежу, Что Пушкина мне прояснит она, Но я по крайней мере обезврежу Себя от разума, как от вина. Когда рука погонится за словом, Разбрызгивая грязь чернил вокруг, - В обличье кратковременном и новом Я обрету мой золотой досуг. Сравнения, неравные природе, От вольной скорости неясный тон Я различу в случайном песен сброде, Который никому не подчинен. Восторг очей не будет переменным, Поскольку слабости найдут в нем кров. И стану я читателем отменным Чужих, несносных, но живых стихов. 16.06.1997

* * * В великую грозу - и я при деле: Ее бессилье мне передалось, И те движенья пробуждает в теле Что кажется - у нас одна с ней ось. Почуяв странное своей природе, С набегу оземь бросилась вода - И уголок пера в чумной погоде Клюет основу так, как никогда. Но спешка здесь не гений обнажает - Я профессионально ей грешу: Рука едва за ливнем поспевает, И я, боюсь, на память рай пишу. 14.06.1997

* * * Встали поздно, перед самым жаром полудня, И следили, как колеблется сознание. Ум не знает, горячо ему иль холодно, И на помощь призывает мироздание. Он тревожными догадками оденется И сомненьями свободно опояшется, И внутри словоохотливая пленница Отворит окно и молодцу покажется. Сколько слов у языка перебродившего, Чтобы выбрать среди раковин погибшую! И печаль свою невыгодно излившего Узнаешь по обращению к Всевышнему. Голоса пересекаются безгрешные, Лишь покуда есть глухие да неумные, Лишь покуда есть ущербные, нездешние Перепонки барабанные и струнные. На любой вопрос ответ летит заранее, Потому что он один на всю губернию: Любопытству откликается незнание, Будто лоб - произрастающему тернию. Те - поэты, для кого одно сравнение, Кто умеет угадать сквозь мглу попарную, Что для этих двух придет соединение - Очевидности отчаянье суммарное. Неизвестно, что на свете тяжелее снесть. Но молю, чтобы услышать не случилося, Как поется на два голоса благая весть: Настоящее выпрашивает

Я буквой начинаю стих, Когда мне хочется начала - И в черных записях моих Найдутся три инициала. Они не значат ничего. И вздор под ними ими правит, Но имя бога своего Им каждый облак предоставит. Один из них избрал я сам Для поклонения дурного: В двух буквах обратится к вам Мой неуспешный Казанова. Второй выходит на крыльцо, Как будто вонь избушки гонит Его наружу, но лицо - В любом Пегаса с места стронет. Обоим словно ведом код, Что позволяет внутрь пробиться - Но только третий каждый год Ко мне просителем толпится. Я слышу гомон у дверей И жду колеблющимся ухом На промелькнувший тут хорей Настроиться коварным слухом. И в почерневших небесах, Чужая нашему испугу, Проходит буря на глазах У мира к розовому югу. 6.06.1997

В ложных сумерках всякое горло в Москве Говорит о грозе в полный голос. Есть, где ужаса взять помутненной листве; В буйстве форток читается гордость. И плывут по короткому небу пловцы, Как в купальные дни на запруде - Тяжелы и упруги, как все жеребцы, Все машины, все купы, все люди. Меркнет дом - будто бы за спиной беглеца Уменьшаются образы вышек, И соседского в раме не видно лица, Хоть и знаешь, что к ливню он вышел. И клубящийся гром в близорукой траве, Как ладонью, находит початок: В мыслях неба, в курчавой его голове Остается родной отпечаток. Но с глазницы спадает виденье дождя, И встаешь у долины при входе - Как слепые певцы себе жаждут вождя, А на грех только зренье находят. Глаз увидит, как начатый в ливень стишок Обратится посланием с Понта - И сознание опустится вниз на вершок, Словно те, кто достиг горизонта. 4.06.1997

Конец весны в предместии больниц. Людей как не было, две-три машины, И голоса таких незримых птиц, Что словно купы бесом одержимы. Нельзя запоминать вас наизусть, Кварталы детства. Дом для пешехода Уже постольку означает грусть, Поскольку в нем тот знает оба входа: Парадный первый, видный исподволь, Как будто жизнь его внутриутробна - Но вещь сама перерастает в боль, Когда второй предвидеть мы способны. Исчерпывая кладку стен собой, И завершая дверцею жилище - Он боком входит в память, как слепой, Который трость потерянную ищет. 28.05.1997

Год, как я вижу недолжное, лишнее; Праздную чуждое мне. Будто сегодня все мертвые ближние Пляшут в настольном огне. Или сознание делает сотую Злую версту за чертой - Будто я вижу твой берег за Охтою, И абажур золотой. Что там на стенах? Какие за стенами Звуки доступны тебе? Кто ты, покуда немыми сиренами В грубой влеком скорлупе? Кто тебе дал по канону сочельника Нимб твоих рыжих волос - Смутную радость жужжащего пчельника Будущих слов? или слез? Чей ты Иосиф?

* * * Я только что мой тихий кабинет Два раза пересек и сел на стуле - Но тех шагов уже на свете нет, И шторы теми легкими вздохнули. Как радость тех бесплодных двух минут Свободной паузой отделена от этой, Перерожденной в летопись и труд, Ее наследницей переодетой! Глазница та же. Вид жилища в ней Не просиял и вдруг не стал темней. Но в том, что ничего не изменилось, Я вижу только аккуратность дней - От нас оберегаемый музей, Тесемки чувств и послаблений милость. Исчезновенье на моих руках. Здесь целый мир нескладною газетой Клевал шаги и чистился в словах, В двух половинках сущий и никак Не различаемый меж той и этой. 18.05.1997

* * * Прежде, чем его сны заклюют, Горемыка снял с тела печаль И повесил на плечики тут, Чтобы я ее к телу прижал. Нас не боль забирает в тиски, А примерки портновская нить, Но сукно стопроцентной тоски Щегольство не дает нам сменить. Где ты, Божие веретено? Что угодно мы станем беречь - Только бед дорогое сукно Не истлеет на тысяче плеч. Потому что дано за него Слишком многое первой рукой, И незрячее наше родство В том, что платим мы долг круговой. Я стою на крыльце темноты, И от ясности время дрожит. Я не знаю, что думаешь ты, Наш портной, наш примерщик и жид. Это ты подобрал мне мой путь. Благодарность не так велика, Но от платья свой клок отщипнуть Не поднимется эта рука. И до рубища не оботру Благородных обид рукава Ни в тиши, ни на гнущем ветру - Пусть их тяжести сносят слова. Знаю, что принужден испытать Все до дна отдающий поклон, Но хочу, приодевшись, узнать, Чем еще я с плеча подарен. 11.05.1997

* * * В мгновенной и чуткой отваге - Вот словно по зову блесны - Я ощупью лезу к бумаге И не узнаю белизны. К сплетению равных волокон Пытаясь добавить свой след, - Вот я отшатнулся от окон, Когда зажигается свет. Вот копится пыль на деталях Ребенком разобранной тьмы, И мерно качает усталых Движенье гранитной кормы. И буквы выходят из пальцев, (Я сделал, и лег на живот) Как будто бы племя страдальцев Во мне неизменно живет. Что звезды, их ласковый лепет Лишь ночью на слух различим - Ручной и заемный мой трепет, Как смерть, не имеет причин. Бумага - их смертное поле. Спускаясь в последний приют, Их зрение рыщет на воле, Не зная, что встретит их тут: Вот ночь, как зовущие блесны, Вот мы остаемся одни, Вот пыль, вот и окна (как просто!), Вот свет - вылетают они. 10.05.1997

* * * Как будто правда создает стихи! Вот правда: два стола и стул меж ними, Да время перед девятью ночными Часами сна - лежи и стереги Родные тени стула, двух столов, И собственные полминуты блажи: И ничего от этого (ни даже Бездушия) в квадрате новых слов. 10.05.1997