Бабочка летела полем. Ей и взмах крыла — раздолье. В печали верой рождена, Путем ветров одолена. И ветры те ее швыряют, То выше гор приподымают, Как кажется ей невзначай. А чаще ниже — поднимай! Себя усилием телесным Натугой явственной крыла. Дрожа на лапках силы тестом, Которую с цветка пила Еще совсем недавно, в трепет Немого счастья погружась. И в хоботке ее секрет. И дальше полем понеслась. Грозою небо заволо́кло… И первой каплей ей намокло: Попало прямо наперед, Но долог тот ее полет. Добраться следует до чащи, Укрыться под листвою тайно. Но вот стихии злобной клещи Ее смыкают: ветер-вьюн печально Замыкает крылья, держит вязко. Бессилие ее столь тряско. Еще потуга и рывок… Задернут пеленой восток, И запад стыло как стеной… А сверху мочь что необъятна, Спускает сумраком грозу. И надмевает ветра вой. На крылышках рисунка пятна Секут по воздуху слезу. Осталось чуть.

Неправедно ведать пути бытия, Сгорать как лучина от страсти? Болезненно верить в пропащее «Я», И быть самобытным отчасти... Кормить предрассудки свои голытьбой «Квантумно-скачующих» мыслей. Потом упиваться тревожно судьбой, Кормя возле ног шебутных голубей. И просто так жить, разбиваясь лицом О ветер катящийся громом! На образах плыть кои детским чепцом Завязаны в чувстве знакомом. Лицо — будто зеркало наших причуд, Скукожено силой от бури. В завязках чепца незапамятный труд Ручонок плывущих, и зори... Встают перед взором всех пройденных лет, Блага неизъявлено совесть. Из чувств глубины самобытный привет, На коем беспечная горесть. О том она, бренная, что не везло Во всем или очень уж часто. Чепец нас спасает: уже напекло. И солнце из детства так ясно. И первые ломкие сути слова Сошедшие устным усильем. И тут же светлеет для дум голова, И разум — разбуженным ульем. Взрослеет дитя; и с ним зреет язык, И в нем, и в предчувствии мира. В попытке признаний бессмертится миг... А може

/особенное/ В тиши и благостной истоме Лесов тайги, в просветах бурь, Анахорет в зыбучей коме Сидел пещеры подле, куль Его души качался весом В глубинах призрачных нутра, Как будто маятник, и прессом Раскаянья игрался с бесом, Его с утра и до утра Гоняя в закоулках совести. Так он годами утружден Самим собою, росою плачет, После сего душе — расти, Поскольку благом утолен, Пред взором радостью маячит, И крепок горлом спертый стон. Шуршат травинками мурашки, По деревам кора ползет, Живая будто, тают пташки В небесной синеве, полет Свой размечая взмахом, Он видит: нечто в этом есть. Тепло души кружащим пухом Что тополиным — сеет весть. Он любит мир, и жизнь приветит, Разборчиво смотря сквозь щель Полусомкнутых век, и терпит В самом себе времен метель. Всем сердцем поглощая ветры, Что носят годы на себе — Его и всех живущих, шатры Полями, сонмы толп оружьем Бряцая, по утренней трубе Встают в полки, завоевать миры. Земля величия окружьем Все замыкает бытием. И в небе пышут звезд шары,

Автор Коровёнков А. Произведение «Ставни». http://www.my-works.org/text_154861.html Основная идея: осень закрывает свет «ставнями туч», от этого грустно, но есть надежда, что радость светлого дня скоро вернется. Диагноз: «стих» замыкает подсознание. Что это значит? Рисуемый автором образ по тексту все сильнее заворачивает смысловое отождествление текст=реальность, будто — на примере — пережимается шланг. Стихи могут быть весьма фееричными, философскими, это так, и разумеется, это норма. Но даже в самом сюрреалистичном произведении связь с реальностью не обрывается так грубо в итоге, и так… «исхитрительно», тонко, виртуозно даже, но, суть в том, что в совершенно графоманском ключе исполнения.

Она плескала грусть ногой, С мостка взирая на волну, По солнцу волновался зной, Перед глазами пелену Сморгнула, вдумчиво ведя По плеску кончиком души На пальце, педикюр шутя Блестел, шумели рядом камыши, Да иволга трудясь в зобу На пересвистах ширя звук, Как будто перхая в трубу, Что трубадур в плохой мундштук, Иль музыкант сей неумел… А может он горнист-герой, Трубач-сигнальщик войсковой, В дымах несущих боя пепел, На возвышении встав прочно, Ногою правой наступив… Подняв трубу, и звук поточно Перекрывает грохот, взрыв. Ей так представилось. Нечаянно. Опять свистит.

Ветрами поднимается Над сполохом земельным, Деревьями качается Усильем беспредельным От взрыва звуком тяжкого, Волною долгой стонущий, Очаг безумства страшного, И в дыме лик орущий Как будто вещим образом Картины сей застывшей… Всего на миг; и грохотом Тут часть земли накрывшей. И копошатся рученьки На вид почти что детские… В земле ища пути свои. По-разному простецкие. Им просто нужно явное Собою ощутимое… Но кровь на них, и черное По небу юркнет горе. Опять стенает небом ли Предчувствие забвенное. Ползет над миром — воплями. И солнце как чужое, Средь гари ветром плавает На нем дымами смерти лик. Она кричала? Ртом глотает Бесплотным уж последний крик Идущий из земли — руками Ребенок, точно, как живой. И кровь кипящая кусками Сгоревшей кожи.

«Прийти» по-легкому сутулясь, Зайдя громоздко в кабинет, И врач нечаянно волнуясь, Осмотрит на какой предмет Болезни, что скрутила нас, Ввергая в тяжкую потугу, И повинуясь, мы, как другу, Расскажем все что есть и нет. Обширный очень кабинет, Есть развернуться где, попрыгать, Но нам, сутуло, дела нет До шалостей по-детски, м-да… Ногою начинаем дрыгать От молоткового труда Специалиста в белом френче, Который просто бы — халат. Но нам от шуток тех не легче, Поскольку он нас гнет назад, Усиленно все проверяя: Зачем мы ходим наклонясь. На окна смотрим: там есть сад, В деревьях осень золотая, И птичка скачет, мгм, резвясь. «Придти» же следует нам… дальше Еще в другой, пожалуй, раз. Он нам тут пишет, мысли горше, Мы понимаем его сказ, И тут же хочется не слышать, Что говорит сей доктор важно. Забавно.

Сырыми помочами нервов Из душ терзаемых крамолой, И выдирая след оков Земных, за дымчатой в потеках шторой, Работал ангел смерти прытко, Руками мощно мельтеша, Как мельница лопатит воздух, И вот еще душа, и шатко На ней безгласие шурша, — Как будто спелый, тертый дух, — Прорвется суховеем, матка Надежд несбывшихся об пол Шлепком измоченным, потугой, Простой, и святостью упругой, Огненного взгляда, что правоты укол, В глаза разъятые пред ликом Светящимся магистра тьмы. Почти закончил, рваным криком Как будто стаей из тюрьмы Из той души взметнулась птица Ее предвечного моленья… И ангел спрятал часть лица, Убрав во тень предел терпенья. — Ты здесь, ты алчешь? — лаял глас.

«Откройте мне двери, молящие пустошь!» — Сказал Забулавий Кайот. И пролаял Средь тиши ночной, закусив после вошь, Его верный спутник и пес-идиот, Что вместе с Кайотом прилуние славил, Идя часто вслед и наоборот, Вертя куцым задом, а то забегая, Глядя на хозяина мимо, скуля. О чем их поход по-собачьи не зная, Лишь даль поднебесную нюхом моля. И так, прослезившись, идет Забулавий, Готовя к народу речивые клики, Храня ублаженно седин средь и бзики, Полощет он мрак предрассветный, картавый. «Вы жили ли правильно», — спросит в селении, — «Я вас вопрошаю отнюдь не шутя!». И зарево ясности во дерзновении Покроет его, как панама дитя. И пес, навычухивав вшей прямо к завтраку, Сонно посмотрит у ног его вверх. Народ разойдется.

«Кадило памяти» вмещает в образ за́мять, Поэт искусством одолен стиха, Но меж строками начинает кредо таять, Поскольку суть посконна ─ не легка. Слова велики кажутся, чужие, Сами себя хоронят до строки, И мысли отчего-то враз нагие: Ведь смыслы сущие отважно далеки. И мысли их прельщают, оголяясь, Всю эротичность побуждая дум. Но снова лезет то «кадило», каясь, И слыша уж небес подкожный шум. «Подножный», может? Не ошибся что ли… Как знать наверняка зачем этюд, К чему потуга нравственная воли, О чем вообще сей благодатный труд? А может… лишь «напрасный» тут напишем? Стих стопорится взнузданной строкой. Так что же есть «кадило памяти», отыщем? В своей тоске, что только миру ─ вой… Бездарность хлещет!

Живое слово в полчищах минут, В молитвах искривится образ света, Извергнется душа и явит трут, В котором отблески последнего рассвета. Живое слово льется как слюна, Не рык, не хрип, не сдавленное чувство... Но меж душой и разумом — война; О, да, то есть безвинное искусство: Быть более той сути, что как сталь Вонзается в еще живое сердце. И между временем и смыслом есть печаль: То знак расплаты утаенный на лице. Но в тайниках души страдает суть: Невежество долженствует над благом. И отправляет повседневность в путь Рука танцующая истым флагом. Приоритеты совести: найди... Изверенность в насущном — до истерик. А также еще слово впереди, Живое слово, кладезем патетик. До кучи в хлам воспоминаний бремя. Теперь свободен: нет еще?

_____________________________________ Она как птица, стянутая спазмами Потуги совершить нелегкий взмах, но вздох ее Крадется трепетно и чувства пазлами Выстраивает взглядом робким бытие. На свет идя как будто из тайги глухой, На взмеренный судьбиною простор, Протянет руку благоверно: ты не чужой. А ты обычный пазлов жалкий вор. Берущий смачно в уголке их в кучку, И сунув на губу язык, дыша как пес, Играешь образом души, кусая жвачку. Ты снова на тайник какой-то хлам принес. Отбросил нервно: не понравился узор. Пора опять идти бродить, искать в тенях. И выволокши из угла винтажный взор, Пошел и ищешь: свой падший страх. Конечно не любовь. Мгновенье — сон. Встряхнувши грузно пыльной головой. Давно же не было: улыбка, зов, поклон, И пазловый кусок с мятущейся душой Как будто незаметно тянешь — на себя. Все, взял. Оторвано (глядя). Поозирался чуть. Не видно.

Там на закате луна восстает Неограненным алмазом, Светом чужим до души проберет, Пленяя порочно экстазом. Взор облекается сущностью мглы, Тени землей растворенны. В треске костра самобытность золы, Ветром на пламени стоны: С дикой равнины несутся, молясь, Души в веках что забыты. Сколько судеб, жизни тайная власть, Очи их праха разъяты... И что в упор будто зримо глядят: Чуешь их шорохи в пепле. Блики огня, там они и чудят, В рвущемся пламенем склепе. Все собрались?

Над лесом тишина. Стволами прорежая сон природы, Покойно, без ветров, седая старина Стволами вверх как пиками осады. И не скрывая плачущей досады, Мы видим: пепел веется теплом. Безветрие. В молчании достойном. И от земли задымленной ударит тлом По ноздрям трепетным сердечно. Картина эта будто вечна: Закат подернут мрачно серебром Вода́м текущим снясь беспечно. Хранящим еще отблески пожара. По берегу ползет дремотная жара, И путник взором оголит печалью небо. И шаг его возобновившийся пудов. И дале поле — плюнул долом грубо, Ступая меж дымящихся стволов. Природа грезит этим дымом вяло. Самой себе вменяя порчу, сглаз. И озарилось к у́тру, только не остыло. И солнце входит вот в сияющий экстаз.

Лепя на мышце спазм чудесный, Держа на поступи коня, В седле крамольный и уместный, Рукой крепчая, гром храня Во гласе, что командой зыбок, Да тут же волен на простор, Для прыти конской аль чуток И тем кто с ним идет в дозор, Пришпорил тут в бока гнедого, Держа в узде как на цепи, И недоволен чем немного, Иль хмурость та законом строго Пугает встречных: не шути! Копыт движенье, комья праха Летят от хода того прочь. Вся кавалькада — леса знахарь, Стремится силу поизмочь. Войти во фронт, в тыл обращая Уже бегущих в воплях страха. И смерть несется вся гнедая, И в шкурах богатырь как плаха, Что надвигается, читая Скоропостижный приговор... И на лице его снег тая, И уж младых морщин узор. И слышит бой собою грозно Как будто звук лихой литавр. И знак рукою одиозно — Наверх, сжимая хлад железа: И тишина, и леса говор, И меч у неба властью жезла. И конь влитой.

В черной дыре рассудка Копошатся толкаясь извилины. Для выстрела в мозг есть минутка, И чувство есть бренной вины. И вот барабан уж раскручен О жесткий и твердый рукав... Взгляд молнией, тризной измучен, Внизу еще только держав. Но вот и рука поднимается За взором мятущимся ввысь. Не самоубийца!

Коперник бровью поиграл Летя задумчиво над бездной И безысходной теоремой Природы труд уж будто знал. Леса шумели тяжко гулом, К грозе день двигался и в ночь. И пальцем, будто тайным жезлом, Пытаясь разуму помочь Жил Николай минутой спешной, Возможно легкой и потешной, Но вот уже крадется власть Ума понять весь космос вечный, Покойный, гордый, скоротечный В веках, что льются как дождем Над бездной той, чреватой миром: Ведь создает какая сила, — Потуги всех времен ли жила, — Те звезды и планет старанье, На коих жизни есть печать: Безликой сути прозябание, Что будет жить и погибать В стихиях пробуждаясь вяло, И тут же резво день ища... Из мелкой лишь частицы, здорово, В большое нечто, сообща, И заволакивая зренье, И спя, и встряхиваясь вновь, Природа: грез столпотворенье; Мечта, досада, и — любовь: Для каждой твари есть терпение, Необъяснимый ход секунд, Затме

Вот счастье колосится тихой рожью, А вот в бровях застряла седина, И вот цветы принес к могильному подножию: Вопила рожь в полях когда пришла война. Она ветрами плакала и верила, Что день придет — исполнится покой, И тихо шелестя она опять была: Велика и сытна, под трудовой рукой. И небо не было разодрано ручонками Безумства что рождалось как шутя. В сенях вот суматоха: живут потомками. И мать берет рожденное дитя... Улыбкой света различая вечности. В ответ имея солнцеликий вздох. И с каплей молока — суть человечности. И где-то сразу тут, и впрочем, есть ведь...