На пике июльского кряжа день нынешний тихо застыл. Заглядывать в численник даже не нужно, приметы просты: уже не светает в четыре и крови не пьют комары. У дня кто-то вражески стырил почти целый час средь жары. Свалили, конечно, на Павла с апостолом равным Петром. Червонец спокойно поставлю, что к августу некий пророк часа полтора схороводит, в своей колеснице скрипя. Олени помочатся в воду зарёй, что взойдёт только в пять. Не нужно тащиться к гадалке, понятно ведь - ныне и впредь купальник не нужен (а жалко!) - по(д)писан олений запрет! Потом кабачки с огурцами измучают бедных крестьян, цепочки и клинья на саммит зимовочный ушелестят. Блеснёт на испуганных лицах гусей нелетающих жир, спасительный в цельсий за тридцать, что вниз от нулёвой межи. *** Но радость! Нам дней так пятнадцать всем вместе (а можно поврозь!) ещё предстоит наслаждаться блаженнейшим временем гроз!

Мне снова снится месяц молодой. Так много в этом сне того, что до: качели, над репейником гамак, китайская сирень, лиловый мак да тонкая дрожащая ладонь в моей ладони. Робости бразды почти что сожжены, их сладкий дым глотает пара дюжин чертенят, вселившихся как будто бы в меня. И шёпот тихий:"Не было б беды..." Желание... беду подальше гнать побегами растущего огня. А смелость где-то здесь, совсем близка, так близко, что не нужно и искать... *** Ожог о нежность, скрытую под плать......... *** Оборван птичьим криком сон. Хоть плачь...

Взломать не получится старой личины. Горит небулгаковски в печке тетрадка. Устои, привычки, мотивы, порядки надкусаны, пусть даже выглядят чинно. Подмостки абсурда захлёстнуты валом девятым, огромным, почти как цунами. Вкруг - тушки ощипанных чаек. Цена им - полушку заплатишь, так дюжины мало. Окурками смятыми выглядят стили, оркестр избежал скоморошьего бала. Соль истины запахи кухни впитала - словарный запас ей здесь часто солили. Остреет покойницким носом лучина. В межрамном пространстве - засушенный овод. Натужно смеются полночные совы над тем, что в итоге... ...тем, что получилось...

Памятник бы выстроил, не знававший рук, но успел до выстрела Ганнибалов внук. Атомы по полочкам мог бы я разнесть. Сон увидел (сволочь, а?) химик, Блоков тесть. Хватит свечи пестовать! Напряженью - трон! Лысый дядька-бестия крикнул: ГОЭЛРО! Под землёй полазал. Всем - нате! Транспорт-крот! Каганович Лазарь М. дал Москве метро. Птицей взвился б в небо я, чтоб увидеть рай. Но мечта не хлебная - были братья Райт. Всех от беззакония я бы оградил, но Плевако с Кони (эх!) были впереди. *** Мог бы душу радовать, пить любви крюшон! На свиданье, правда вот, к Ней другой пришёл... ........................................

Ночью снилась мне белая лошадь. По приметам народным - к вестям. Может киллер меня укокошит, окуляром на солнце блестя? Отнесут меня в тихое место, с, в общем, странным названьем - погост. Осенят там знамением крестным и зароют. Потом: скажут тост; выпьют дружно по чарке "столичной"; ковырнут в липкой каше изюм; в лоб и плечи щепоткой потычут. Кто-то пустит, наверно, слезу. И домой на поминки попилят. Там компот и солянки казан. Отчего не приснился мне киллер? Эту лошадь ему б заказал!

Я не сгинул, не умер, не пьян, даже странно - не болен, хоть процесс преболезненный - что-то в себе расшивать, если сердце - наполненный иглами боли желвак, если фибры души съела горечь, впорхнувшая молью. Припоздавшее солнце в конечном итоге растает, луч последний опять горизонтом разрежется вдрызг, я осколки луча сам себе преподнёс бы как приз, если б их не украла злых гарпий орущая стая. Ну а ветренным утром закат соком выжатой свёклы отражается в стёклах ещё неумытых квартир. Саламандрой хотелось бы в зарево мая войти, но не выдержит кожа - от смены ещё не обсохла. И в холодных руках непомерно чужих мирозданий промерзает насквозь поминальная песня огней, фейерверком взметавшихся, чтобы погаснуть на дне ряской скрытого озера образов в памяти. В дальней.

Такая тишина - хоть волком вой. Густой истошный взрыд раздавит плечи, засветятся глаза с янтарною каймой, и станет ясно: шлях чумацкий - млечен. Такая полоса - черней, чем тушь. И если это ад, то вправду сущий. Стоять - затянет в зыбь, шагнуть через черту - поддаться тёмной лжи гадальной гущи. Такая пустота - хоть гвозди гни - прочней корунда вакуум льдистой глыбы. Но виден через тьму, и тянет, как магнит поблекший свет извечного "могли бы"... Такая тишина - хоть волком вой, хоть дуй на молоко Пути натужно. Но белый свет пока не знает никого, кто дважды смог войти бы в воду ту же...

лес скрывает махровой полоской юг добежать доползти бы раком в землю вгрызся зубами и злость кую кулаком на обломке трака переждём перекурим-ка братка мы пот впитаем бельём исподним да и выберем снова тот краткий миг когда падь от свинца свободна или золотом грудь будет вся светить иль в кустах головёнка будет буйный ветер с высотки как-будто стих *** будем жить прощевайте люди...

В "си"? Или в "до"? Тема слышна едва. Я позову скрипача, если хочешь. По мановенью смычка среди ночи жилы воловьи будут нам петь вальс. А на плечо правое (нет, не блеф!) к старцу сойдёт, сморщенный от болезней, ангел седой (да и весьма облезлый), в крылья вобрав плечи, как будто в плед. Музыкой смыв дюжины две грехов, лабух пойдёт, спрятав в карман законный свой гонорар. *** Утром, среди бегоний мы разглядим маленький свежий холм...

Из радуг, отмытых дождями, был замок наш выстроен. На спектр и на блеск не влияли ни грозы, ни злость. Но капли росы семицветной иссушены быстрыми залётными ветрами. Где теперь замка колосс? Одни говорят: мы его поздним вечером видели. Другие: позвольте? Строения вовсе и нет. А третьи - те просто стоят, как безмолвные зрители, как будто винтовкой их кто-то приставил к стене. Но замок теперь растворился расклёванной печенью в желудке орла, у которого крыльев размах - вполмира - точнее измерить его просто нечем мне. *** Ну ладно хоть кончилась долгая эта зима!!!

Не узнать - невозможно, сдержавшись, лишь молча кивну, так как чувствую - жалят полдюжины взглядов мне спину, полагаю, прожжён ими буду я до сердцевины, если панцирь защитный пропустит кого-нибудь внутрь. Понимаю, предание вовсе ещё не старо, и струится оно, как вчерашние воды вдоль грота, марианскую впадину вылизав в донной породе, и заставив запазушный камень казаться горой. *** Та же гордая шея в объятиях жемчуга бус, и в сентябрьских глазах синь небес васильковая та же, при попытке вздохнуть - мне, как будто испачканный сажей, чёртик памяти выдал, что губы клубничны на вкус. Не дописана старой новеллы вторая глава, по страницам размазана слёзно текущая тушь, и мотылёк вечеров меж листами засох - он удушен миндалём цианидным в беззолоторудных словах. *** Я стою на перроне, и глядя в просроченность виз, понимаю - с такими не впустят в курьерский ли, в скорый, что везут за границу фатального, в утренний город, над которым фиалковый запах желаний завис...

Долго раздумывать? Вряд ли. Возьму вот и выстрелю, выдавив с выстрелом едкое облако слов: мол, ни к чему эта магия взглядов препристальных, ею разломы не склеить нам. Мол, не срослось. *** Позже, опомнясь, из памяти в рамочку выделю строчку, наполненных мёдом, корицей ли, дней, и превращу её в пьесу для двух злобных зрителей, что не составили тройку с звездою Денеб. Медленно двигаясь по замороженной млечности, выйдут они межсценарными тропами в май, где альтаиры и веги от тусклости лечатся, первым раскатам и трелям пытаясь внимать, чтоб, как и прежде, светиться на бархате купола, словно монисто на смуглой девичьей груди. Только за зрителя-два не ручаюсь я. Купит ли он свой билет? Пусть не купит... Не стану судить...

День уходящий сумерки напряг; залив в себя тоски зелёной вермут- бесчестит солнце. В горести безмерной - оно безвольно прячется за кряж. И теней ряд, что вечером бледны, растёкся сплошь, заполнив всё собою - и дно ручья, от света днём рябое, и цепь каменьев, и седой ледник. Огонь костра в неистовстве своём бросает свет на трещины в оскале. Боясь огня, стихает пир шакалий, и ночь сползает с гор в один приём. Зависла тишь. Луны кошачий глаз полночным вором вылез на вершины и будто жаждет зреть, как завершим мы немой пожар, не выгорев дотла. Черствеет хлеб, не мил рубин вина, гнетущий лёд вгрызается в ладони, полузабытых строк бесстыжий дольник звучит внутри. До дольника ли нам? Стихи сейчас - немыслимая блажь. Горбатый ритм изматывает мерно, не возбуждая, словно бром в кавернах, и пластилином вытеснен булат. В долине спит продрогшее село, былое с нами там - уже остыло, как в кружке чай. Саднит, что было силы об острый взгляд задетое крыло...

Я - купцом-инородцем, привезшим чужбинный товар, постоянно гадающим:"Столько ли? Так ли? А сдюжу ли?",- отдаю тебе в розницу, оптом - по капле, по дюжине самому непонятные, в звучной облатке, слова. Зная, что не поверишь, и сам в это веря с трудом, всё пытаюсь свести несводимые щупальца доводов, удлинняя на эры немыслимо долгие проводы. Даже лишние слёзы с ресниц осыпаются льдом. Словно два каторжанина, терпящих дальний этап, мы на время пути кандалами едиными связаны - обожай, ненавидь, привыкай - вы с напарником разные, будто аверс и реверс, да только един ваш пятак. Перекручены ночи, бессонниц тягучих не счесть, ведь не вытравить с корнем рефлексы подкорочно-дерзкие - (как не вытравил Никон крещение тела двуперстое) чуять ласковость кожи твоей на затекшем плече. Постою, затянусь, поделюсь с местным ветром дымком - - сизой птицей сольётся он с далями ультрамаринными (в этих далях есть то, что ни разу не обговорили мы), и пойду, унося нераспроданный свой лексикон...

А ныне - март - до снегу падкий - c зимой якшается интимно! Мне волю дай, я б - по сопатке такому марту! На, противный! И, превратив сопатку в плюху (расквасив носа квадратуру!), ещё б ему добавил в ухо... Глядишь - ушиб, температура, капель, испарина ручьями... Уже не встать ему с постели... Вердикт, подписанный грачами: "Права весны отдать апрелю!" *** Мечтать не вредно. Но внимаю заносам снежным заоконно... Солнцеворот. В окне зима и март - ейный хахаль незаконный...

А, по-моему, весна! Город, хоть и тих, стал загадочным весьма. Не находите? *** Вот, прищурив солнцу глаз ветками вершин, придорожный старый вяз пальцы распушил. Был сиреневым с утра рыхлый снег окрест. Кот в заплатках свежих ран ноту внёс в оркестр. Взвод сосулек поредел - (весь в прорехах ряд!) к послезавтрашней среде стают, говорят. Симпатично так блестят встречных мне глаза - блеск бы этот, да на стяг - миру показать. Изменения видны. Есть разгадка им: март, движением одним, стёр весь зимний грим! *** Ожиданьем грудь тесна. Зря что ль город стих? Взрыв готовит нам весна. Не находите?

Ты погоди. Музыкой нам станет капель. Пришлых обид рухнет стена, впору запеть. Песне ручьёв мы подпоём, флейте дождей. Хочет весна видеть вдвоём нас целый день. Правда, хитрит, знает, что день вытечет в ночь. Свечи берёз в талой воде. Из дому прочь - смело к тебе вдоль по весне с рифмой в горсти. Сердцу в груди стало тесней. Только впусти! *** А по-над городом развесили весну. Цветное полотно. А что под ним? Под ним - давно в глазах твоих тону, под ним - пестреет лента - ночи, дни... Печально? Нет! Так долго можно жить без переходов бодрствованья к сну, когда с закатом путаешь рассвет... Всё это мне? И всё не бред? Людей не спрашиваю. Вдруг они наврут?... Но стрЕлки - листья выпустили вдруг под бой часов. И циферблата круг сказал:"Не знаю!", - будто бы Сократ... А по-над городом развесили вчера цветастый шёлк - исподнее весны... А завтра есть? Тону... И вижу сны...

Тайм не доигран. В бочине - боли. От стычки с Колькой - саднят сусала. "Аппендикс что ли? До баскетбола ль?",- учитель вывел силком из зала. Горело жаром аппендицитным почти всё тело, живот кирпичный. Испуган доктор и пишет: CITO! И, глянь, в карету сажает лично! "Чего сидел-то? Пришёл под вечер. Отдать желаешь башку под молох?" Ну как расcкажешь? - старушек вече: "Пущать не станем. Потерпишь! Молод." А столбик ртути превысил сорок. Лицо бумажно. То ль бред. То ль едем. Сиреной вечер февральский взорван. На нервах фельдшер и тоже бледен. Подвёл Валерка. Зайти что ль трудно? В незнанке предки. "Да где ж он? Эх, ма!" Искать ходили три раза к пруду. Играл в хоккей, мол, да в прорубь въехал. Каталка. Двери. И много света. Хирург усталый в костюме синем. "Не бойся, паря! Не страшно это. Кишку слепую сейчас мы вынем." Живот кололи на штык похожим огромным шприцем два эскулапа. И - шмыг скарпелью по йодной коже. Кровищи - море. Мне видно в лампу. "А ты молодчик!

Скоро весна, а февраль упирается - сильно морозит. Но солнца - завал! Если б не снег, то вокруг - будто рая сад, змей будто Еве здесь фрукты давал. Холодом схвачены райские яблони, вряд ли смородина будет. Как жаль! Без витаминов и крайне ослабленным всем нам придётся на пляже лежать, и заставлять себя силами слабыми тело подставить под плазменный нимб, на предложенье:"А может, по бабам мы?", - крайне устало ответить:"Ни-ни!" Бродит котяра, от солнца шалеющий, не понимая февральской игры. Рыжий, терпи! Только пара недель ещё. Станешь кумиром подвалов и крыш! Утренне вяло, но по нарастающей копит потенцию солнечный горб. Сила светимости, в общем-то, та ещё, но и такою восток алый горд. "Боже! Скорей бы!", - из пастей и ротиков слышится страстный весенний призыв. Страждущим мартовской бурной эротики, пусть утешительно (пусть! Но ведь всё-таки!) - выслал февраль солнцелучно призы.

Форма вся блестит - в сале, сзади, от сапог - в ваксе. Мыльной пеной пол залит. Мы дневалим, блин, с Максом. Макс кемарит у тумбы, а дежурный спит в койке. Щиплет мозг клешня думы: мылить-то ещё сколько!!! Мыслей-то, вообще, мало, мясо в щах - и то чаще. С костью суп на днях дали. Кости-то, ну кто стащит? Жрачка? Ну её к бесу! Вспомнишь, и кишки тут же - строем и всегда с песней! Затяну ремень туже. Стонет наверху Колька. Вишь, прижал во сне Машку! Сон гражданский. Класс! Сколько ж - явью чтоб он стал - вспашки? В шесть утра ушла рота с торсом голым в март стылый. Макс теперь, жуя что-то, щёткою проход мылит. Сон короткий, в нём - дембель рот кривой во всю щерит. Был я, или нет, не был, там, где девки, бар, "Черри"? Утром лютовал ротный. Мало, знать, вчера выпил. Лысиной блестел потной. Покраснел.