Тайм не доигран. В бочине - боли. От стычки с Колькой - саднят сусала. "Аппендикс что ли? До баскетбола ль?",- учитель вывел силком из зала. Горело жаром аппендицитным почти всё тело, живот кирпичный. Испуган доктор и пишет: CITO! И, глянь, в карету сажает лично! "Чего сидел-то? Пришёл под вечер. Отдать желаешь башку под молох?" Ну как расcкажешь? - старушек вече: "Пущать не станем. Потерпишь! Молод." А столбик ртути превысил сорок. Лицо бумажно. То ль бред. То ль едем. Сиреной вечер февральский взорван. На нервах фельдшер и тоже бледен. Подвёл Валерка. Зайти что ль трудно? В незнанке предки. "Да где ж он? Эх, ма!" Искать ходили три раза к пруду. Играл в хоккей, мол, да в прорубь въехал. Каталка. Двери. И много света. Хирург усталый в костюме синем. "Не бойся, паря! Не страшно это. Кишку слепую сейчас мы вынем." Живот кололи на штык похожим огромным шприцем два эскулапа. И - шмыг скарпелью по йодной коже. Кровищи - море. Мне видно в лампу. "А ты молодчик! Лежишь без стонов. Я слышал только - зубами клацал. Годков-то сколько?" "Учусь в шестом я, ну, то есть, лет мне сейчас - двенадцать." Наркоз закончил свою работу, когда осталось живот заштопать. "Чего заёрзал? Пацан! Эй! Что ты? Анестезин-то... Эх, ёлки, чтоб тя!" Шил по живому советский доктор. Бесплатно, стал быть? Оно - конечно. Но в уговорах хирург был дока. "Терпи, парнишка. Я швов уменьшил". Зашитым, новым - кладут в столовой. Так хирургия. Палат нехватка. Под утро тошно запахло пловом. Рот полон желчи. Совсем несладко. "Вот утка, мальчик.", - под звоны мисок сказала вскоре сестра седая. "И как я буду при всех тут писать?" "Загорожу хоть тебя, вот, дай я." "Совсем паршиво?" "Мутит и больно.", - ответил хрипло сестре Фаине. "Сейчас подлечим.", - и сердобольно вкатила в руку мне кофеину. Вернулась быстро, уйдя куда-то. "Вставай, родимый!" "Вставать?" - я в шоке. "Идти придётся вон в ту палату. Вставай! Мужик ты! Быть должен стойким!" В палате двое. Один - ровесник. Второй - постарше, из выпускного. Ровесник весел. И интересно ему знакомство с соседом новым. Но мне тошнотно. Достала горечь во рту от желчи, до дури едкой. А на пороге возникли вскоре с огромной банкой бульона предки. Узнали ночью:"Свезён в больницу.", - когда Валерку прижали к стенке. Печать тревоги на серых лицах. Обход. Им доктор:"Жить будет Генка!" Температурил. Пенициллином шесть раз за сутки три дня кололи. И бок весь правый стал жутко синим. Отлёжен левый. Спать стоя что ли? Сосед-ровесник - смешил, зараза. Травил и байки, и анекдоты. И швы кровили уже три раза. Не закрывает нарочно рот он! А старший (с грыжей) учил билеты. Читал на память стихотворенья. В уме остался момент вот этот - примерный снимок того мгновенья: любая фраза - как взмах мачете - гнусавый голос, почти поповский, что Ленин будто близнец там чей-то, и что историк был Маяковским. И про штаны он, и красный паспорт, о чьём-то нетто, и змейках улиц. Недавно понял, чьей был я паствой, когда, вдруг, рифмы во мне проснулись. Швов недостача сказалась после. Живот порезан был шовной нитью. "Домой? Нет. Рано.", - врачом отослан, - "Скулить не нужно. Ведь ты ж не нытик." "Что? Трое суток?" "Не больше." "Ладно." Мечтал о шайбе, о клюшке "Koho". А тот, что с грыжей, в тиши палатной читал мне Блока совсем неплохо. Почти что месяц пропущен в школе. Нагнал в неделю. Видать, не дурень. Сосед виною (ну с грыжей) что ли? Стал ждать уроков литературы! Наверно, парень просыпал семя стихов в канавы моих извилин. А вскоре - всходы. И стал не нем я. А позже - рифмы уже явились. Так Рок просеял меня однажды, страдать заставив, чрез божье сито. Скажите, это бывает с каждым? Виват и слава аппендициту!