Я шагал с ночной смены по лесной тропе в гору. Утро.

Хотя морозная грызня уже достала, но стала странною жизня - как шпиг без сала. Все планы в прах, и вмёрзли в грунт забои стрелок. Утоп, дышать мешавший, груз на дне тарелок, которых больше - оттого, что делать неча. Тягуч и маслян, как тавот, морозный вечер. Про телевизор промолчу - в нём мегаватты считает муж, который чуб давно когда-то оставил в наволочках - там где ночевалось. Вот честно - я бы полетал, пусть даже малость! Но столбик красный выдаёт за минус тридцать. Какой тут, к бабушке, полёт? Пожалте бриться: взлетишь немного - и капут, отмёрзли крылья. Какой бескрылому-то путь, с одним лишь рылом? С которым - ни в калашный ряд, ни к божьей свечке, где дядьки толстые шустрят, нагрев местечки, а только, разве, на завод, где пилят чушки из разной стали сортовой... Мелю тут чушь я. А, между прочим, за окном - мороз с метелью. Забыться что ль бескрылым сном на всю неделю? Но спать неделями нельзя - не хватит духа. *** Пойду летать. Знать, мне стезя - взлететь и рухнуть...

Ленивый снег кружится плавно. Лень снега высветил фонарь. Фонарный луч - свидетель главный того, что властвует январь. Мороз закручивает гайки - одну к одной. Ещё. Ещё! Прохожий светит без утайки кармином тёртых шерстью щёк. Морозный воздух зрим. Он соткан из мелких блёсток, игл и спиц. По завещанью Блока - водки в такой хрусталь бы влить, и пить, но нос становится багровым от вино-водочных утех. Да и мигрень, а в полвторого замки на входах у аптек. В лицо рукою жестяною и мне мороз нанёс удар. Спешу в тепло. А за спиною ночь шепчет: "...улица, фонарь..."...

Лунно. Волки воют - жуть. Страшно зайцам и ежу. На коньяк перехожу - не хватило виски. Щас пойду предупрежу: "Милка, спи без мандражу! Думы всё. Знать, не можу тя сегодня тискать." И из дома выхожу... Снег скрипучий: жух, да жух. На обочине в "Пежу" хахаль. Видно к киске местной. Ну, давай, дежурь! Я ж, блин, в творческом ражу - в сём ноблесе оближу мне лишь рифмы близки. Звёзды, будто бы кунжут с лунной булки - шлёп в межу меж полей колхозных. Жгут снег огнём искристым. Я поблизости брожу - в белом поле чёрный жук. Волки. Звёзды. Строчек жгут вырастает быстро. Снова б выпить! Терпежу, не хватает, вам скажу! От стихов в башке ажур и порядок скисли. Стих готов почти, бежу я к ларьку, как к рубежу, что последний. Там ссужу взайм бутылку "Плиски". Двор мой. Как на чертежу всё квадратно в ём. Жух-жух - по тропинке подхожу к дому близко-близко. Глядь в окно: мерси-бонжур! С милкой тот, что из "Пежу" - голый, будто на пляжу! Вот тебе и киска! Волки воют.

В суете предновогодней ёлки светятся с витрин. Для зимы тепло сегодня. Снег пушистый. Минус три. Иностранным словом шоппинг называю променаж. А ещё глазеть мне чтобы - поубавил шаг я аж. На базаре - смесь эклектик, позавидует Гиляй! Турок - пребольшой электрик - весь в розетках, только глянь! Хрусталём, шарами в глянец (красок люстровых парад!) дразних всех смугляк-афганец. Знать, в горах есть Гусь-Герат! Рыбой хвастают армяне. Свежый, падхады, треска! Днями выловлен в Севане! Вай, хвостом круги плескал! Вот китайские гирлянды и петарды. Рассказал, показал мне всё наглядно заприлавочный казах. Мёд башкирский два китайца привезли через Шанхай. Смачно грек продать пытается алеутские меха. Вот бакинские бананы и тбилисский ананас. Минский лён из Магадана, и чукотский медный таз. Нагляделся я по горло. Чай, гуляю-то зимой - начал мёрзнуть.

Он где-то как-то проживал, чего-то ел, любил кого-то - дарил цветы и кружева, и мылся в бане по субботам. Он заливал, порой, тоску, а иногда порол горячку. Знавал и Дам, и потаскух, и "москвошвею", и "версаче". Мял хвост удаче, падал вниз, выл на луну и пел осанну, лечил ангину и мениск, читал Басё и Мопассана. Бывал в Париже и в Перми, был на Бродвее и в "Ленкоме". Однажды, днём, нелепо, вмиг, на полушаге, взял и помер...

В боях измордованный разум, захваченный городом в клинч, мне круг пенопластовый-фразу подкинул: скорее под Клин! Туда, где лягушки - царевны, где лесом прошит горизонт - в забытую богом деревню - езжай-ка! Есть в этом резон! Там тишь растакая, что уши заложит, как на высоте. А ветер немедля обрушит лавину свежайших вестей, а после, с захлёбом и воем, сквозь тонкие лозы куста, вдруг роль приставалы освоит, что вскрикнешь невольно: отстань! Там вечером хрюкает в поле, горох поедая, кабан, а, травленный вдрызг алкоголем, колхозник рихтует комбайн. С утра похмелится, рассолом капустным запьёт самогон, и снова на поле, там соло в комбайне вальсирует он. В пруду перецветшем, под ряской, жируют вовсю караси. Там дом с облупившейся краской, как в целом десятке Россий. Наевшись такой красотищи, по трассе воскресной - назад - сушить светом города днище. И, может, стишок написать...

И выпал первый, настоящий первый снег. Им упокоена ноябрьская душа. *** А я готов был к белизне - всю ночь во сне моём - мурлыкал белый кот. И спать мешал. Коту снежинки щекотали мокрый нос. Он щурил глаз и, будто трактор, стрекотал. Отдельной жизнью жил мохнатый метроном - темп задающий снегу - белый хвост кота. Кот за ночь занял всё собой - в размерах рос. Сквозь дрёму лапкой снегу: сыпь скорей давай! На полотенце двор похож - хрустящ, махров - есть даже вышивка - торчащая трава. Был славным сон! Люблю котов. Немного жаль, что в белый сон скоропостижно слёг ноябрь. *** Под утро толстым слоем новый снег лежал. Возможно, кто-то недоволен. Но не я!

Не ругай меня за это, не пили меня, жена! Завлекли меня поэты! Пели всё:"Иди же к нам!" Сомневался я и путал с амфибрахием хорей. Ритм в стихах гулял распутно! Тот же зов: "Иди! Скорей!" Перекашивал размеры, слоги хитростно терял. Несмотря на эти меры - мне: "А ну! Вставай-ка в ряд!" Прятал образы я в угол, звукоряд об зуб дробил. Нет, кричат:"Ты стал нам другом! Позабудь про"not to be!" В облаках с тех пор витаю, даже в снах и то стишу. - желтизну зову - "златая". - шелест крон - "зелёный шум". - не портвейн теперь - нектар он. - птичка мрёт - ей реквием. - верю, что - не буду старым. - и - вкушаю, а не ем... Стал рассеянным до жути, узнаю родных с трудом. Слышал днесь, жена как шутит: "Нешто сдать его в дурдом?" Путь поэта заковырист. Эй, жена, запрячь стрихнин! Нет токсичнее, чем вирус под названием: СТИХИ!

Я, наконец, дождался белых мух. Москва напоминает Колыму. Невольна мысль моя о Колыме - земля оделась утром в белый мех. Зима, - бурчу тихонько я себе, - для Колымы обычна, ясен пень. Но, средь шуршанья, здешним ясным пням чудно, что белым день - и сыт, и пьян. Понятно было - скоро отболит тоска по лету в хладости белил. Снежинки в подтверждение - белят - овраги, перелески и поля. Приятно глазу - всё белым бело. Мне в радость - осень, взятая в полон. Одно тревожит - что недолог плен. Снега растают завтра - s'il vous plait. Вновь - сырость, грязь - осенний каземат. Да, в октябре недолгая зима. И я вшиваю в снег, как позумент, всё что могу - слова: Ура зиме!

Не жизнь, а курьерский состав, как только шагаешь за сорок. И рельсы всё время под гору, и скорость - "аллюр три креста". В часах завелись кузнецы - всё косы куют. И не спится. В башке - академик Капица. Не знаю - отец или сын? Как пули недели свистят - в обойме квартальной им тесно! Ау! Где межрёберный бес-то? Мне бороду брить перестать? Какого такого рожна скострячить бы в полную силу, покуда ещё не скосила к чертям сифилитик-княжна? Стартуешь за сорок когда - летишь, как "Прогресс" с Байконура, как будто приказ: "снип-снап-снурре" Г.-Х. подзабытый отдал. Успеть бы себя обрести на скорости первой планетной! Склероз? Да пока ещё нет, но... ...не знаю, о чём этот стих...

Уже не только журавли, курлыча, скрылись, листву смахнув меж двух столиц размахом крыльев - мечты и вёрсты растеклись осенней охрой. А небеса пора стеклить - земля не сохнет. Прибилась пара жёлтых птиц к окну снаружи - их путь и мой пересеклись. А мне не нужен голодный писк, звенящий льдом в предзимье стылом. Мне радость, если я ведом ордой стокрылой, полёт стремящей в бурный май, к родным пенатам. Октябрь! Свой лот с торгов снимай. Среди пернатых предпочитаю птицу ту, что в высь стремится. И знай, я вовсе не пестун твоим синицам...

(Уже в который раз подряд тону, не встретив в осень брода... А мне навязчиво твердят: "...погоды нет плохой в природе...") ******************************** Октябрь. С природой мрачной вместе я ссыпаю жизнь свою до рублика. И вновь напишет Шура-бестия: "...у нас опять скончался Бубликов..." В такие дни - племянник лени я, и не прельщают взор кудесницы, что мельтешат всегда коленями, взбираясь лёгонько по лестнице. Асфальт желтеет под мелодию, что, мол, плохих погод в природе нет. Ба! Как красив на некрологе я! А в зеркалах - не я. Пародия. Конфузный ступор местной публики. Оркестр от шока целый такт соврал. А я - листвой опавший Бубликов - Петром в полсотый раз не пущен в рай. Коллеги сдали по полтиннику. Я занесён в графу потери и - пузырь потеет в холодильнике. А Шура - вовсе - в бухгалтерии.

Позабудь. Ты помнишь вовсе не того. Лёгкость взгляда переплавлена в чугун. Переходным состояньем был тот год - крест из льда воздвиг теплу девичьих губ. Дул на воду, горечь клином вышибал - суткам литрами горчайшей вёл подсчёт. Рвал привычки - в клочья, в полосы, по швам. Братом, сватом мог мне стать тогда - сам чёрт. Перекованы орала на мечи. Переписаны стихи и куча нот. Откликаюсь вовсе не на каждый чих. И глаза сухие, даже если гнёт жизнь - то тяжестью осенней маеты, то осколками разбитого "хочу". Я другой совсем. А ты? Какая ты? *** Ту тебя не позабыл я. Ни на чуть...

Осенней слякоти размеренность. Шуршанье мёртвой желтизны. В ломбарде прошлого - уверенность. Сданы в утиль цветные сны. Из фраз исчезли междометия. Набил оскомину сарказм. Всё холодней прогнозы метео. Из тела неба - туч миазм дождит. И струи перекрестием видны в оконный окуляр. Макает Землю осень-бестия в чернила грязи, будто в кляр. Во рту кислинка поминальная вина антоновских плодов. Холодной ночи темь летальная. Сентябрь на нет сошёл, но вновь - тридцатый день - пятно сусальное: Надежда, Вера и Любовь!

Где гуляют дымы над дворами, где в распадке туман поутру, песню грустную ветры играют, забираясь в фарватеры труб... Запинаясь на каждом колене, (полость трубная крайне тесна!) распевает мелодия-пленник: что была здесь когда-то весна, что не плакало небо тоскливо, а струило живительность влаг, что цвели абрикосы и сливы, зеленями невестился злак... Пролетая угольником птичьим над заплатками стылых равнин, ноты песни курлыкнули зычно: что придут ещё светлые дни, о которых не скажут: "Промозгло!",- зябко кутаясь в теплую шаль, и ракитника тонкие розги спеленает салатовый шар. Отмывая трезвучья от сажи в космах тяжких до морока туч, песня слово последнее скажет перед тем, как её заметут, настигая, хвосты первоснежья, о концертах ночных соловьёв... ***** И вздыхая тревожно о вешнем - на полгода - в прибежье своё...

Растрещалась сорока. У неё на хвосте об осенних пороках миллион новостей: - что потребствует водку, не считая сортов; - ставит в метеосводку пропаганду зонтов. У меня побежали мураши по спине - знай, стрекочет, что жаль ей, белобоке, свиней: поросята, хавроньи и опростанный хряк - пусть и живы сегодня, но к концу ноября путь закончат свой трудный - без войны, без вины, став трясущимся студнем, либо шпигом свиным. Разгласила идею для округи для всей про окрестных индеек, да про местных гусей: что уже накарябан на опавших листах срок зашития яблок в разных птичьих местах. Мне сорока на шоу предложила пройтись: ставит осень дешёвый ежегодный стриптиз - в парке липы и клёны, подчиняясь ветрам, полонез оголённый закрутили с утра. Я отчёт папарацци весь не смог донести, что запомнил, то вкратце поместил в этот стих. Слушать стрёкот - морока. Но новинкою тем желтопрессной сороки - стал сентябрь на хвосте.

Столкнулись лбами нынче вёдро с непогодью. Хотел расстроиться. Опомнился: хотя, чего я жду ещё? На улице-то вроде - сентябрь... Но мало радости, когда пришёл ретивый, одевший в плащ и сапоги природу, гость- -сезон, напомнивший: жизнь бренна, в перспективе - погост... И маршем траурным стучит по заоконью - за разом раз - взгрустнувшей осени слеза. И ясно: лета ждать назад (оно - покойник) - нельзя... Обмыв листвы усопшей мертвенную кожу (обряд такой. Зачем же? Бес его пойми!), настойкой луж ненастье правит дней погожих помин... Как стопку тризны чёрным хлебом, кроют тучи собой стакан холодной водки бытия. *** Ушёл бы (волю дайте!) чтоб сентябрь не мучил - и я...

Предрассветное "прости". Предпоследнее "прощай". Зазвенел будильник, стих. Тканый коврик. Пол дощат. На комод - латунь ключа, как ненужный атрибут. Взбаламучена печаль. Душно. Тесно, как в гробу. Стуком просится в виски метрономная мигрень. Концентрация тоски. В пальцах стужа, не согреть. Нерастраченный аванс. Пересоленная снедь. Обесточенный трамвай. Холостой апрельский снег. На губах застыл ответ на витающий вопрос. Сухо грохнувшая дверь. Недосказанное:"Про..."

На дубу ворона с песней. Жёлудь на голову - шмяк - колорит осенний местный. Ветви с шелестом шумят, славя силу бога ветра, что приветствует Борей. Но и он любовью щедрый к девкам голым по поре бабьелетнего распутства: заголяют телеса - и ветлы огарок куцый, и черёмух палисад. У сарая вдоль забора, как солдаты на привал, без ранжира, без разбора, присоседились дрова. Сентябрит. И косогоры влагой мелкою кропят монстры-тучи. Ждите вскоре появления опят. Стихли ласточек надрывы. Стала снулой мошкара. За деревней, пусть и криво - копны строятся в парад. В голове для пьяных мыслей устаканены места. От дождя усы обвисли. Жди, не жди его - настал месяц сидра и настоек. Достаёт истошный глас! "Сгинь, ворона, а не то я тем же жёлудем, да в глаз!"