Не выжил из ума я и не пьян, не святотатствую, по мне – так это слишком «,Христос, едрёна корень, был смутьян…» прожгла в мозгу извилину мыслишка. Открутим плёнку в тридцать третий год, закрыв глаза, инкогнито, незримо, мы по его стопам пойдём в народ сквозь блеск и нищету Ершалаима. Пройдём, минуя злачные места, по узких улиц длинным коридорам, отыщем взглядом средь толпы Христа, последуем за нитью разговора… Средь мудрости оброненных им фраз, положенных в основу новой веры, расслышим «… не творите напоказ молитв, уподобляясь лицемерам…» «…равновелики мы, одна семья… драчливые и взбалмошные дети… судить – ни-ни! есть высший судия, с лицензиею и в авторитете…» Шёл за мессией по пятам народ и слушал, рты открыв от изумления, кивал со страхом, дескать, «Во даёт! Ведь, прав….

Дикие формы порой принимает свобода… В рамках туманных горластого наци – формата фарс упомянутой вылился в шоу уродов в нимбах нелепых с искусственной кровью стигматов. Бог всемогущий, молю: сохрани и спаси ясный рассудок, катящийся к пропасти бреда! Блекнут пред ними фантазии сказок Руси и расписные фантазмы из сонников Фрейда. Как же тонка эта ножеподобная грань! Снова я к богу с мольбой: неужели так грешен? Чур меня, чур!

Черно, как сажа, небо в поздний час… Отдавшись необузданному ветру, не знают листья, что танцуют вальс, в последний свой, финальный мастер –класс, в тональности надтреснутого ретро. Оторванные сильною рукой от отчей ветви, материнской ласки, плывут неспешно в вечности покой, подёрнутый осеннею тоской, доверясь лжи нашёптанной им сказки. Подбил меня на лень какой-то чёрт, зловредный Сатана фантасмагорий: веду простой бухгалтерский учёт под стук костяшек канцелярских счёт, опавших душ средь рваных траекторий. Везёт сентябрь гружёную арбу, скрипящую надтреснутою осью, и жалуется богу на судьбу, вложив в протяжный вой свою мольбу, дворовый пёс беспошлинною злостью. Содом торговли, захлебнувшись, стих… Тайм-аут, «лес и дол видений полны»… Лишь мы не спим, мы делим на двоих растянутый континиумом миг, и злость, и осень, тишину и полночь. Одарена безмолвием земля, во сне равны святые и кликуши. И вдоль дороги дремлют тополя, листву под ноги осени стеля, не ведая, что и у них есть души.

Нелегко быть романтиком, если за дверью – война без разбору хватает наживку, как хищная рыба, и расстреляна дерзко, цинично в упор тишина и с закатом является мысль «До рассвета дожить бы…» Тяжело разродиться строкой лучезарной, живой, если всё вопреки… поперёк перечёркнутых правил, а в сознании брешь пробивает с шипением вой разрываемой миной материи ситцевой яви. В жёлтом свете фонарном пейзаж по – осеннему тускл… в унисон погрустить… да войною стреножены мысли… каждый шорох тревожен и палец ложится на спуск… до рассвета шуршат под ногами опавшие листья… Нелегко на обугленных нивах Пегасу жиреть, на сожжённой стерне побираясь в пожарища дыме… Вот, приходится вешать на крюк сыромятную плеть, обречённо смотреть, как дрожит он боками худыми. Осень глянцевым яблоком спелым стучит по земле, проливаясь на душу дождём из печали да скуки… Но… война… и «горючка» и «боекомплект» на «ноле», и в сознании кляп, обрекающий рифмы на муки. Жизнь и время едины по сути – водою вода. Словно щепку

Страна абсурда, проклятых вождей, где только на словах свобода слова, взяла пример с цыганок – ворожей – любую ложь за «бакс» сказать готова. Прогнила насквозь, до корней зубов, до дна души, до клетки, до нейрона. Любовь её – до гроба. А гробов не жаль ей для народа. И патронов. Погрязла в политической грязи, купца короновала президентом. Лишь только снаряжённый магазин и артобстрел считает аргументом. Гнила и тухла двадцать с лишним лет, чело греха венчая зла короной. Есть перспектива. Будущего нет. Лишь только склепа тлен под запах схрона. Распространяя басни о любви к убогим верноподданным холопам, она готова их топить в крови, за нечестивый поцелуй Европы. И жёлто – голубого флага цвет несёт в себе заряд идей Петлюры. Есть перспектива. Будущего нет, как говорят , де факто и де юре. Рассвет пришёл и – снова артобстрел. Безумный день и пламенная полночь. С лихвой изрешечённых душ и тел.

Если явится завтра за мною гонец, истеричная дама с лицом прокажённой, и растянет в ухмылке бескровные губы, на запястье холодные пальцы сомкнув, скажет «Стоп!», как и тем миллиардам сердец, капнув болью разлуки на нерв обнажённый, не надеясь на райские медные трубы, безысходность финала достойно приму. Наша жизнь – капиталовложение смерти, кратковременный вклад под большие проценты, мелочь дней мы швыряем под ноги карьеры и свои дивиденды стрижёт суета. Я не жду от неё подношений в конверте, и плачу аккуратно за счастья моменты, но из всех вариантов предложенной веры, я ошибочно выбрал ученье Христа. Это круто – воскреснуть таким, как ты есть, и играть в новой пьесе знакомые роли, и губами к запястью Христа прикоснуться, и врагов, подражая мессии, простить. Но, пока в лексиконе живёт слово «месть» и душа протаврована клеймами боли, зреет жажда озлобленным волком вернуться и заставить иуд по счетам заплатить. И по пашне, по степи, по лесу, по полю… еле видному следу, приметам, на з

Писк комариный… пронзительный, тонкий… звук нарастает, у самого уха… Где – то война оставляет воронки, от удовольствия ухая глухо. Ночь, будто лик чудотворной иконы, ставшей добычей квартирного вора и от небес отражаются стоны земли под ударами молота Тора. Шепчет на ухо расколотая тишина – «война»… Снова в лохмотья изорвана высь амбициозной истерикой «Градов»… А, между тем, продолжается жизнь, золотоносный рудник Эльдорадо. Съела прохлада удушливый штиль, стали насыщенней, явственней запахи, капли упали в дорожную пыль – дождь прорывает блокаду засухи… В кронах редеющих тихо и мерно шуршит – «пиши»… Небо когтями терзает гроза, листья срывает ударной волною… Бог всемогущий!

Здравствуйте, взрослые! Здравствуйте, дети! Впрочем, приветствие только для связки. Слышали сказку про Вальцмана Петю?

Он сложит за ночь, худо - бедно, строк десятка два, собьёт в щиты куплетов и в мир отправит фейк, как одинок, не понят и о том, что песня спета. Потянется, зевнёт, войдёт в инет... введёт логин... пароль.. соединение... и на странице сайта в свой контент внесёт очередное "откровение". Ничем не примечательный типаж, таких в сети - как в озере планктона, штампованный шаблонный персонаж с претензией на местного Платона. Характер жидковат, сомнений нет. Но, если даже кто - то усомнится, он фразой, мол "Простите, не поэт..." сие докажет на своей странице. Бровь выгнув саркастически дугой, миндальничать да цацкаться не буду, вопрос задам: "А кто ж ты, дорогой? Почти ответом, что за чудо - юдо?" Признания боишься, ясен свет? Ложится ложь на совесть тяжким грузом: "Я - мелкий поц," - твердишь. "Я - не поэт..." Почто, любезный, обижаешь музу? Она к тебе - с корзинами даров, словесности изящной наварила, мол, разговляйся, неуч, будь здоров!

За окном моим – век двадцать первый задохнулся в промышленном смоге, оглох от истошных воплей зазывал всевозможной масти. Экстримом щекочет нервы, да мямлит что – то о боге, распускает слюни и сопли, гнёт к земле вертикалью власти. Нагребаем горстями бонусы, набиваем кубышки баксом, автопром уступил дороги лимузинам да кадиллакам. Плюнуть некуда – всюду Соросы – снизошла благодать на массы…. Только, клянчат гроши убогие да хлеба разметают в драку… Импульсивный, циничный, дерзкий… Что поделать – такое время: на изломе своей эпохи мы на зрелость сдаём экзамены. Паранойи вскипают всплески и шизы прорастает семя: зашиваем в асфальт дороги и сознание в веке каменном. Вот, казалось бы, всё отлично, налицо торжество прогресса, интеллекта бал и так далее, нет пути к пережиткам лапотным. Вот, с иголки, костюм приличный, вот, модельные туфли с блеском, а душа… Вот же, блин, каналья!

Я безмерно устал… как последняя тварь… только прежде чем ткнуть, словно пёс в угол скомканной старой подушки свою полинявшую к старости морду, попытаюсь гитару задеть за живое, пронять и растрогать до слёз, расщепляя её шестиструнную душу нейтронной атакой аккордов. В акватории полночи в окнах квартиры по правому борту луна – утонувший в волнах подряхлевшей Вселенной без цифр номинала целковый… КСП тишины надорвавшимся басом нарушит шестая струна и мелодия тройкою вырвется в полночь, теряя аккорды – подковы. Пусть не выпал на долю гитары моей горький дым от цыганских костров, искромётные бойкие ритмы фламенко и нервные спазмы оркестра: но она обрела нечто более чем – неподкупную искренность слов и касания рук с уважением большим, чем в трепетных пальцах маэстро. Так бывает, накроет порой с головой шквалом чувства безмерной вины, и довольство зарвавшимся «я» разобьёт, словно беженку-шлюпку о рифы: я – причина простуженных – сорванных связок любой потускневшей струны… параллелей ш

Живу, как все, без лишних сантиментов , пишу, как все, что просится наружу, на множество простейших элементов, эмоций, слов раскладывая душу. Я, подытожу, в целом – без запросов и благ не жду по щучьему велению, но, всё ж, когда судьба оставит с носом в сознание стучится сожаление. Оно стучится так, что, пусть меня простят за эту блажь и верят иль не верят: как волк в жильё трёх бедных поросят, с петель стальных срывая напрочь двери. Весь день дождит… прозрачность потеряла даль, в тумане город тлеет, будто сигарета. Тоска зелёная, а мне, ей бога, жаль, что на один аршин короче стало лето. В часов стеклянной колбе сыпется песок, процесс обыденный, простой, а, между прочим, сильнее жизни натянулся волосок, а путь не пройденный на сутки стал короче. Отдали летопись в архивы бытия, обтерли перья и светильники задули писцы небесные… А мне так жаль, друзья: ещё не высох лист – уже перевернули. Нося на шее демо – версию креста, девайс духовности, не верю в божье чудо. И сожалею, что для н

День осыпался пылью под ноги, и, целуя макушки храмов, как автограф, мгновенным росчерком, бросил на душу пару шрамов. А она, всегда обнажённая, хоть и так глубоко спрятана, невезучая, обожжённая, наспех латана – перелатана… смятый рубль под пятою доллара, потерявший вес от инфляции, номинал чеканный – для гонора, остальное - сплошь имитация. Ведь на самом деле лишь кажется, что кипят, пузырятся страсти: жизнь - ковёр худо – бедно вяжется… Я живу… имитирую счастье. Зазывала жизнь, приходите, мол, кто заказывает – тот и платит, что на всех гостей сервирован стол да что места с избытком хватит. Стол диковинной снеди полон и искрятся бокалов грани, но что горчит, что излишне солоно, зуб сломаешь о тульский пряник. Закипев откровенной злостью, не посмею себя я выдать: вспомню вдруг «Мы – всего лишь гости…» Поклонюсь… сымитирую сытость. Чтоб лицом не ударить в лужу, подавлю силой воли слабость – затяну поясок потуже, улыбнусь, имитируя радость. Я давно в этом деле дока, супер проф

Рвите, эстеты, в отчаянье с воплями волосы в силу своей впечатлительной тонкой натуры: жизнь отравляют вам грубые люди без комплексов, партию соло пихая не в такт партитуры. Смотрят на них с нескрываемой долей иронии, в спину, а то и в лицо посылая улыбки – те же, порвав идеальную гамму симфонии, лепят амбиции первой, ответственной скрипки. Люди без комплексов, особи эгоцентричные, рушат незыблемой логики строгие схемы, вносят поправки в симметрию ассиметричные так, что в мозгу подгорают контактные клеммы. Правила, нормы, дресс-код… Да не мучайтесь попусту! Что вы лопочете там о каком – то стеснении? Люди без комплексов вне компетенции возраста, вкуса, приличий, чьего – то стороннего мнения. Дама преклонного возраста в стиле хип – хоп: «Йо! Как засохшая жрачка в хрустальной посуде!» Полный отстой!

Препарирует сумерек нож коченеющий день. Принимая тот факт, что ошибок его не исправить, поселив меж извилин усталого мозга мигрень, извлекая уроки, его бальзамирует память. Бормоча еле слышно заклятия древних жрецов, чтоб не вырвался прочь из объятий, всё туже и туже, домотканой холстиною дат покрывает лицо, пеленая сильней, чем дитя, беспокойную душу. Словно стыд горизонт заливает малиновый цвет, обшивая макушки церквей золотыми листами. Опрометчиво память сильнее нажмёт на ланцет и наружу проглянет тот самый, что скрыт под бинтами. И ужалит предательски в самое сердце змея… и до боли останется сжать кулаки от бессилья: так похож на меня… мать честная, да это же я! Только «я» Настоящий бескрыл, а у этого – крылья. В «я» из прошлого пенится чувств обжигающий микс, в нём с избытком надежды, любви и достаточно веры. С ним в сравнении нынешний – полуразрушенный сфинкс… неудачная копия средневековой химеры. До предела натянута нас единящая нить. А у памяти облик Анубиса – морда шакала. О

Облагодетельствовав нотою протеста, ты недовольство своё выразила бурно: таким, как я, в приличном обществе не место, мол, не веду я за столом себя культурно. Что у тебя вконец истрёпанные нервы, а у меня, пардон, мужицкая натура… И не мешало бы хорошие манеры привить мне, словно дурню веточку культуры. Я с благородной миной на мужицкой морде, как старый граф, к особе светской обращаясь, тебе ответствовал «Откланяться извольте» и отбыл чисто по-английски, не прощаясь. С тобою спорить можно даже не пытаться, всё то, что «право» - однозначно будет «лево»: я ел, как гнусный смерд, облизывая пальцы, под возмущённым взглядом королевы. Из ложки капли проливались хаотично, по траектории, тобой не утверждённой… Словцо просилось – нецензурно, неприлично – дискредитировать твой разум возмущённый… Не кипятись, я обязуюсь быть примерным.

Пальчиком тычет малыш несмышлёный в экран, ярче гирлянды глазёнки сверкают восторгом: там, как десерт в надоевшем меню из реклам, птица стальная, по мощи сравнимая с богом, режет крылом одиозную святость небес, вспухших нарывами туч отвратительно – серых, белою дымкою штопает небо разрез, кашляет хриплым хлопком звукового барьера. Папа толкует о птице стальной: «Самолёт… Как у тебя, тот, пластмассовый, с дядей – пилотом… Маленький – маленький… в небе, как птица, живёт…» ...Если б не грязная дяди – пилота работа… Скрыто лицо зазеркаленным шлема стеклом, душу живьём поглотил рептилоид мундира: давит, оскалясь, на спуск первобытное зло и упивается властью над стонущим миром. Сам Люцифер тет-а-тет с ним в режиме он-лайн, в массе проклёпанной стали скрывая обличье, Зло, облачённое в птичий крылатый дизайн, гадит на грешную землю отнюдь не по – птичьи. Брюхом утюжа края облаков, самолёт выплюнет в мир из – под грязного серого пуза сбитый из схем электронных взрывчатый помет – многие сот

Внушают мудрецы, что смерти нет. Теория занятная, но, всё же: в обратном убеждает нас скелет бездомной псины с полусгнившей кожей. Философ, да не будь же подлецом, упрямым образованным нахалом, ведь атрибуты смерти налицо, заверены страдальческим оскалом. А он упрям, талдонит вновь и вновь о параллельном мире и астрале, что изначально властвует Любовь, в антракте и под занавес, в финале. Ну, надо же, как некто возлюбил бездомного лохматого бродягу… Выходит, не безнравственно убил, а в пёсий рай отправил доходягу. Теперь он весел, счастлив и здоров, согрет теплом последнего заката в далёкой параллельности миров пересекает точку невозврата. Ведёт в депо любая колея, в пути трясёт, но это для порядка, чтоб не проспал вокзала бытия, где нужно снова сделать пересадку и, душу предъявив, как тот билет, суровому проводнику вагона, в купе закрытом приглушая свет трястись на стыках редких перегонов. Без чая, рафинада… просто сон… анабиоз… прострация… сомати… Беспамятство…в рассвет нырнёт вагон,

Жирный зной, будто лава, втекает в иссохшую глотку… отобрав огнедышащий выдох у лёгких хрипящих, облепив огрубевшие ступни, меняет походку, кровь готова прорваться наружу потоком кипящим. Управляя умело жарой, словно ловчею сетью, покидая с рассветной порой золочёное ложе, высекает Ярило безжалостно огненной плетью бесконечные клейма на жёлтой пергаментной коже. Не впервой, потому не клянёт… лишь молчит обречённо… пожираемый пламенем солнца под твердью лазоревой, устремив свою душу и взгляд к куполам золочёным… не дойдя двух шагов до мессии страдалец – юродивый. Он черпает небес благодать с лучезарной улыбкой, не подвластный интригам Мамоны и демону страсти, он прощает обиды, склоняясь березою гибкой пред судьбою и видит в страданьях особое счастье. Без претензий, замашек… он чище помпезного храма, пусть душа – холща, а в котомке заплечной – дыры. он амриту пьёт из ручья, он вдыхает прану, да со словом христовым, как с флагом, идёт по миру. Ведь ему всё равно, будь Величество вы,

Это судная ночь для мальца со стрелой и луком, оборвавшего злобно гудящую жилу воловью… Я прикончил Любовь, как скулящую старую суку, истекать заставил дымящейся свежей кровью. Очень жаль, разглядел не сразу нутро шакалье, как хлеба преломил свою душу, потчевал гостью кровью винной лозы, подавая в хрустальном бокале и не ждал, что она мою жизнь уровняет с костью. Обладала, воистину, тварь эта тонким искусством высекать из бездушных камней утончённые фразы, под себя подминая привычки, эмоции, чувства, лёд в туман обращать, как орехи колоть алмазы. Как ушёл из зрачков туман – подсчитал потери: мать честная, душа пуста…только ветер свищет… И спровадил я эту сволочь пинком за двери: простофиль довольно, другого себе подыщет. Заказал помин по душе… да не тут – то было… Не приёмный день, всем чем чертям назло, был у бога: воротилась всё же, ночами истошно выла в дверь скреблась настойчиво, маялась у порога… В дни лихие с отметиной серой осенней скуки изгалялись над неприкаянным мал