Собаке Павлова так сухо и тепло, Что на другое сука просто не согласна. Пока в глаза не больно тычат ей стеблом, Жизнь удивительна и, в сущности, прекрасна. Слюна течёт. И всё течёт. Не жизнь – вода (как утверждали и приверженцы Фалеса). Лишь остаётся, дабы с нею совладать, Ковать железо безусловного рефлекса: Вилять хвостом и при команде «фас» не спать, По ветру нос держать и тотчас дуть до ветру... Слюна течёт. Никто не силится понять, Что не даёт предельно обнажиться недрам. Летят эпохи, но замены нет вещам, Вода всё та же и ничуточки не скисла. Души порывы чтоб отчизне посвящать Нет ни желания, ни совести, ни смысла. Ошейник мягкий. Закадычный поводок. Смешную гордость притупляют оплеушки. Слюны хватает на всего один плевок? Вот и плевать! А растирать пусть будет Пушкин.

подобно сакуре отбрасывает тень Сокуров но Оскара ласкает Куросава

День бездарно болтается между кусочками сна. Будто церковь, прямая стоит ель, надгробье хранит. Скупо краской когда-то художник нанёс имена. Нет имён, только тень и под нею спокойный гранит. Понапрасну лить слёзы намеренья в принципе нет. Тем, кто там, наплевать с колокольни на мир и на ель. Полежу на траве перед скатертью старых газет, Выпью водки и вспомню… Ты мимо шёл? Тоже налей. Я, по меркам статистики, малый пацан. Сорок лет. А по сути – две трети пути… даже целая жизнь. Дом оставил. Сын вырос. Деревья? Засушена ветвь Этой самой берёзы…что ель…точно ель? Побожись! Я искал… Как тебя? Как? Довольно красиво на слух. С этим именем надо могильщиком в «Гамлете» быть. Ну шучу… Что искал? Что искать молодому ослу? Идеалы, конечно. А лучше б таскал я гробы. Помотало. Эх, сколько я судеб чужих пережил, И последняя только осталась, опять не моя. Со своей-то профессией слишком уж прямо, мужик, Смотришь в мир.

к 125 - летию со дня рождения Дождливым декабрьским вечером 1991 года в небольшую квартиру на улице Шломо-амелех в Натании позвонил незнакомый человек. Времени более чем на то, чтобы выхватить из снопа пламенных волос взгляд, таящий в себе то ли симптомы диффузии зрительной агнозии, то ли характерный для пуэрториканского синдрома ассонансный оттенок, как правило, отличающий борцов за справедливость, квартирных маклеров и хронических алкоголиков, не нашлось, ибо посетитель уже уверенно пересекал границу неприкосновенной частной собственности, к неприкосновенности которой, честно говоря, хозяева квартиры ещё не привыкли. - Привет, олим хадашим! - Здравствуйте, - не приходя в себя, отвечал я. Обращение «олим хадашим» (новые репатрианты - иврит - прим. авт.) мне не нравилось, хотя к тому моменту минуло менее трёх недель со дня нашего приезда в Израиль и никто этому обращению в данной ситуации лучше нас, хозяев квартиры, не соответствовал.

Тех, кто видел у кромки панели То ли псиный помёт, то ли кекс, Обронённый дородной мамзелью, Недоевшей сей деликатес, Убедительно просят не трогать, Пусть-де шастает взад и вперёд Окрылённый своею дорогой И мундиров покроем народ. Пусть меняются польки на вальсы, Разлагается правящий класс, Как ошмёток бы не выделялся, Пуще кружки на вывеске "КВАС". Пусть в историю лезет азартно, Не по трупам, так с гроба на гроб, Разухабистый люд, в бонапарты - Чаще, в канты - не очень уж чтоб. А поэт за трагедией мира Хладнокровно, как редкий удав, Наблюдает пусть, розы Чаира Распуская в бессмертных трудах. И дерьмо, как примерные дети, Пусть, в асфальтовой лжи синеву Глядя, чует - на этой планете Будет вечно оно на плаву. И подошвой модельных ботинок Пусть кичится налипший нарост, И любуется с мёртвых картинок На себя очерствевший народ. Жаль, читатель мой из мягкотелых Не смекнёт, оправляя шинель, Среди сора таких мелкотемий Изловчиться и пасть на панель.

Протухло лето у Рабочего Посёлка, море взяв в тиски. Желе медузье в камнях корчится, Изнемогая от тоски. Зажав носы руками кроткими, Вино тележкою везут Перебродившие курортники Туда, где вялится Гурзуф. У Карабаха тропка сморщится, Ужмётся в мелкий эпизод, Пыхтя, к турбазовским сверхсрочницам Ужом на пляж переползёт. Из репродуктора на зданьице Медпункта вкрадчивый рефрен Шипит.

небольшая поэма 1 Мир ли, рой насекомых копошился на дне Плошки правды посконной, без любви, без наде… Арестантская рота мыслей гнила в «котле»… Так достигнуть полёта можно только в петле. Мегаполис дремучий за окном шебуршал, В тейпе – бэса ме мучо, за душой – ни гроша, Ни идей, ни… ке паса? Путь один подлецу – Или к чёрту в пампасы, иль в деревню к отцу. Жилка сучье-мещанья жадно теплится в нас, Ждём, а вдруг на прощанье рок ещё наподдаст, И тогда взвоет падший ангел - раненый зверь На икону папаши, крест и Новый Завет. 2 Будто в дебрях Урарту, я с трудом разыскал По затрёпанной карте Белорусский вокзал И понёсся на запад, где брутальный закат, Предприимчивый запах и глобальность близка, Но и как-то по-бродски в Космос дальний зовёт Прелесть звенигородских и смоленских болот. Вот и станция Гута. Деревянный перрон. Остановка – минута. Я да пара ворон. До родимой деревни сорок восемь камэ. Час на пазике древнем.

В детстве я очень ценил Николая Носова. До такой степени ценил, что иногда прямо таки подмывало послать ему по «мылу» письмишко, что так мол и так, Николай Николаич, дескать ценю я Вашу творческую деятельность на ниве детской литературы до жути, до одурения, до дальше некуда, и что зачитаны Вы, дорогой человечище, мною практически до чёрных дыр… Но не было тогда «мыла». Вот чего не было, того не было. А без «мыла» слать письма в такую даль было некуда и в любви объясняться в сотый раз приходилось замусоленным майонезом и подливкой от голубцов страницам, где и в школе, и дома блистал Витя Малеев, похоже на меня озорничали фантазёры и на закуску (под чай с сухариками) совершал захватывающие авантюры Незнайка. Несколько лет назад попробовал читать «Незнайку» сыну ( с русским у него не очень, вот и решил приучить). Чтение не пошло. И не пошло по чисто идеологическим мотивам.

Не ячменным веком кляча – ставни хлопали печально, опечатанная дача – что отставленный начальник. Обречённо дверь сипела, в щель заглядывал шиповник, а скрипучий бог ступеней шёпот выцветших обоев заглушал. Балкон с пастушкой не по-графски разболтался, как здоровьем - аэспушкин из-за графоманских стансов. Духом пасть кариатиде не давал дух комиссарский, от греха – неукротимо перепрятавшись в мансарду. Изуродованный флюгер на вершине пирамиды, как заправский шикльгрубер, бодро лгал пустой планиде. Над крестом окна гостиной, иллюстрированным «Правдой», украиной самостийной отрывалась балюстрада. Не по стенам, испещрённым сотней трещин и обломьев, слёзы пьяным чичероне проливала – по былому… Мгла шуршала в гуще сада, как торговка – целлофаном. Крышу горклою прохладой морось вусмерть целовала.

Село в серебрянном тумане. Селяне цвета кумача Мычат, так даже басурмане, оть их стреляй - не замычат. И в клубе чай не до культурки, Мат невзначай - да загремит, Журчат ручьи по штукатурке, И чад клубится за дверьми. Как маргинальная уклейка В укромной заводи ведра, Под лесом в сальных кацавейках Снуёт шальная детвора, В золе мурыжит кукурузу И пьёт дешёвое вино. Раздуло бронзовые пуза, Кокшой замызгано рядно. Поодаль отрок веснушчатый, Червяк как будто шестерню, Мусолит "варежкой" початок И нежно гадит на стерню. Казалось бы разверзлась бездна, Хранящая навозный дух, Но сердцу русскому любезны Не только зопники в саду. Так утка в диком очерете Нужду справляет, наторев. Какое же тысячелетье, Скажи, читатель, на дворе? Того ль мы века уроженцы, Коль нашим душам с ним не слад? Тем своевременней вторженье Врага по имени весна. Чтоб улыбалось небо плесам, Ему не надобен Сислей: Как перец, ясен профиль с пейсом, Ермолкой набок и пенсне. Повис абрашка на барашке, настырный, как сух

Сочился голос Осборна из детской. Жена вещала, точно Левитан, Порыв мол где, любовь пропала дескать, Бачок течёт (последняя из тайн). А был ли этот… как его… мальчонка, Веснушчато-задумчивый такой, С подтяжками над крылышками, чёлкой, Улыбкою сплошной, как дырокол? Как сон, спонтанно тронутый сусалью, Сомбрерило светило небесам, Деля на спектр излишки пыли спальной, Испытаннейший антидепрессант. Мела пурга кленовая газоны, Сурепу обрекая на постой В суровой кухне зимнего сезона, С намёком на пустое баловство. Гулял по лику девичьему локон. Откуда лик? Да как же без него: Дыханье, взгляд не то чтоб с поволокой – Пугающий воздушной синевой.

Когда прокашляюсь и выдавлю слезу (немного пафоса творцу не помешает), то не душа взбрыкнёт, а хищный саблезуб, забьётся сердце в складку байковой пижамы, шмыгнёт по телу лихорадочная дрожь, в мозгу виденье затрепещется, как студень, где я – не я, а респектабельный Ллойд-Джордж ваяет острый спич на древнем ундервуде, ему по-аглицки внимает леди Ди (когда по-русски, то и страусу понятно), не знает девочка, что будет впереди и пиво пьёт с ирландским солодом. Вся в пятнах Агата Кристи уминает ананас. Лупи, старушка!