Самые первые часы мне были подарены в новогоднюю ночь, в ту самую ночь, когда ЦСКА сыграл 3:3 с «Монреаль Канадиенс». Для тех, кому эта значительная примета времени ни о чём не говорит, поясню: в махровые семидесятые среди членов негласного профсоюза пенсионерок и домохозяек не знать в лицо лучшего бомбардира НХЛ Ги Лефлера было неприличней, чем нынче быть не в курсе перипетий драматического выхода из амнезии какого-нибудь очередного Алонсо Карвальо. Да-да, представьте себе!… Часы я получил не просто в подарок, а за особые успехи в учёбе. Отец снял их с руки и торжественно передал мне (знал бы он тогда, что особость моих успехов в учёбе на том и завершится). Часы как часы, ничем не примечательный «Восток», правда с тёмным циферблатом и «оригинальным» браслетом, который отец, в свою очередь, получил от очень странного типа, однажды появившегося в нашем доме. Если бы не безупречная папина репутация, то можно было предположить, что этот тип промышляет бутлегерством или, в лучшем случае, людоедством. Через много лет, найдя случайно тот самый браслет, я припомнил совершенно уголовную рожу одноразового посетителя и спросил о нём отца. С трудом вспомнив о чём идёт речь, он без улыбки сообщил, что упомянутый тип отсидел по совокупности лет двдцать пять, причём впервые, как легко подсчитать, сел ещё при Сталине, будучи, кстати, любимым студентом моего деда. Шёл сорок восьмой год, третий год без войны, сажали тогда многих и факт присутствия на кафедре чем-то запятнавшего себя студента был как раз не кстати, оттого едва не загремел и дед, но почему-то всё обошлось пустяками – исключением из партии и снятием с работы, не считая последовавших затем бесконечных инфарктов. И вот через столько лет этот человек приходит к отцу и передаёт ему какую-то тетрадь и браслет, обычный зэковский браслет со стекляшками и переливающимися в них девушками и пальмами. О судьбе тетради я тогда не спросил, но вспомнил о ней совсем недавно и вот по какому поводу… …В Москву этой весной я приехал после четырнадцатилетнего перерыва. Впрочем, весна нас с женой успела только проводить, весь же конец марта в России держались свирепые, по южным меркам, морозы, а на улицах, к нашей радости, лежал снег цвета морковного кофе. Нельзя сказать, что Москва застала нас врасплох, слава Б-гу, программу «Время» иногда смотрим и сериал «Бригада» изучили от корки до корки. Такое ощущение от российской столицы и осталось – свежевыкрашенный кинопавильон. Запомнились юные москвички, двадцать четыре часа в сутки готовые к кастингу, выпивка с художниками на вернисаже в Измайлово (как раз перед постановочным пожаром 26 марта), отзывчивый мужик-каскадёр, подбросивший нас с Ордынки до Жулебино за 20 минут, с очаровательной уверенностью не пропустивший ни одного «кирпича» и красного светофора, и вообще, проделавшего большую часть пути по встречной полосе с включённой мигалкой. Это вам не Чикаго! Запомнились спецэффекты в виде хреновухи на посошок в ресторане «Тарас Бульба» и знакомых до слёз небутафорских бутербродиков с икрой и финским сервелатом во мхатовском буфете, умненькие девичьи личики, сияющие из глубины массовки в «Гнезде глухаря», декорация, замаскированная под рекламный щит на Манежной «Все виды остекленения», братание с шведскими славистами в музее Есенина, что во дворе ОАО «Пегас», и удивительная беседа с научным консультантом – сотрудником архива ФСБ-КГБ, о подробностях которой я ещё когда-нибудь расскажу. Не мог я себе отказать и в удовольствии повидаться кое с кем из многочисленной московской поэтической братии (пардон, и «сестрии» тоже). Рассчитывать на ежедневные брудершафты, увы, не приходилось, времени было в обрез, поэтому после пары дней телефонных согласований и утрясок мы решили собраться импровизированной компанией в одном из ресторанчиков в районе… ага, щас скажу! Странное это, кстати, ощущение, общаться с людьми несколько лет, знать о них всё или почти всё, благодаря стихам, и вдруг встретиться с ними воочию. В назначенный час у выхода из метро меня встретил Дима Краснов, в сознании стихирского большинства давно закрепившийся, как Дмитрий Артис. Вспомнив его старый стишок "Поэты пьют" и произведя в уме несложный анализ, я предположил, что Дима скорее мало ест, чем много пьёт – он был худ, практически до состояния творческого истощения, деловито взлохмачен и нервно говорлив. Первые минуты знакомства, особенно когда остаёшься с человеком один на один, чаще всего бывают изнурительно неловкими, но только не с Димой, он прост и изящен в общении, и будь я фигуристой блондинкой с трагической родинкой на шее, запал бы на непринуждённость его поведения по всем законам Ньютона. Путь от метро «Римская» до кафе «Три семёрки» (тьфу ты, проговорился!) недолог, но его вполне достаточно, чтобы успеть рассказать о поэтическом даровании Дмитрия. Вытащить на свет божий стихотворение "Ослепший Моцарт...", кроме всего прочего, меня заставил ещё и некий авторский эгоизм, уж слишком много у меня связано с темой, но это уже был бы совершенно другой рассказ, поэтому лучше почитаем стихи: Ослепший Моцарт кутается в плед, Прижав к себе продрогшие колени. Уже написан реквием, отпет Глотнувший яда мученик Сальери. Какой сегодня день и год какой? В каких одеждах тени с пьедестала? В лечебнице уверенный покой Пока рука до горла не достала. Пока ещё он помнит о тепле, О дочерях и бедной Кавальери. И кутается, кутается в плед Прижав к себе продрогшие колени. И спит в трактире пьяный музыкант – Пока ещё доволен, верен, кроток, Но в окна занавешенных зеркал Уже вовсю глядится смуглый отрок. Разлив дорог – весенний дорог плен. Извозчик. Помутнение поверий. Ослепший Моцарт кутается в плед и напевает реквием Сальери Кому-то, хорошо знакомому со стихами Димы, это стихотворение может показаться не совсем типичным для него, но поверьте, такое впечатление возникает лишь вначале. История сложилась из полубыли-полумифа о последних трагических днях итальянского композитора Антонио Сальери, проведшего их, как бы сейчас тактично выразились, в спецзаведении, после того, как он пытался перерезать себе горло и, якобы, в горячечном бреду просил прощения у отправленного им на тот свет гениального Моцарта. Благодаря этому сюжету, между прочим, появились на свет пушкинская маленькая трагедия и пьеса Шеффера, по которой, в свою очередь, потом был снят культовый фильм Милоша Формана. Но в артисовском варианте сюжет принимает куда более причудливые формы. В центре повествования находится уже не Сальери, как это было у Пушкина и Шеффера, и даже не Моцарт, а сам автор, возможно свихнувшийся артист или недалеко ушедший от него в развитии стихотворец. Конфликт гений-злодейство приобретает очевидную гротесковость и уходит, как это принято среди современной, подкованной на обе ноги, интеллигенции, глубоко внутрь. Герой произведения с переменным успехом примеряет на себя то маску Моцарта, то Сальери, то спящего в трактире пьяного музыканта (исхудавшего, естественно, до состояния творческого истощения), то заглянув «в окна занавешенных зеркал» видит в них смуглого отрока (заблудившийся в трёх семёрках видение вполне может принять за продукт продолжающейся трансформации, когда бы не легенда о чёрном человеке, заказавшем Моцарту «Реквием», чёрном человеке, вдохновившем в своё время и Есенина, чьи нотки так любит теребить своим творчеством Дмитрий Артис). Когда сюжет и задумка автора постепенно занимают назначенные им места на читательских полках, становятся всё более ощутимыми типичные для Димы поэтические ароматы: скажем, неточные, но весьма выразительные рифмы колени – Сальери (Кавальери) или музыкант – зеркал… или, например, странное утверждение о продрогнувших коленях... Вот я смею утверждать, что колени могли продрогнуть только у Дмитрия Артиса, так как из своего личного опыта знаю, что чаще всего мёрзнут ступни, пальцы, всякие там икры и щиколотки, в конце концов, ягодицы, а продрогшие колени кажутся полнейшим абсурдом. Однако смеяться над незадачливым стихотворцем я бы всё-таки не спешил, так как он, возможно интуитивно, понимает, что в том психическом состоянии, каком находится герой, коченеть должно всё, что угодно, но только не пальцы, икры, щиколотки и ягодицы! Деталь мелкая, кто другой на неё и внимание-то не обратит, но ярко характеризующая поэтическую самобытность автора. Ещё более любопытная история происходит со строчкой «Извозчик. Помутнение поверий»… К сожалению, моим дальнейшим рассуждениям помешали Дмитрий Три и Борис Панкин, жизнерадостно маячившие у входа в назначенное кафе и которых издали можно было с лёгкостью принять за тамошних специалистов по фейс-контролю… (кстати, зная понаслышке о введении подобного ноу-хау в московских кабаках, я всё время лелеял мечту нарваться на этот самый контроль, дабы выяснить, что по российским понятиям представляет мой фейс… увы! может в следующий раз буду более удачлив…), в особенности артисовского тёзку. И я, и Борис Панкин – тоже парни не мелкого десятка, но рядом с Дмитрием Три нам с успехом можно претендовать на некую хрупкость, а то и патологическую субтильность. Как это часто случается, в большом теле, от которого не отказался бы и Сергей Бондарчук на съёмках «Войны и мира», обитает тонкая трепетная душа. Вот вам и повод хорошенько задуматься над таким развесистым образом – тонкая трепетная душа и большое, без эзоповых эскапад, тело. Возожно эту пару стоило бы изобразить в виде мощного кряжистого дуба (кстати о Толстом) и мирно парящего над ним, чуть тронутого охрой, кленового листа… Почему кленовый лист над дубом? Допустим, я так вижу. А вот Дмитрий Три видит несколько иначе: "На старой колокольне" На старой колокольне живёт небесный цвет, заоблачный раскольник - за сотню, с добрым, лет. Поддавшись уговорам рябого звонаря - смиряет миру норов, да всё, как видно, зря. Коль слишком много нужно – без счастья и живут, облыжно и досужно, лишь был бы крепок кнут да бражка уродилась, заборы на местах… Такая «божья милость» - таблички на крестах… А то, что светит сверху – не сват и не указ… И всем «по жизни» мерку - репейник или сглаз. Так и живут, как служат, и служат – кое-как. После еды – недужат, а вечером – в кабак. Вот, только по субботам, под колокольный звон, скопив долги и ноты воркуют в унисон – прости или помилуй… И голову склонив к багровому горнилу, сны ветром начинив – мечтают и летают, свет с ними… И луна им колыбель качает, бледна и холодна… Полёты поэтов, несмотря на постоянное изменение конъюнктуры – явление столь же непреходящее, как, допустим, ползание муравьёв по стойкам вокзальных буфетов или стояние в тривиальной очереди за билетами в Большой театр. И их кокетливые заверения на трезвую голову, что-де осознаю’т свою подлинную ничтожность, дабы потом мозолистой рукой довести себя до того состояния, в котором до гениальности этой же рукой и подать, человека, привыкшего ко всем болям во Вселенной, вряд ли тронут. Но не для него пишет Дмитрий Три. Далеко не всегда от стихов возникает впечатление, что именно автор и должен быть их единственным читателем. Говорю об этом совершенно не с юмористической целью, а потому, что вполне естественным мне видится разделение поэтов на интровертов и экстравертов. Правда, мне рассказывали, что свои стихи Дмитрий как раз на публике читать любит и читает хорошо, а я всё равно не могу взять в толк, каким образом сия публичность может заменить столь необходимую для осязания его стихов камерность. А происхождение моего убеждения, скорее всего, берёт начало с едва уловимого ощущения, что в отличие от стиля, который я бы не решился назвать ярко индивидуальным, интонация его стихов очень штучная, что иной раз перевешивает любой стиль, и случай Дмитрия как раз тот, когда необходима особая обстановка, чтобы сей «перевес» стал заметен глазу. Пусть это ощущение останется только моим, тем более, что стихи Дима при мне вслух не читал. И никто, к счастью, их не читал, потому что вечер был и без того неплох. Впрочем, нет, когда застольная беседа почему-то прикатилась к Блоку, Дмитрий Артис с горячечным блеском в глазах взялся продекламировать наизусть всю «Двенадцать», а Борис Панкин, злорадно поглядывая в нашу с Клер сторону, отважно ему секундировал… На стихи Бориса моё внимание три года назад обратила именно Клер – Лариса Грановская. Кажется, она даже упомянула тогда, что мы с ним похожи. Да-да, именно она. Чувство этой похожести не покидало меня никогда и достигло своего апогея в момент нашей встречи, потому что, оказывается, похожи мы даже внешне. И всё же со стихами дело обстоит не так просто. При всём том, что и Борис , и я максимально используем свойственную нашим натурам (тут уж сужу больше по себе) иронию, а точнее – самоиронию, если не сарказм, доходящий до желчности, и исповедуем склонность к точным ритмическим построениям, Борис явно менее консервативен, гораздо чаще пересекает границы всяких условностей и делает это с лихостью бывалого контрабандиста, с удовольствием примешивая к лирике более твёрдые формы, и при этом, если он бывает со словом бесцеремонным, бесцеремонность его естественна, она ему к лицу, как и напусканая суровость, свойственная людям с прекрасным чувством юмора. Что радует, Борис продолжает прогрессировать, да что там прогрессировать – он матереет на глазах, о чём, пусть косвенно, свидетельствует и его сегодняшний прорыв в «официальную» литературу (имею в виду сразу несколько публикаций в «толстых» журналах), а такие его стихотворения, как, например "отходит вагон от перрона...", рискуют стать классическими. отходит вагон от перрона вдоль черных обугленных крон в процессе тягучем разгона скрипит и качается он и в коконе этом железном под стук чугуна о чугун ты едешь зачем неизвестно исчезнуть в одной из лакун извечная тяга к побегу сорваться с насиженных мест петлять словно заяц по снегу скитаться пока не заест тоска ностальгия неважно как эту хандру ни зови она разрастется однажды до внутренней язвы любви войти в эту бывшую воду отмыться от прошлой вины махнуть на былую свободу и выяснить что не нужны твои добровольные цели готовность осесть навсегда что зря ты на самом-то деле идешь по обратным следам и вот начинай все сначала мечтай о ничейной земле уходит баркас от причала скрывается город во мгле и жить удивительно просто когда за верстою верста и в небе над темным погостом холодная злая звезда Настало время вспомнить о наших дамах. И не только потому, что истинные джентльмены вспоминают о дамах в последнюю очередь… Её я увидел первым. Сразу после обмена рукопожатиями и ничего не значащими словами с выдающими себя за кабацких вышибал поэтами. Она удивительно похожа на своё фото, только как-то живее, что ли … Пока я подыскиваю подходящий эпитет, Анна Бессмертная машет рукой и уже через секунду якобы смущённо подставляет для поцелуя щеку. Дмитрий Артис меня, естественно, опережает, а я, целуя остатки нетронутой весенней свежести, ласково обзываю себя идиотом – для Ани можно было выделить из своего лимита и целый день (без сопровождающих лиц, разумеется). Так бы и проклинал себя весь вечер, если бы потом, когда мы сидели за столиком и ели нечто кавказское, то ли официанты, то ли кто-то из посетителей, ненароком не пронесли мимо нас двустворчатый платяной шкаф. Отражённый в нём фейс гостя столицы возвратил его на землю и даже произнёс что-то типа «ты ж реальный пацан». Когда я подыскивал стихи, наиболее ярко характеризующие сильные стороны поэта Анны Бессмертной, я просмотрел с пару, а то и тройку десятков её опусов. Ни одного слабого. Да, есть проходные, есть повторения, какие-то места избиты, что-то банально, штампик невинный проскочит… но только так, нащупывая, опробируя, наблюдая за реакцией читателей, растёт сегодняшний сетевой поэт. Жутко представить себе былые мучения какого-нибудь Арсения Тарковского или Давида Самойлова. Написал. Потом друзьям где-то на маёвке прочитал. Или в письме тиснул нетленку. Потом жди ответа, с нашей-то почтой (не по мылу ж). Потом правь. Потом… О книге я уж и не говорю. Её ждать приходилось годами. То ли дело сейчас, клик – и готово! Правда и сегодня уважающий себя автор «сырьё» публиковать не станет. И Аня из их числа. Сюжет "Ребёнок, женщина, старуха", конечно, не нов: То по пескам, то по болотам Ползут змеёй неслышной годы… Есть за одним из поворотов Дом, у которого два входа. Он предсказаниями болен, Воспоминаниями труден… Там встреча ждёт меня – с собою, Той, что была, и той, что будет. Луна на стол постелит скатерть, Ночь три звезды-свечи уронит, И в дом с восхода и с заката Войдут старуха и ребенок. И грустно, и смешно, и страшно… Лишь птицы оборвут беседу. Ручонкой девочка помашет И по росе уйдет бесследно. Старуха усмехнется мудро, В глаза мои посмотрит строго… И как всегда наступит утро, И поползёт змеёй дорога. Недавно высмотрел у Олеши: «В старости есть некий театр. Я мог бы не дожить до целого ряда вещей, но поскольку дожил, то их как бы показывают мне – театр!» Что же автор делает здесь, чтобы не идти проторенным путём? Дом на два входа, в один из них героиня входит девочкой (он предсказаниями болен), в другой – старухой (воспоминаниями труден). По логике вещей, должен бы быть вход и выход, в одну трубу вливается, в другую выливается, но здесь только вход. Почему? В сушности, каждая строка – метафора. Если годы ползут змеёй, то не по болотам, а по невзгодам, не песок хранит их след, а тоска, луна, стелящая скатерть (не самый, правда, замысловатый образ) – вечность, звёзды-свечи… перечисляю и ловлю себя на мысли, что вот-вот должно прогреметь. Так и есть. Старуха и ребёнок входят не просто через два входа, а с ВОСХОДА и ЗАКАТА! Метафора настолько пронзительна, что, пожалуй, уже неважно о чём состоится разговор. Автор и не заостряет своё внимание на этом, потому что мы-то понимаем о чём. Девочка махнёт ручонкой, старуха усмехнётся мудро (это мы уже проходили), уже можно бы громко хлопнуть книгой, но вдруг «В глаза МОИ посмотрит строго»! Нет девочки, нет старухи, героиня остаётся наедине сама с собой. Вот вам и театр. Самое вкусное, как всегда, оставляю на потом. А самое вкусное, пусть на меня все теперь обижаются – это Клер. Люблю красивых женщин. Не правда ли, странная в наше время склонность? А если они ещё и умные! Лариса – умная и проницательная. Во-первых, она знает японский язык. Японский язык, конечно, не китайский и в этом пунктике Клер явно уступает Свете Бритовой (Yandel). Зато она сразу заметила, что у меня с часами творится нечто неладное. Нет, это уже был совсем не тот «Восток», после «Востока» я сменил не меньше двух десятков различных аппаратов. Я их, кстати, не каприза ради меняю, мне просто с ними не везёт. Когда мне дарят часы, я сразу предупреждаю «данайцев», что подарок замечательный и очень своевременный, но жить ему дано не более месяца. И ошибаюсь только в меньшую сторону! Часы теряются, разбиваются (одни даже упали в шахту лифта), непристойно барахлят или банально останавливаются. Сам часы я покупал за свою жизнь всего два раза. Что случилось с первыми уже не помню, а вот вторые прожили дольше всех и относительно счастливо. То есть, что значит прожили? Они и сейчас ничего, но… Короче, в Москве мои «Сейко», после четырёх лет безотказной работы, остановились. Часового мастера я нашёл в супермаркете «Перекрёсток». На стеклянном аквариуме, за стенками которого он прятался, я с ностальгией прочёл «Мосгорбытдырбулщил» или что-то в этом роде. Мастер, приветливо глядя мне прямо в глаза, заверил, что батарейка, которой он заменит «родную» – самая что ни на есть швейцарская. Наблюдая, как ловко сей профессионал выдёргивал шплинт из браслета, я даже сначала ему поверил. Батарейка была заменена за 5 секунд. Умеем же работать, братцы, а то всё социализм-капитализм! С шплинтом, правда, вышла закавыка. Родной шплинт мастер всё-таки согнул, а когда разгибал, тот, сволочь, переломился. Японский городовой! Замену шплинту герой капиталистического труда искал минут двадцать. Я, в сущности, был готов уйти и так. Но, наверное, гордость не позволила. Когда же всё было кончено и свой механизм я получил обратно, в глаза друг другу мы с мастером уже не смотрели. На улице браслет, не долго раздумывая, расстегнулся. Вернувшись домой , я нашёл пассатижи и в секунду ликвидировал неисправность, которая дала о себе знать именно в тот момент, когда «Три семёрки» заполнялись нежным сигаретным дымом, а умная и проницательная Лариса Грановская изучала меня томным взглядом древнего самурая! Пока я под ним ёрзаю и украдкой соскрёбываю со лба неумолимый румянец, почитайте давнее стихотворение Клер: "Автомобильное" Сублимирую властность - люблю порулить вечерком. Как легко управлять бессловесным и мощным субъектом Как удобно в тепле, под мурлычащий магнитофон Выпрямлять поворотную стрелку в ровнёхонький вектор. Моя гвардия - смех! Полководец колес и огней, Я в шутейных сраженьях могу победить или сдаться И дорога ложится послушно, и щекотно ей От попыток моих избежать неизбежных препятствий. Первый враг - светофор, одноглазый трехличный дракон, Мне его обхитрить, как два байта..Чудак в "Мерседесе" Обошел... А плевать - он ведь жизнь свою ставит на кон, А во мне их три тыщи! Иль сколько их там, в поэтессе? Прочитали, а? Ну и как? Поэтесса? То-то же! А женщина какая… Жалко только, что по-японски говорит, а часы японские не ремонтирует. Так что «Сейко» мой встал окончательно недели через три, уже в Тель-Авиве. И вы знаете, я никуда не пошёл. Недавно я вычитал, что 20% израильтян, чтобы узнать который час, пользуются мобильными телефонами. Между прочим, включая меня!