/Бесконечные снежные лабиринты заглатывают нашу слепую тень, стирают следы наших металлических ног, обрушивая тонну неба на белую голову с паразитирующей нано-дырой в правом виске. Пульсация обрывков истекающего разума затмевает ощущение бессмертной подлинности материи, - и снег отрывает от нас по четыре куска. В закатах луны мы принимаем тепло кровавой боли с пронзающим воем бесстрашных молодых псов и архитектура нашего тела растекается по шестнадцати лучам Кёкудзицу-ки./ - Ты мечтаешь о чем-то? Ты способен мечтать? Ты помнишь, что значит "мечтать"? "Ошибка доступа!" - Донни роняет кружку - кружка мертва. Мы рождены в эпоху нового Ареса - он льёт кровь и сгорает в огне во имя техногенной вечности, что дарована финансовым богам, военным и подопытным свиньям. По завершении Битвы, эти недосверхлюди остались не у дел. Они шатаются по заснеженным улицам с оружием в своих телах словно демиурги беспощадного и хронического хаоса. Им неведомы боль, страх или сочувствие.

15 в 25 или сладкие лимоны. Уже неделю по мне словно по стенам картинной галереи ползает взгляд. Если бы я очнулся в двадцати годах, минуя детство, наверняка, стал бы хорошим человеком, как те из стеклянных многоэтажек с собаками и семейными праздниками. Но вода гениальных по содержанию наставлений, что пытались внедрить соседские добродетели, утопающие в жировых роскошествах, не спешила обращаться в пар накопленного мною здорового опыта. «Мне плевать» - говорили глаза, «устал» - отвечал разум. Лечащий врач ежедневно задвигал мне что-то об ориентирах, правде и смыслах, а я пялился на осенние капли воды, архитекрутно рассекающие стекла окон. Взгляд тонул в кривляющихся мечтах о месте, где дождь вечность хлещет по скрюченным спинам почитателей тишины. Говорить я не мог, наверное потому к своим случившемся в солнечный вечер пятницы двадцати пяти годам не обзавелся даже рыбами.

- Ты слышишь? Ты слышишь мой голос, Малыш? - Снова шепчешь. Глупенький. Я даже не знаю цвета твоих глаз. В беспечных метаниях утомительных страхов по венам истощенных мечтаний... в испорченном теле как в песочных часах, за дверью, запертой на сотни щеколд, словно белый призрак, незнакомый битым зеркалам. «Ш-ш-шум сети скрывает мой голос... вечность лжи меняет цвет моих глаз... лишь здесь дозволено быть вечным и иметь множество лиц.» - Чёрные волосы... хочу коснуться. И у тебя красивые глаза. - А ты словно фарфоровая кукла, Малыш. Смеётся: - Смотри не разбей... «Ты веришь? Ты веришь моим словам? Я так не хочу что бы ты верила. Но ты ведь веришь. Мне так жаль тебя.» - Я прошепчу, Малыш... а ты не услышь меня... прошу тебя, не услышь... шорох ветра, терявшийся в чужих снах... и капли снега на искусанных, извечно сомкнутых губах... и те слова, что так рвались в высь... умоляю тебя... проснись. Ты чувствуешь? Чувствуешь моё дыхание? - Ты не дышишь. Глупенький.

«Это то небо, в которое я ухожу?» РИКА Иные, отвергнутые, больные, иссякшие и иссохшие в воплях провозгласивших себя воинами, а войну, во благо будущего, которое всё никак не наступало, больше не попадались на глаза. А гордые слепцы, лишь повышали децибелы постороннего шума в мыслях, дабы раствориться в собственном совершенстве. И пляски белого ветра, которым беспрестанно внимала безликая толпа, зарождали веру в осмысленность всеобщей оргии. Кто-то без конца тарабанил в дверь, и моё общение с левым углом фарфоровой раковины незамедлительно истощилось на смыслы. За дверью стоял человек. Он потел и говорил медленно и долго, говорил о чем-то мутном, делая семьдесят пять вдохов в минуту, и почёсывая тыльную сторону правой руки. А потом он произнёс моё имя, и всё закончилось. Мог ли он быть великим? Наверняка, но богом он был точно. - И это моё последнее предупреждение, - Кайл... кажется, он искренне меня ненавидел, - я убью тебя прежде, чем ты успеешь оглянуться.

Память, что я держал в руках, кажется, где-то между полуднем и девяносто шестым годом, кажется, о чем-то вроде бестолкового прошлого и умозаключений о прочном отсутствии себялюбия, растворилась, рассыпалась пеплом и просочилась сквозь костлявые пальцы, которые вечно тряслись ни то от холода, ни то от страха перед наступлением какого-нибудь очередного дерьма. У моей треснувшей пепельницы всегда пасся какой-то хрен, причитавший о бестолковости сего действа, и ветер со свистом накатывал со спины, подрывая схватиться за его жирную шею. После лекарств следовало учащённо творить добро и не шариться по задворкам своих проеденных пластиковой молью мозгов. Наверняка, я верил в сказки, когда мне было пять, когда мы драли глотки и кожу на костяшках пальцев за долбанные розоватые фантазии старых имбицилов, которых даже в глаза не видели. Наверняка, в этом что-то было. В прошлую пятницу, когда мой ботинок тонул в пятнадцатой по счету луже, я заметил собственное лицо, припечатанное к асфальту.

Последний день осени. Осень сдувает мертвые листья Их ускользающий силуэт На белом листе белой краской без смысла И лишь бесцветие времени – цвет. Сколько помню, здесь всегда воняло сыростью и болью. За лучи света, что проскальзывали сквозь решетки на окнах, хватались грязными руками и били себя по лицу, что бы очнуться от пожирающего осознания собственной отвратительности. А вой ветра с чавканьем старых гнилых ставней заглатывал тех, что умели мечтать. Было дозволено ныть от грызущих страхов, отсутствия оных, выковыривая грязь из-под ногтей, бродящим босяком по пустым и до омерзения одинаковым коридорам. Были зеркала и были в лица в них: без зубов, волос, глаз, губ, чувств. Их били и резали стёклами кожу, дабы верить, что все одинаковы. Глядя на последнюю дверь с позолоченной ручкой, продолжали стоять в кишащем крысами тазу, что без конца кусали за левый мезинец.