15 в 25 или сладкие лимоны. Уже неделю по мне словно по стенам картинной галереи ползает взгляд. Если бы я очнулся в двадцати годах, минуя детство, наверняка, стал бы хорошим человеком, как те из стеклянных многоэтажек с собаками и семейными праздниками. Но вода гениальных по содержанию наставлений, что пытались внедрить соседские добродетели, утопающие в жировых роскошествах, не спешила обращаться в пар накопленного мною здорового опыта. «Мне плевать» - говорили глаза, «устал» - отвечал разум. Лечащий врач ежедневно задвигал мне что-то об ориентирах, правде и смыслах, а я пялился на осенние капли воды, архитекрутно рассекающие стекла окон. Взгляд тонул в кривляющихся мечтах о месте, где дождь вечность хлещет по скрюченным спинам почитателей тишины. Говорить я не мог, наверное потому к своим случившемся в солнечный вечер пятницы двадцати пяти годам не обзавелся даже рыбами. Как личность, расплывающаяся в бесконечности критинизма верующих в жизнь после смерти, я заглатывал розовые пилюли и прыгал из окон, надеясь что когда-нибудь меня поймают. «Я понимаю», - говорили глаза, «ненавижу» - отвечал характер. Страсть в глазах была ярче их цвета и Энни всегда убегала от прикосновений холодных рук, оставляя меня в темноте бесталантных кадров из снов. И эти её последние слова как крысы вновь и вновь пробирались в убитую голову, заставляли бездумно чертить миллионы кругов у неосознанных ошибок. Но я умел прощать. Я прощал себя за никчемность, простил Энни за предательство, я простил своего лечащего врача за безвкусные пилюли, стены за давление, я даже простил этот мир за убогость. Вот только не помогало ни разу. Те самые человеческие отношения, которые тупые и убогие полосовали мою жизнь монохромными цветами, поэтому серые улицы, опоясывающие семнадцатиэтажный дом, навящиво шептались об одиночестве. «Всё в порядке» - говорили глаза, «спаси» - кричала душа. Резать руки и биться головой о стену становилось не модно. Век романтиков вынес сам себя. А мы, в силах лишь наблюдать за уползающими его хвостами, праздновали ублюдство по-пятницам и искренне гордились, за годы наработанным, безумием. Слизывая дым сигарет с кольца в губе, я отмечал собственное великолепие в истощенности тела и опустошенности души. Ради вечного движения, размножения, преодоления, превосходства и развития они торговали мозгами на развес, а мы ржали, переключая каналы в то время как нас не существовало. «Бессмысленно», - говорили глаза, «я иной», - отвечала гордость. Осень в моей жизни не заканчивалась никогда. Я уходил – она возвращалась, я возвращался – терялась она. Вспышками устилая полосу для почётного крушения и истощения на радости, мы играли в прятки в моём туманном городе, а звонкий смех, не прекращая, бил о запотевшие стёкла ночи, покуда не возвращалось солнце с хмельными вдохами-выдохами по уже тусклому, хладеющему, и забитому навечно в двадцать шестых углах сумасшедших наших игр. «Прости», - говорили глаза… - До бесконечности, - отвечала она.